<- предыдущая страница следующая ->

Рассказ

СНЫ ЛОРДА МАУНТДРАГО
СОМЕРСЕТ МОЭМ

Доктор Одлин бросил взгляд на стоявшие у края письменного стола часы. Было без двадцати шесть. Пациент опаздывал, и доктора это удивило: лорд Маунтдраго гордился своей пунктуальностью и был так высокомерен, что любая малозначащая фраза в его устах звучала как эпиграмма. Тем не менее он опаздывал, хотя договорился с доктором на половину шестого.

Доктор Одлин не относился к тем, на кого сразу обращаешь внимание. Он был высок, худощав, немного сутулился, волосы его поседели, а вытянутое, желтоватое лицо избороздили глубокие морщины. Ему недавно исполнилось пятьдесят, но выглядел он гораздо старше. В его больших водянисто-голубых глазах светилась усталость. Понаблюдав немного за доктором, вы непременно бы заметили: взгляд его странным образом неподвижен и застывает на вашем лице, однако он кажется настолько невыразительным, что неудобства от этого вы не испытываете. В этих глазах редко загорался огонек, по их выражению невозможно было определить, о чем думает доктор. Внимательного наблюдателя не могло бы не удивить то, что доктор редко моргает. У него были большие ладони и длинные пальцы, сужавшиеся к ногтевым фалангам,— мягкие, но сильные, холодные, но не влажные. Одевался доктор Одлин неброско, отдавал предпочтение темным тонам. Галстуки тоже носил черные, и на фоне темного одеяния болезненное морщинистое лицо казалось еще более бледным, а глаза — водянистыми. Казалось, он страдает тяжелым недугом.
Доктор Одлин был психоаналитиком, но специализировался в этой области случайно и все последующие годы мучился сомнениями. До войны он еще не успел выбрать специальность и набирался опыта в самых разных клиниках; после начала военных действий записался добровольцем и вскоре был отправлен во Францию.
Именно тогда у него обнаружился особый дар — умение умерять боль наложением рук и навевать сон тихим разговором. Говорил он медленно, голос его звучал монотонно, но мелодично, негромко и убаюкивающе. Некоторые случаи из его практики казались самыми настоящими чудесами: так, он вернул дар речи солдату, засыпанному землей после взрыва, возвратил подвижность летчику, которого парализовало после крушения аэроплана. Доктор не понимал, откуда взялся этот его дар,— он был скептиком, и, хотя говорят, что для целителя главное — вера в себя, ее-то как раз у него и не было. Лишь плоды его деятельности, очевидные даже для самого предубежденного наблюдателя, заставляли признать: да, он обладает неким даром, таинственным, позволяющим делать совершенно необъяснимые вещи.
Когда война окончилась, доктор Одлин отправился на стажировку в Вену, затем в Цюрих. Через какое-то время он обосновался в Лондоне и стал применять на практике свои чудесным образом обретенные возможности. С тех пор прошло уже пятнадцать лет, и доктор завоевал отменную репутацию. Ходили слухи о его чудесных исцелениях, от пациентов не было отбоя, но доктор не почивал на лаврах и, несмотря на более чем щедрые гонорары, принимал всех, кого успевал принять. Он знал, что результатов добился замечательных: спасал людей, замысливших самоубийство, избавлял от бреда, от невыносимо тягостных переживаний, помогал найти общий язык, казалось бы, окончательно разочаровавшимся друг в друге молодоженам. И все же в глубине души подозревал, что он, в сущности, ничем не лучше знахаря.
Капитал у него скопился немалый, и доктор мог бы уже удалиться на покой. Он вдоль и поперек перечитал Фрейда и Юнга, проштудировал труды прочих классиков психоанализа, но это не дало ему удовлетворения; в глубине души он был уверен: все их теории — сплошное фокусничанье. Тем не менее результаты его собственной деятельности были налицо, сомневаться тут не приходилось. Какие только человеческие типы за эти пятнадцать лет не проходили перед его глазами в унылом кабинете на Уимпол-стрит! Откровенность давалась людям по-разному: кому легко, кому мучительно. Ко всему этому доктор давно привык, ничему более не удивлялся и сохранял полнейшее спокойствие. Теперь он знал: человеческие существа лживы, тщеславны и суетны, но помнил заповедь: не судите да не судимы будете.

