скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

ШЕСТЬ КИЛОМЕТРОВ
ВАЛЕРИЯ ГЕРАСИМОВА
Рассказ

ЭТИ артиллеристы-разведчики тяжелопушечной Краснознамённой ордена Суворова бригады проделали достаточно длинный и трудный путь...
...Десятки водных рубежей форсировали они, сотни и сотни отлично замаскированных артиллерийских гнёзд искусно обнаружили и подвели под точный всесокрушающий огонь. Многое видели и многое познали эти товарищи — Алексей Абрамов, Савелий Евженко, Иван Рябов и Геннадий Майков — на страдных путях великой войны, которыми шли они от Вязьмы до Берлина.
И всё же о шести километрах — только о шести километрах из всего пройденного ими тысячекилометрового пути — говорили гвардейцы с совершенно особенным, ни с чем не сравнимым волнением...
Это было во время операции, вошедшей в историю Великой отечественной войны под наименованием «Бобруйского прорыва». В результате этой великолепно задуманной и блестяще осуществлённой операции нашим войскам удалось зажать в стальные клещи многотысячные войска противника. Все леса под Бобруйском, по образному выражению артиллеристов, «кипели» от прятавшихся там немцев. По шоссе грязнозелёным нескончаемым потоком шли и шли пленные... Нередко колонну в тысячу человек сопровождало всего пять—шесть конвоиров. Случалось, к посту девушки-регулировщицы из лесу выходила группа немцев и смиренно спрашивала: «Где плен?» Шли рядовые, шли офицеры, шли генералы... И в эти горячие дни немцев вылавливали все: и пехотинцы, и артиллеристы, и сапёры, и связисты, и даже санитары.
Именно тогда четверо гвардейцев, о которых и идёт речь, отправились в Бобруйский лес.
Держа автоматы наготове и оглядывая каждый подозрительный куст, медленно двигались гвардейцы в глубь сияющего свежей листвой июньского леса...
Чем дальше отходили они от шоссе, тем нежнее, тем удивительнее казался им напоённый запахами ландышей лёгкий воздух, тем больше поражала их торжественная лесная тишина.
Берёзы так и сияли на фоне тёмной бархатной зелени елей, трепетали серебряные осинки, сыпала цветами розовая жимолость. А когда на всю эту молодую, яркую зелень внезапно взбрызгивали коротенькие, лёгкие, неизвестно откуда набегавшие в этот ослепительный день дождики, в гуще березняка, тотчас же обсыхавшего под горячими лучами солнца, поднимался горьковатый, чуть парной запах веника.
Белая и розовая кашка, лиловые колокольчики, малиновые крестики «мельниц», золотые купавки и пушистые серебристо-лиловые султанчики на болотистых полянках поднимались разведчикам по колено...
— Сурепка,— сказал лейтенант Савелий Евженко, растирая на ладони яркожёлтый цветок.
Он был белорусс, уроженец здешних мест, и всё вокруг было ему особенно радостно и знакомо.
— А у нас по-другому зовётся,— сказал Алексей Абрамов и вздохнул.
Был он уроженцем Рязанской области, такой же, как белорусс Евженко, светлоглазый, светловолосый, но только коренастее, плечистее, и нос у него был совсем мальчишеский — чуть вздёрнутый, задорный.
— Всего не перечтёшь, что есть в лесу,— сказал Ваня Рябов,— я вот в школе очень этим делом интересовался, читал, растения засушивал. По этой части я и учиться стремился дальше...
— То-то и дело, что все мы «стремились»,— вздохнул Савелий Евженко. — Я вот на политпросветработу хотел. Нас на селе десять ребят — и парней и девчат — чуть не со школьной скамьи активную политпросветработу вели и дальше по этой линии учиться собирались... Я и Сёмка Усик, приятель мой, программу заочных курсов выписали. Я задумал по общественным наукам, а Семён...
Лейтенант Евженко неожиданно приостановился, приостановились и его товарищи; почти рядом, как им показалось, прямо над их головой, грустно-вопросительно зазвучал с детских лет знакомый им голос...
— Ку-ку,— задумчиво повторил за птицей, поднимая к дереву ясные серые глаза, Ваня Рябов.
— Ну-ка, ребята, подсчитаем, сколько годов прожить осталось? — вспомнил он пронесённую с детских лет примету.
Насчитал два раза и прислушался. Но, очевидно, вспугнутая птица притаилась или улетела...
— Так вот приятель мой Сёмка Усик,— продолжал прерванную беседу Евженко, — любил карты обрисовывать. Реки, озёра, горы — всё у него там, как на ладони, видно... Путешественником-исследователем в далёкие страны мечтал поехать, особенно в Арктику. Представьте, даже товарищу Папанину письмо с личной просьбой написал,— усмехнулся Евженко.
— Ну, и что же... поехал? — спросил Алексей Абрамов, сочувственно улыбаясь
— Нет, судьба его другая вышла,— неохотно, сумрачно, как бы через силу, выговорил лейтенант.
— Мы, известно, своей судьбе не хозяева,— философски заметил после некоторого молчания Майков. — Мне вот тоже так и не пришлось доучиться в инструментальном техникуме...
— Понятно, у каждого своё,— вздохнул Абрамов.— А у тебя, Ваня, было какое стремление?— спросил он Рябова.
— Как не быть!— солидно ответил Ваня Рябов.— Главным командующим всеми вооружёнными военно-морскими силами республики...
— Сорвали нашу жизнь, гады! — сердито взглянув в бархатную, дремучую темноту леса и будто там стараясь найти ответ, сказал Майков.
Разведчики прошли мимо одного густо заросшего смородиной овражка. На дне его среди маслянисто-блестящих светлых листьев белокрыльника и тонкой резьбы папоротника они увидели стремительный лесной родничок. Даже на взгляд он был так свеж, что им захотелось испить его воды...
И когда гвардейцы погрузили руки в серебряную обжигающе-холодную воду, они ещё раз — не вспомнили, а точно всем телом ощутили нечто давно потерянное, но родное, утоляющее, незаменимое, то, что должно сопутствовать человеку всю его жизнь... Не хотелось уходить от этого беззаботного лепетанья воды, от весёлой переклички чистых птичьих голосов... Но тотчас же нечто странное, издали похожее на притаившегося зверька — серенькое и точно меховое, — привлекло их внимание. «Заяц»,— сказал Майков. Но серый комочек остался неподвижным даже тогда, когда разведчики подошли к нему...
Под кустом смородины, почти закрытый высокой травой, широко раскинув маленькие восковые руки, лежал мальчик в посконной, чуть приподнятой на животе рубахе, в залатанных штанишках, босой.
Меховая, тяжёлая,— вероятно, отцовская — шапка, которую гвардейцы издали приняли за притаившегося в траве зверька, была надвинута на всё его лицо, и лишь остренький детский весёлый подбородок чуть выглядывал из-под неё. Под безмятежное журчанье родничка, казалось, и эта утонувшая в травах и цветах маленькая фигурка безмятежно и сладко отдыхает...
— Готов,— приподнимая тяжёлую, влажную шапку с лица ребёнка, тихо сказал Евженко.
Его товарищи, видевшие на долгих дорогах войны тысячи и тысячи убитых, молча смотрели на это запрокинутое к далёкому небу, восковое и будто удивлённое лицо, на красно-коричневую пену, присохшую в уголках полуоткрытого рта. Рядом с мальчиком лежал переломленный посредине длинный кнут — такой, которым обычно с гордостью и наслаждением, на всю деревню хлопают маленькие пастушата. Ещё дальше попалась им пустая патронная гильза...
И точно подведя всем этим разрозненным приметам один общий, всё исчерпывающий и всё объясняющий итог, лейтенант Евженко коротко сказал:
— Их работа...
Его товарищам не надо было разъяснять, кого имеет в виду лейтенант: он сказал это так просто и, казалось бы, так спокойно, точно ещё раз, только вслух, повторил нечто, всем им давно и до конца известное.
— Побили они нашего белорусского народа,— сказал Евженко, выбираясь из овражка.— У нас на селе из тех десяти активистов, о которых я вам рассказывал, один только я живой остался.
— «У нас», — с горечью повторил Геннадий Майков. — А вот на Орловщине, скажешь, лучше? На постое был я там у одной старушки, так её сын на Первомайской центральной площади чуть не с месяц висел. По приказанию самого коменданта Орла — Гаммана... Его именем и посейчас в Орле ребят пугают.
— В каждом месте свои специалисты находились,— согласился Евженко.— Я вот здешний, полесский, Наровлянского района,— так у нас здесь рукой подать Парические лагеря были. Сколько там людей погублено!.. Вот вы про того Сёмку Усика спросили: какая его дальнейшая судьба? Так она и окончилась в этих самых Парических лагерях... Там такой майор Моль орудовал. Твоего Гаммана стоит...
Евженко взглянул на пестревшее яркими цветами болото, которое им предстояло пройти, чтобы снова попасть в темнеющий вдали густой бор.
— Вот это болото пройдём, а там снова гляди в оба,— сказал он.
— Ничего, прощупаем лесочек!— спокойно отозвался Майков.
— Я про Сёмку-то не всё вам сказал,— возвращаясь к прерванному разговору, сказал лейтенант.— Так вот Сёмка не только сам в этих лагерях пропал, а за собой и своего отца, Андрея Усика, потянул. Я его, старого Усика, тоже с малолетства знаю, замечательный был дед...
— Они ни на возраст, ни на здоровье, ни на что не смотрели,— угрюмо сказал Алексей Абрамов.
— Семён Усик попался им в плен прямо с поля боя, раненый,— зорко поглядывая по сторонам, продолжал лейтенант.— Его в эти самые Парические лагеря... Уж не знаю, что там с ним делали, а только удалось ему на деревню отцу записку передать, а там только одно слово проставлено: «Забивают». Тогда старик Усик в лагеря пошёл, подарки, рассказывают, захватил — курочку, мёда туесок, яиц. У самого начальника лагеря майора Моля хотел за сына просить. Так его с того дня по сию пору на деревне ждут...
— Вот будут около этих Парических лагерей, как на дворе при орловской тюрьме, раскопки делать, обоих найдут,— сумрачно оказал Майков.— Там пять тысяч трупов сапёры откопали. Я сам видел.
— Рассказывали и мне сапёры,— сказал Иван Рябов, с трудом выдирая ногу из болотной трясины,— рассказывали мне сапёры, что в Орле в тех раскопках трупы настолько истерзанные и изувеченные были, что родные отец и мать не признают. Так и выражались: «гаммановская работа» — это по фамилии того самого коменданта, про которого Майков говорил. Жаль, сам этот зверюга Гамман, как только мы подходить стали, из Орла в Бобруйск подался. На ту же заплечную работку... Только его и видали!
— То-то и обидно, что как только наши подходят, эта сволочь, эти гамманы первыми сматываются... Сперва на Берлин, а потом на какую-нибудь Аргентину лыжи навастривают... Ищи потом их, как ветра в поле, — с горечью сказал Майков. — И прямо я тебе скажу, товарищ лейтенант,— он взволнованно взглянул на Евженко.— Болею я от этой мысли! Прямо болею... