<- предыдущая страница следующая ->

Если он действительно был болен, то болезнь могла испугать его и Екатерину с Меншиковым и побудить к скорейшему решению начатого дела. Если он притворялся, то, значит, хотел иметь для решения предлог. Но как бы то ни было, оправясь после истинной или мнимой болезни, Петр пишет царевичу второе обвинительное письмо, 19 января 1716 года.
Спросим опять: на что письма, если бы не было умысла употребить их в дело впоследствии, на предположенном суде? Разве не могли бы вестись переговоры на словах между отцом и сыном? Во втором письме Петр придирается еще, если можно так выразиться, безотчетнее, безлогичнее; так и видишь, что несчастный отступает перед ним, уклоняется, жмется к стене, а тот, с поднятыми руками, напирает плотнее и плотнее. «Ты отказываешься от престола,— говорит он,— да разве я сам не могу лишить тебя его, на это есть всегда моя воля, а ты зачем не отвечаешь мне на упреки в негодности?»
Помилуйте, что отвечать ему более, если он с обвинением вполне соглашается, и даже наказание за негодность безусловно принимает, отказывается от престола?!
Чем же заключает Петр свои словоизвития? «Отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах; ибо без сего дух мой спокоен быть не может, а особливо, что ныне мало здоров стал. На что, по получении сего, дай немедленно ответ или на письме, или самому мне на словах резолюцию. А буде того не учинишь, то я с тобою как с злодеем поступлю».
«Как с злодеем поступлю!..» Предчувствуете ли роковую развязку?
«Иду в монахи»,— отвечал царевич, и в ту же минуту, как он произнес эти слова, требованные царем, царь нашел монашество недостаточным, точно как прежде находил недостаточным отречение. Он почувствовал, что молодому человеку, в полном цвете сил (24 года), с приобретенными привычками, невозможно сделаться монахом, а с другой стороны, «клобук ведь к голове не прибивают гвоздями», как в действительности было сказано царевичу Кикиным.
Через неделю Петр должен был отправиться за границу. Он посетил больного царевича и сказал ему: «Это молодому человеку нелегко; одумайся не спеша; потом пиши ко мне, что хочешь делать, а лучше бы взяться за прямую дорогу, нежели идти в чернецы. Подожду еще полгода».
Тягостно предполагать в нем лицемерие; не говорил ли он искренно? Так к чему ж было говорить! На что были Петру отвлеченные обещания: буду стараться, буду исправляться, буду заниматься?! Возьми его с собою просто и заставляй делать что угодно. Но, видно, в голове Петра происходило смущение: он не знал, как ему кончить задуманное дело. Мысли сменялись и перепутывались.
Могу сообщить здесь кстати одно замечание Пушкина средь бесконечных наших споров с ним о Борисе Годунове, которого я всегда оправдывал, а он обвинял: «Неужели вы думаете,— сказал он мне однажды,— что человек, сколько-нибудь нравственный, не злодей, может спокойно обдумывать преступный умысел? Нет, он всегда торопится от него прочь, удерживая только первую мысль, как она попалась, ему тяжко возвращаться к своему намерению, и он старается как бы скорее отделаться; он не может ничего додумывать. Вот почему Годунову не могли прийти в голову те соображения, коих вы теперь у него требуете. Вот почему не мог он приготовиться, чтобы отвечать вам по пунктам на ваши логические запросы».
Точно так и Петр был в нерешительности касательно мер — каким образом избавиться от сына. Лишь только основная мысль не давала ему покою, и он сам писал: «Дух мой спокоен быть не может».
Вслед за царем отправился в Карлсбад Кикин; он обещал царевичу сыскать ему место в чужих краях, в исполнение мысли, давно уже ходившей в их кругу и считавшейся единственным средством спасения царевичу; в последнюю поездку советовалось остаться где-нибудь в чужих краях, под предлогом болезни, чтоб протянуть как-нибудь года два-три, а там что Бог даст, то и будет. Авось входило в план царевича и его партии, точно как и в план царя с своими наперсниками. Авось царь умрет, думали одни; авось царевич как-нибудь попадется и сам причинит себе гибель, думали другие...
Дав полгода на размышления, через семь месяцев Петр прислал из Копенгагена курьера с третьим письмом: решайся — или сей час приезжай на войну, или постригайся.
Неужели Петр хотел, чтобы царевич приехал и вдруг принялся за войну? Какую важность, какое значение имело б это насильственное занятие? Ясно, что Петр не имел в виду такого неблагонадежного исправления, а говорил, чтобы сказать что-нибудь, и вызвать какие-нибудь новые обстоятельства поудобнее — это новый ход в шахматной игре, а может быть, и обстоятельства были уже подготовлены, и ход вел к мату.
Царевич получил письмо и отвечал: еду, а сам решался с дороги бежать, в надежде на кикинские приготовления, кои, видно, были обеспечены, и все дело устроено заблаговременно.
«Где же ты оставишь Ефросинью?» — спросил царевича Меншиков. «Я возьму ее до Риги, а потом отпущу». «Возьми ее лучше с собой»,— заметил Меншиков.
Подвох это или нет? Какого исправления желал, к каким трудам призывал Меншиков царевича, советуя брать с собою любовницу? Должен ли он был побояться Петра за такой совет? Петр шутить не любил. Значит, советовал, надеясь на Петра, был уверен, что не подвергнется его гневу за свой предательский совет.
Отъезжая, 26 сентября 1716 года, царевич ездил в сенат проститься с сенаторами, которые все выразили ему свое сочувствие.
В Либаве царевич встретился и с Кикиным. Судьба благоприятствовала несчастному, обреченному на гибель, и утешала его перед казнью. Кикин обнадежил его и указал Вену.
Проехав Данциг, царевич исчез.
Остановимся на этом решительном событии: может быть, оно было подготовлено самим царем? Вот что возбуждает в нас подобное подозрение:
Царевич решил бежать, удостоверенный Кикиным, что у цесаря готово ему верное убежище. А кто уверил Кикина в таком покровительстве, которое решило его ступить этот важный и опасный шаг, грозивший смертью? Не мог же Кикин говорить, не застраховав его, так сказать, вполне? Кто же убедил Кикина? Веселовский, первый, деятельный и ревностный агент Петров во всем этом деле (резидент в Вене). Он сказал Кикину, что не воротится в Россию, и тем снискал его доверенность. Кикин, основываясь на его словах, уверил царевича: «Поезжай в Вену, к цесарю, там не выдадут. Веселовский говорил о тебе с вице-канцлером Шёнборном, и по докладу его цесарь сказал, что примет тебя, как сына; вероятно, даст денег тысячи по три гульденов в месяц».
Веселовского вызвал Петр в Амстердам при известии о совершившемся бегстве; Веселовскому дал он инструкцию и грамоту к цесарю, как будто знал наперед, что царевич у цесаря. Веселовский разведал о путешествии и пребывании царевича, подкупил имперских чиновников, руководствовал Толстым и Румянцевым*; был, одним словом, правою рукою Петра.
* Один — сенатор, другой — генерал, посланные Петром разыскивать царевича.
Из описания Шёнборном первой встречи его с царевичем следует заключить, что она была неожиданною. Не обманывал ли Веселовский Кикина и не известил ли тотчас Петра, который тогда и вызвал сына, чтобы дать ему повод выехать из России? У цесаря из-под покровительства я всегда, де, могу его вытребовать, по народному праву, а если и не вытребую, то, беглец и передатчик, он лишится права и надежды вступить когда-нибудь на престол, даже не будет иметь средств поспеть вовремя из такой дали. Так были, может быть, разложены сети, и несчастный попался в них в ослеплении.
И еще: Веселовский после казни царевича скрылся неизвестно куда, бежал со службы. Что за причина такого внезапного бегства? Петр употреблял все старания, чтобы найти его, и предлагал 20 тысяч ефимков тому, кто его отыщет. Почему же так дорожил он личностью Веселовского?
Не обладал ли Веселовский такими тайнами, которые счел, рано или поздно, опасными для себя, и потому рассудил спастись заблаговременно в Англии. (Ах, если бы он, умерший ста лет в Женеве, оставил какие-нибудь записки, он разъяснил бы процесс царевича окончательно!)

Окольными дорогами, через Пириц, Франкфурт-на-Одере, Бреславль, Лигниц, Нейсу, Прагу явился царевич в Вене и тотчас обратился к канцлеру графу Шёнборну:
— Я пришел сюда просить императора, моего шурина, о покровительстве,— сказал царевич,— о спасении самой жизни моей. Меня хотят погубить, меня и бедных детей моих хотят лишить престола.— Произнося эти слова, царевич озирался и бегал по кабинету канцлера.— Отец хочет лишить меня жизни и короны. Отец мой окружен злыми людьми, до крайности жестокосерд и кровожаден, думает, что он, как Бог, имеет право на жизнь человека: много пролил он невинной крови, даже часто сам налагая руку на несчастных. Он не щадит никого, и если император выдаст меня отцу, то все равно что лишит меня жизни... Если бы отец и пощадил, то мачеха и Меншиков до тех пор не успокоятся, пока не запоят или не отравят меня!..
Когда Шёнборн сказал, что, может быть, найдется средство примирить его с отцом, царевич, отвергая всякую надежду на примирение, со слезами просил принять его при цесарском дворе открыто и оказать покровительство, повторяя, что император ему шурин.
На другой день начались министерские совещания. Решено: принять царевича под покровительство цесаря тайно и не выдавать против воли царю, стараясь о примирении. Определено: для сохранения тайны жить царевичу в Тироле, в замке Эренберг, где и прожил он с лишком четыре месяца.
Между тем царь, напрасно дожидаясь уже два месяца царевича, встревожился, искренно или притворно, и разослал гонцов во все стороны проведывать об его пребывании.
Главная роль, как мы выше заметили, досталась сначала резиденту в Вене, Веселовскому, которого царь вызвал в Амстердам, снабдил всеми нужными наставлениями и дал грамоту к цесарю, прося о содействии. Проворным, неутомимым, догадливым слугам Петра удалось, несмотря на все старания австрийцев, открыть тайное убежище царевича.
Через подкупленного докладчика тайной канцелярии Дальберга Веселовский узнал, что царевич находится в цесарских владениях, и что его можно — при содействии четырех или пяти офицеров — схватить и тайно увезти в Мекленбургию. Петр тотчас прислал Румянцева с четырьмя офицерами, которые приехали в Вену 19 марта, но было уже поздно: 17 марта царевич, как Веселовский узнал, был уже в Тироле. Он отправил туда Румянцева для наблюдений, а сам вошел в официальные отношения с министерством, которое волочило его долго, не давая никаких определенных ответов.
Между тем в Москве и Петербурге разнеслись слухи о бегстве царевича. Начались шептания, молитвы, извещения, догадки, переговоры — предметы будущих розысков, причины будущих казней.
Цесарь, увидев, что скрываться более нельзя, послал к царевичу секретаря Кейля сообщить отцовскую грамоту и спросить его решения; в случае намерения остаться — переехать в Неаполь.
Царевич все сказанное ему с величайшим вниманием выслушал, потом прочитал отцовское письмо; оно сильно его поразило. Он бегал по комнате, махал руками, плакал, рыдал; потом говорил сам с собою на своем языке; наконец упал на колени и, обливаясь слезами, подняв руки к небу, вскричал: «О, умоляю императора именем Бога и всех святых спасти мою жизнь и не покинуть меня, несчастного. Иначе я погибну. Я готов ехать, как он прикажет, и жить, как велит, только бы не выдавал меня отцу!»
Царевич прибыл в Неаполь 6 мая. Цесарские министры думали, что скрыли его пребывание, а 26 июня Румянцев, следовавший за путешественником из Тироля до Неаполя и слетавший после к царю в Спа с донесением, явился вместе с Толстым в Вене требовать вновь у цесаря выдачи Алексея.
Посланники Петра приступили к цесарю, напали на министров, уговаривали, клялись, грозили и, главное, сыпали деньги, подкупали, и исходатайствовали приказание Неаполитанскому вице-рою Дауну стараться, чтобы царевич согласился на добровольное возвращение.
Толстой и Румянцев прибыли в Неаполь 24 сентября. Первое свидание их с Алексеем происходило во дворце вице-роя. Царевич был удручен, подавлен, испуган и просил времени на ответ.
Начались новые козни, убеждения, обещания: пущены в ход всякие рацеи и аргументы; подкуплен был секретарь вице-роя Вейнгардт, которому в задаток дано 160 червонных; найдена дорога к возлюбленной царевича, Ефросинье.
Долго, однако же, держался царевич и твердил одно: не воротится ни за что на свете. После трех аудиенций Толстой и Румянцев отчаялись в успехе. Они решились на приступ с трех сторон. Секретарь Вейнгардт, вкравшийся к царевичу в доверие и передавший ему, будто бы за тайну, переговоры Толстого с вице-роем, должен был отнять у него надежду на покровительство цесаря, в случае, если царь будет требовать сына с оружием в руках. Вице-рой должен был объявить, что разлучит его с Ефросиньей.
Толстой же придумал испугать вновь полученным письмом о скором прибытии царя в Италию и свидании с царевичем, свидании, которого никто, де, отстранить не может.
С другой стороны, царевичу обещалось полное прощение и жизнь на свободе в деревне с любезною Ефросиньею. Ефросинья, обольщенная, в свою очередь, разными обещаниями, вовлечена в заговор, и ей предназначалось придать окончательную силу всем вышеизложенным представлениям. Тяжелый выбор предстоял царевичу, и он после продолжительной борьбы поддался обману.
Подкупленный секретарь устроил последнее роковое свидание. Здесь Толстой объявил царевичу, что отец, от которого получил он будто бы собственноручное письмо, скоро приедет в Неаполь. «Кто может,— сказал он царевичу, с видом сожаления,— запретить ему видеть тебя?!» Эти слова привели царевича в такой страх, что он в ту же минуту сказал: «Я поеду к отцу, позвольте мне только жить в деревне и не отнимайте Ефросиньи!»
Петр, получив известие о счастливом окончании, был вне себя от радости, обещал собственноручно все, лишь бы ехал скорее царевич, которого он ждал, как ворон крови...
Начались сборы в возвратный путь. Толстой и Румянцев приняли все меры предосторожности, чтоб путешествие совершилось беспрепятственно и чтоб жертва не избегла приготовленной участи.
Для Ефросиньи был устроен особый поезд, под предлогом ее беременности и невозможности ехать спешно.
Были приняты и другие меры. Вену, где царевич собирался благодарить цесаря и «о некоторых своих нуждах просить», они миновали, проехав ночью и выехав рано утром, без ведома министров. В Брюне, где цесарь, оскорбленный таким тайным проездом через Вену, велел остановить путешественников, Толстой не допустил до объяснений с царевичем губернатора, который должен был объявить царевичу, что цесарь готов держать его у себя под покровительством, если то ему угодно, и что он может прекратить свое путешествие.
Четыре почты были остановлены в России, чтобы не прислан был царевичу какой-нибудь совет переменить свое намерение, которое содержалось в тайне.
В дальнейшей дороге все желания как царевича, так и Ефросиньи исполнялись беспрекословно. Служитель, повивальная бабка, священник высланы были ей навстречу. Нежная и частая переписка царевича с Ефросиньею получала полное содействие сопровождающих. Обещания беспрестанно повторялись. Даже из Твери, под Москвою, за несколько дней до розыска и суда, очарованный царевич писал к Ефросинье, когда возвратился к нему Толстой, уезжавший из Риги предупредить царя: «Слава Богу все хорошо, я чаю, меня от всего уволят, что нам жить с тобою, будет Бог позволит, в деревне, и не до чего нам дела не будет...»
Обнадеженный, обольщенный, в полной уверенности и надежде жить спокойно и счастливо, в объятиях любезной своей Ефросиньи, царевич приближался к Москве.
Остановимся здесь, чтобы собрать все рассеянные черты его характера, и постараемся составить о нем ясное понятие.
Царевич Алексой Петрович был не только не глуп, но даже очень умен, с примечательным рассудком; он был достаточно образован: объяснялся и писал по-русски и немецки хорошо, и если не любил заниматься, то и не прочь был от занятий; просил о доставлении ему книг, читал, делал выписки.
Он не любил войны, это правда, ибо свидетельствуется не только отцом его, но и им самим — в объяснениях цесарю и замечанием тещи: «Я натуру царевичеву знаю; отец напрасно трудится и принуждает его к военным делам: он лучше желает иметь в руках своих четки, нежели пистолеты».
От природы он был человек недеятельный и в этом отношении противоположный отцу. Занятий отцовых он не любил, утверждаемый в образе таких мыслей своими приближенными: «Когда позовут на обед или при спуске корабля,— говорил он,— лучше мне на каторге быть». Враги старались еще усиливать отвращение царевича к таким вещам, принуждая его стоять иногда на морозе и заставляя пить много, как заведено было Петром.
Впрочем, он любил сам попить и погулять и сознавался в этом пороке, складывая, однако, вину на Меншикова, который старался приучить его к питью, бывшему тогда в общей моде.
Надо сказать, что царевич не отличался скромностью и любил поболтать в кругу единомышленных с собою приятелей, под пьяную руку: «Когда будет государем,— передавали его слова,— он будет жить в Москве, а Петербург оставит простой город, также и корабли оставит и держать их не будет; а и войска, де, станет держать только для обороны, а войны иметь ни с кем не хотел, а хотел довольствоваться старым владением, и намерен был жить зиму в Москве, а лето в Ярославле».
Иностранцы свидетельствуют о его неосторожности: он, де, осуждал действия отца и грозился переказнить всех его любимцев, привести Россию в прежнее положение, если вступит на престол.
С женою, строгою, степенною, аккуратною немкою, он жил не слишком дружно — по разности характеров, привычек и правил; но невероятно, чтобы обращался с нею слишком жестоко. Нет, он только гулял от нее, как говорится, особенно спознавшись с Ефросиньею. В противном случае не мог бы он надеяться на заступничество тещи и свояченницы, к которым, спасаясь бегством, отнесся за покровительством. Двое детей, оставшихся плодами их брака, в трехлетнее, с промежутками, житье вместе, остались живыми доказательствами их супружеской связи. Наконец, кронпринцесса, по свидетельствам современников, постоянно огорчалась его болезнями, а он, по тем же свидетельствам, по кончине ее показал глубокую искренную скорбь.
План царевича вообще был протянуть время, прожить как-нибудь до смерти отца, которую вскоре предсказали ему монахи, которая и действительно казалась вероятною по причине частых и опасных его болезней, неосторожности, неумеренности, излишней лихорадочной деятельности.
Если бы были какие положительные доказательства его пороков, то они непременно были бы восстановлены и даже преувеличены в публичных обвинениях, но мы найдем там одни только общие выражения. И если бы Петр был особенно недоволен когда-либо, то верно нашлось бы указание о том в его письмах, коих он писал десятки в день. Но нигде не находим мы ни одного слова, ни одного намека о неудовольствии. И царевич, прося убежища у цесаря в Вене, говорил: «Я не виноват перед отцом: я всегда был ему послушен, ни во что не вмешивался. Теперь отец мой говорит, что я не гожусь ни для войны, ни для правления, но у меня, однако ж, довольно ума, чтобы царствовать... Впрочем, отец ко мне был добр, но с тех пор, как пошли у жены моей дети, все сделалось хуже».
Важным несчастьем в его жизни и самым предосудительным поступком в глазах публики была страсть царевича к крепостной полоненной девке Вяземского, Ефросинье, которой судьба предоставила долю несчастнее, чем полонянке Екатерине. Он узнал ее, воротясь из предпоследнего путешествия, и привязался до безумия. Возвращаясь в Россию, он действительно позабыл, кажется, все и думал только о том, чтобы жениться на ней и жить в деревне, в каком-нибудь Рождествене или Обломове, ни об каких делах не заботясь. Пример отца и здесь имел некоторое участие: «Ведайте себе,— писал он единомышленникам, уже проехав русскую границу,— что я на ней женюсь; ведь и батюшка таковым же образом учинил».
Вот царевич — со всеми его склонностями и пороками, со всеми своими умыслами и винами. Обратимся теперь к прерванному повествованию.
31 января, предупредив отца из Риги о выезде своем на другой день и поспешении, царевич приехал в Москву покойный и веселый.
А на третий день собраны в Кремлевском дворце сенаторы, министры, генералитет. Царь принимает в общем собрании сына, который подает ему просительное письмо, разумеется, подготовленное; потом исчисляет все его вины, произносит жестокие упреки и заключает: ты должен отказаться от престола и открыть участников бегства.
Произнесены неожиданные, роковые слова, которыми изменилось все лицо дела и определился весь его ход!
Затем Петр вышел с царевичем «в близ лежавшую камору», где они оставались несколько времени одни. Что происходило в этой каморе? Пусть вообразит, кто может, как сверкнули черные глаза Петра, какой звук послышался в его голосе и как затряслась поднятая рука!.. Царевич был потрясен страшно. Чуть слышным голосом, заикаясь, произнес он несколько имен — и тотчас поскакали курьеры сломя голову во все стороны отыскивать, хватать названных в Петербурге, в Суздале, в деревнях, в монастырях, под землею, на дне моря.
Между тем вице-канцлер Шафиров приготовил клятвенную запись. Все собрание отправилось в Успенский собор, где царевич пред крестом и Евангелием должен был прочесть ее и подписать.
И тогда же издан был во всенародное сведение царский манифест, в котором прописаны все вины царевича, за кои отрешен он от престола, а наследником назначен второй сын, Петр, хотя еще и «малолетен сущий»!
По крайней мере кончилось ли тем это дело? Нет, не кончилось, а только что начиналось: открой все, что думал, говорил, делал когда-нибудь, желал, ожидал, предполагал, а не то и пардон в пардон не будет.
Несчастный, не помня себя от страха, в смущении всех чувств, раскрывается мало-помалу, но ведь и память не могла сохранить все из десятилетия; внутреннее волнение могло затмить иное, и, наконец, естественное желание сколько-нибудь менее повредить друзьям своим и приверженцам могло останавливать язык. Ему кажется всякий раз, что он сказал довольно, что остальное можно скрыть безопасно... Между тем свозятся со всех сторон свидетели; допросы за допросами, пытки за пытками, очные ставки, улики — и пошел гулять топор, пилить пила, хлестать веревка!.. Запамятованное, пропущенное, скрытое одним, вспоминается другим, третьим лицом, на дыбе, на огне, под учащенными ударами, и вменяется в вину первому, дает повод к новым встряскам и подъемам. Слышатся еще новые имена. Подавайте, всех сюда, в Преображенское!
Жену, сестер, дядей, теток, друзей, знакомых и незнакомых, архиереев, духовников, видевших, слышавших могших догадываться. Мы знать не знаем ничего, ведать не ведаем. Не знаете, не ведаете — в застенок! И мучатся несчастные, истекают кровью, изнывают страхом и ожиданием. Они взводят на себя и на других напраслину и вследствие ее подвергаются новым пыткам — по три, по пяти, по десяти раз! Уж и дыба устала, застенок шатается, топор иступился, кнут измочалился...
А оговаривается людей все больше и больше; от друзей царевича уж очередь доходит до собственных друзей и наперсников царя: князь Яков Федорович Долгорукий, граф Борис Петрович Шереметев, князья Дмитрий Михайлович и Михаил Михайлович Голицыны, Боур, Стефан Яворский, Иов Новогородский, митрополит Киевский, епископы: Ростовский, Крутицкий, даже Ромодановский, Стрешнев, сам Меншиков подвергаются подозрению...
14, 15 и 16 марта совершены первые казни — над Глебовым, Кикиным, Досифеем, несколькими боярами, боярынями, монахами, монахинями, подьячими служителями: кто колесован, кто повешен, у кого вырваны ноздри, у кого отрезан язык, кто посажен на кол, кто высечен кнутом...
Казалось, в Москве и дышать стало тяжко, все покрылось мглою, люди шатались как тени, и в воздухе слышался, кажется, смрад. Надо было переменить место, отдохнуть, освежиться,— и Петр, с остальными жертвами, страшным поездом отправляется в Петербург — для новых розысков.
Прошел месяц. Приехала из-за границы Ефросинья, которая вскоре разрешилась от бремени в крепости. С нее взяты новые показания. Она приведена на очную ставку с царевичем, и он должен был вместо радостной вести о жданном дитяти услышать от своей возлюбленной страшные улики!
Начались новые допросы и новые пытки.
13 июня наряжен суд из 127 первых сановников государства. Докладывают, разбирают, исследуют, а между тем пытки продолжаются в самом сенате, пред лицом всех верховных судей. Перо отказывается описывать все эти ужасы, возмущающие природу... Ходят слухи, что царевич помешался в уме и пьет мертвую *.
* Из чего можно заключить, что в вине ему отказано не было.
19 июня царевич Алексей Петрович подвергнут первым пыткам. Пытки продолжались и в следующие дни... И все эти дни страшного розыска Петр — в делах: этими днями подписаны им указы о соединении церкви восточной с западною, об устройстве коллегий, об учреждении и открытии полиции, и вместе — о предметах второстепенной важности и даже самых мелких и ничтожных: о собирании натуральных уродов и всяких редкостей, о починке ветхостей, о разведении садов, о сохранении и употреблении лесов, о проведении каналов, об избрании должностных лиц, о содержании нищих, об учреждении фабрик, о позволении и запрещении привоза товаров, о собирании недоимок...
А 24 июня верховный суд единогласно, без всякого прекословия (и кому же было прекословить) приговорил царевича Алексея Петровича к смертной казни. «Потому что,— сказано в заключении, явно, что он не хотел получить наследства по кончине отца прямою и от Бога определенною дорогою, а намерен был овладеть престолом через бунтовщиков, через чужестранную цесарскую помощь и иноземные войска, с разорением всего государства, при животе государя, отца своего. Весь свой умысел и многих согласных с ним людей таил до последнего розыска и явного обличения в намерении привести в исполнение богомерзкое дело против государя, отца своего, при первом удобном случае».
Смертный приговор произнесен, а допросы и пытки все еще продолжаются... Наконец, 26 июня «пополуночи в 8-ом часу,— значится в записной крепостной книге,— начали собираться в гварнизон: его величество, светлейший князь, Яков Федорович, Гаврило Иванович, Федор Матвеевич, Иван Алексеевич, Тихон Никитич, Петр Андреевич, Петр Шафиров, генерал Бутурлин, и учинен застенок, и потом, быв в гварнизоне до II-го часа, разъехались».
«Того же числа, пополудни в 6-ом часу, будучи под караулом, в Трубецком раскате, в гварнизоне, царевич Алексей Петрович преставился».
Как произошла эта смерть?
Царевич измучился, умер от истощения сил, это ясно, а как приведена была последняя минута: ядом, топором, или была произведением удара, за пять часов полученного,— не все ли то равно?
На другой день, 27 июня, в воспоминание Полтавской победы, царь со всеми приближенными был у обедни в Троицком соборе и принимал поздравления, а вечером тело царевича было положено в гроб и вынесено в губернаторский дом. Затем гости прибыли в сад его царского величества, где довольно веселились; в 12 часу разъехались по домам. Накануне погребения, в день именин, был обед в летнем дворце, спуск самого большого корабля, Петром построенного, фейерверк и пир до двух часов ночи.
В понедельник, июня 30-го, последовало церемониальное отпевание и погребение царевича в присутствии царя, царицы и двора. Все прощались и целовали его руку.

Предисловие и публикация АЛЕКСЕЯ КАРЕТНИКОВА.
Рисунок ГЕННАДИЯ НОВОЖИЛОВА

<- предыдущая страница следующая ->