На часах было уже без пятнадцати шесть, но пациент не появлялся. Его болезнь была одной из самых странных за всю долгую практику доктора Одлина. Личность же больного придавала его недугу особенно зловещий характер. Лорд Маунтдраго был человеком незаурядным, в самом расцвете лет. Ему не исполнилось и сорока, когда он получил портфель министра иностранных дел. Прошло три года, и он сумел перестроить внешнюю политику страны на свой лад. Никто не мог бы возразить против того, что среди консерваторов он — самый многообещающий политический деятель. Если б отец его не был пэром Англии и после его смерти лорд Маунтдраго не должен был бы унаследовать его титул и покинуть палату общин, он мог бы претендовать на пост премьер-министра. Но ничто не могло помешать ему оставаться министром иностранных дел и заправлять внешней политикой.
Лорд Маунтдраго обладал многими достоинствами: он был умен, энергичен, объездил весь мир и свободно говорил на многих языках. Выглядел лорд весьма представительно — высокий, статный, правда, чуть полноватый, но это придавало ему солидность и играло на руку. В юности он был хорошим спортсменом — гребцом оксфордской восьмерки и превосходным стрелком, одним из лучших в Англии. В двадцать четыре года лорд женился на восемнадцатилетней девушке, чей отец был герцогом, а мать — дочерью американского толстосума,— сие сочетание знаменовало союз знатности и богатства. У них родилось двое сыновей. С женой он уже несколько лет жил раздельно, но этого не афишировал. Лорд Маунтдраго, без сомнения, был честолюбив и прилагал много усилий, дабы тешить свое тщеславие. Кроме того, его можно было бы назвать завзятым снобом.
Доктор Одлин чуть не отказался лечить этого человека. Секретарь министра заявил врачу по телефону, что его превосходительство нуждается в услугах доктора и просит его пожаловать к себе в апартаменты завтра к десяти утра. Доктор Одлин ответил, что прийти не сможет, но с удовольствием примет лорда у себя послезавтра вечером, часов в пять. Доложив министру об ответе врача, секретарь очень скоро перезвонил и сообщил, что лорд Маунтдраго настаивает на своем приглашении и согласен оплатить доктору любой счет, какой бы тот ни представил. Доктор сказал на это, что принимает пациентов только в своем кабинете, и совершенно недвусмысленно заявил: если лорд Маунтдраго не сможет к нему явиться, их встреча не состоится. Через четверть часа посыльный принес записку. Его превосходительство извещал, что прибудет к доктору в пять вечера, но только завтра.
Войдя в кабинет, лорд Маунтдраго остановился на пороге и смерил доктора с ног до головы уничижительным взглядом. Врач понял, что посетитель в эту минуту не владеет собой, и молча посмотрел на него своими немигающими глазами. Перед ним стоял высокий, полный мужчина с седеющими волосами, зачесанными назад и открывавшими высокий лоб аристократа; одутловатое лицо с правильными чертами выделялось отсутствием растительности и надменным выражением.
— К вам попасть не легче, чем к премьеру, доктор Одлин. А я, учтите, человек крайне занятой.
— Не желаете ли присесть? — предложил врач и сел за свой письменный стол.
Министр все еще стоял на месте, лицо его помрачнело.
— Думаю, вам надо знать, что я занимаю пост министра иностранных дел,— сказал он с особым значением.
— Может, присядете? — повторил доктор.
Лорд Маунтдраго сделал движение, выдававшее его горячее желание повернуться на каблуках и удалиться из комнаты. Но, даже если намерения его действительно были таковы, он совладал с собой и сел. Доктор Одлин раскрыл толстый журнал для записей, взял ручку и приготовился записывать.
— Сколько вам лет?
— Сорок два.
— Вы женаты?
— Вот уже восемнадцать лет.
— Дети у вас есть?
— Два сына.
Доктор заносил в журнал сведения, сообщенные лордом Маунтдраго в его односложных ответах. Затем откинулся в кресле и после долгой паузы спросил, растягивая слова:
— Что же привело вас ко мне?
— Я о вас наслышан. Леди Кэнут говорит, что вы ей очень помогли.
— Чудеса — не по моей части,— протянул наконец доктор. На устах его мелькнуло слабое подобие улыбки.— Королевское терапевтическое общество не одобрило бы мою деятельность.
Лорд коротко хмыкнул. Похоже, его враждебность пошла на убыль. Во всяком случае, заговорил он более дружелюбно.
— Репутация у вас замечательная. Больные вам безоговорочно верят.
— Что же все-таки привело вас ко мне? — повторил Одлин.
Казалось, министру было трудно ответить на этот вопрос. Доктор терпеливо ждал. Наконец лорд набрался решимости и заговорил.
— Я совершенно здоров. На днях меня обследовал мой личный врач, сэр Огастес Фицгерберт,— надеюсь, вы о нем слышали. Так вот, он заявил, что у меня организм тридцатилетнего. Работаю я много, но не устаю — работа мне нравится. Курю очень мало, к спиртному почти не притрагиваюсь, делаю гимнастику и вообще веду здоровый образ жизни. Так что могу без преувеличения назвать себя человеком крепким, бодрым и полным сил. Полагаю, вам кажется глупостью и ребячеством, что я обратился к вам.
Доктор понял, что должен ободрить пациента.
— Не знаю, смогу ли я чем-нибудь вам помочь, однако попытаюсь. Вас, очевидно, что-то беспокоит?
Лорд Маунтдраго насупился.
— Работа моя крайне ответственна. Приходится принимать решения, от которых зависит благоденствие страны и мир во всем мире. Такие решения должны быть взвешенными и приниматься в трезвом рассудке. Я считаю необходимым устранить любую помеху, способную помешать мне исполнить долг перед родиной.
Пока министр говорил, доктор Одлин не сводил с него глаз. Ему удалось заметить многое. Высокомерие и заносчивость посетителя не заслонили от врача терзавшее этого человека гнетущее беспокойство.
— Я попросил вас прийти ко мне по той причине, что на собственном опыте убедился: откровенность легче дается в унылой обстановке врачебной приемной, чем дома, где все вокруг слишком хорошо знакомо.
— М-да, обстановка действительно унылая,— проговорил лорд Маунтдраго с иронической улыбкой, после чего замолк. Чувствовалось, что этот самоуверенный, энергичный и решительный человек сейчас в полной растерянности, глаза выдавали снедавшую его тревогу. Наконец он снова заговорил, на сей раз с деланной сердечностью:
— Дело это настолько пустячное, что я с трудом решился обратиться по этому поводу к вам. Боюсь, вы посоветуете мне не валять дурака и поберечь ваше драгоценное время.
— Порой и пустяки могут оказаться важными, будучи симптомами глубоко укоренившегося недуга. А что касается моего времени, оно всецело в вашем распоряжении.
Министр набрался храбрости и начал излагать суть дела.
— Меня беспокоят весьма неприятные сны. Началось это совсем недавно. Конечно, обращать внимание на них не следовало бы, это ведь глупо, но, по правде говоря, они действуют мне на нервы.
— Опишите хотя бы один сон.
Лорд Маунтдраго попытался беззаботно улыбнуться, но улыбка получилась вымученной.
— Они все какие-то дурацкие. Даже неловко рассказывать.
— Ничего страшного.
— Так вот, первый раз я увидел подобный сон примерно месяц назад. Якобы я прибыл на званый обед в особняке лорда Коннемара. Прием был официальным — ждали прибытия короля и королевы. Все были при своих регалиях, на мне тоже была орденская лента с наградами. В прихожей я задержался — снимал пальто. Рядом стоял некий Оуэн Гриффитс, коротышка-депутат от Уэльса. По правде говоря, увидев его, я удивился: он ведь, в сущности, простой мужлан! Ну, думаю, Лидия Коннемара слишком далеко зашла в своей демократичности. Интересно, кого она пригласит в следующий раз? Гриффитс бросил на меня удивленный взгляд, но я сделал вид, что не заметил коротышку, и стал подниматься вверх по лестнице. Вы ведь не бывали в этом доме?
— Не доводилось.
— Где уж вам! В таких домах собирается избранное общество. Само здание довольно вульгарное, но мраморная лестница до некоторой степени спасает положение. Чета Коннемара встречала гостей на верхней площадке. Поздоровавшись со мною за руку, хозяйка дома окинула меня удивленным взглядом и захохотала. Я не обратил на это внимания — она ведь женщина глупая и невоспитанная, ничуть не лучше пресловутой Нелл Гвин, актрисы, которую Карл II в награду за некоторые услуги сделал герцогиней. Говорят, в жилах Лидии течет та же кровь. Я шел и шел по залам — они в доме Коннемара довольно внушительные. Навстречу то и дело попадались знакомые, я здоровался с ними, пожимал руки. Потом я заметил немецкого посла, беседовавшего с австрийским эрцгерцогом. Мне тоже надо было перемолвиться парой слов с этим вельможей, и я направился прямо к ним. Подойдя, протянул было руку, но тут эрцгерцог, завидев меня, разразился хохотом. Я был глубоко задет, смерил его возмущенным взглядом, но он засмеялся еще громче. Вдруг собравшиеся, словно по команде, замолкли: появилась королевская чета. Повернувшись спиной к эрцгерцогу, я шагнул вперед и тут внезапно заметил: НА МНЕ НЕТ БРЮК! Я был в коротких шелковых панталонах, к которым малиновыми подтяжками были пристегнуты чулки. Трудно сказать, что я почувствовал,— какой-то пароксизм стыда. Я проснулся в холодном поту и испытал огромное облегчение, когда понял, что это был всего лишь сон.
— Такого рода сны не так уж необычны,— проговорил доктор Одлин.
— Вполне возможно. Но самое странное произошло на следующий день. В кулуарах Палаты общин я столкнулся с этим типом, Гриффитсом. Он окинул взором мои ноги, посмотрел мне в глаза и — я почти в этом уверен — подмигнул! Мне в голову пришла смешная мысль: он ведь присутствовал на приснившемся мне приеме и видел меня в исподнем; не потому ли он надо мной потешается? Но ведь все это происходило во сне.
Я бросил на Гриффитса ледяной взгляд и прошел мимо.
Лорд Маунтдраго достал из кармана платок и вытер вспотевшие ладони. Он больше не пытался скрывать свое волнение.
— Расскажите мне еще какой-нибудь сон.
— На следующую ночь мне приснилось нечто еще более нелепое. Я оказался в парламенте. Шли внешнеполитические дебаты, важные для судеб не только нашей страны, но и всего мира. Правительство решило сменить стратегию, и от этой дискуссии зависело будущее Британской империи. Это был исторический день. Собрался весь дипломатический корпус, даже яблоку негде было упасть. Мне предстояло выступить с речью. Я весь трепетал от ощущения, что мир покоится на краешке моих губ. Если вам доводилось когда-нибудь бывать в Палате общин, вы знаете, как депутаты болтают между собой, шуршат бумагами, проглядывают отчеты, не обращая внимания на выступающего. Когда заговорил я, в зале воцарилась мертвая тишина. Неожиданно я перехватил взгляд наглого коротышки Гриффитса, сидевшего на скамье оппозиции, и увидел, что он показывает мне язык. Может, вы слышали когда-нибудь такую пошлую песенку «На тандеме» — ее уже много лет распевают в мюзик-холлах. Так вот, желая выказать полнейшее презрение Гриффитсу, я запел эту песенку и пропел целиком первый куплет. Зал застыл от изумления, потом со скамьи оппозиции закричали: «Слушайте! Слушайте!» Я поднял руку, призывая к молчанию, и запел второй куплет. Вся палата обратилась в слух, но я почувствовал, что молчание это вовсе не восхищенное. Меня разобрала досада: голос у меня хороший — сочный баритон,— и я надеялся, что коллеги воздадут мне должное. Когда я затянул третий куплет, депутаты начали смеяться; хохотали все — дипломаты, дамы, знатные иностранцы, репортеры. Только на правительственной скамье не смеялись. Министры сидели прямо передо мной, словно окаменевшие. Тут наконец до меня дошла чудовищность моего поведения — ведь я стал всеобщим посмешищем. Теперь не оставалось ничего иного, как подать в отставку. С этой мучительной мыслью я проснулся...
Лорд Маунтдраго держался теперь далеко не так величаво. Он был бледен и весь дрожал, но все же сумел взять себя в руки. С его трясущихся губ сорвался принужденный смешок:
— Все это было страшно нелепо. Впрочем, я постарался сразу же забыть о своем сне. Отправившись днем в Палату, я чувствовал, что полон сил. Дебаты были какими-то тягучими, но мое присутствие на них было необходимо, и поэтому я занялся кое-какими текущими бумагами. Потом почему-то отвлекся от них, поднял голову и увидел: выступает Гриффитс, депутат от Уэльса. Ждать от этого человека чего-то, достойного моего внимания, не приходилось, и я собрался было вернуться к моим бумагам, когда он вдруг процитировал две строчки из песенки «На тандеме». Не удержавшись, я посмотрел на него. Он ел меня глазами и ядовито усмехался.
В кабинете воцарилось молчание. Доктор Одлин разглядывал министра, а тот, в свою очередь, доктора.
— Слушать, как кто-то рассказывает тебе свои сны, довольно утомительно,— заметил лорд Маунтдраго.— Моей супруге иногда что-то снилось, и на следующий день она непременно все пересказывала мне со всеми подробностями. Я чуть ли не на стену лез.
— Меня вы не утомляете,— едва заметно улыбнулся доктор.
— Тогда расскажу вам еще один сон. Я отправился в паб, расположенный в Лаймхаузе1. Надо вам сказать, в этом районе я ни разу в жизни не бывал, да и в пабы не заглядывал с тех пор, как окончил Оксфордский университет. И все же я ясно видел улицу и этот паб, как будто часто бывал в тех местах. Войдя, я увидел камин, рядом стояли большое, обтянутое кожей кресло и маленький диванчик; стойка бара тянулась через всю комнату. У двери стоял круглый столик с мраморным верхом, рядом было два стула. Субботний день уже клонился к вечеру, и в пабе теснился народ. Я был одет как простолюдин, в руке держал кепку, вокруг моей шеи был повязан платок. Звучала музыка — играл не то граммофон, не то радиоприемник; перед камином две женщины извивались в каком-то странном танце. Вокруг собрались люди, они смеялись, хлопали в ладоши, подпевали. Кто-то спросил меня: «Выпьем, Билл?» На столе стояли кружки с каким-то темным напитком, который, насколько я понимаю, называют элем. Мужчина, заговоривший со мною, подал мне кружку. Не желая привлекать к себе внимания, я ее осушил. Одна из танцевавших женщин вдруг оторвалась от другой и вцепилась в мою кружку. «Эй, в чем дело?! Кружка-то моя!» — вознегодовала она. «О, простите,— ответил я.— Этот джентльмен предложил мне выпить и налил эль в эту кружку, поэтому я решил, что могу ею воспользоваться». «Ладно, парень,— успокоилась женщина,— я на тебя не в обиде. Пошли-ка танцевать!» Не успел я и рта раскрыть, чтобы отказаться, как она вытащила меня на середину круга, и мы отчебучили какой-то танец. Затем я очутился в кресле, на коленях у меня сидела женщина, и мы пили эль из одной кружки. Должен вам сказать, я никогда не уделял большого внимания сексу и был слишком занят, чтобы затевать какую-нибудь интрижку. Кроме того, величайшее достоинство политического деятеля — незапятнанная репутация, особенно в личной жизни.
1 Рабочий район в Ист-Энде, невдалеке от лондонских доков. (Прим. переводчика.)

<- предыдущая страница следующая ->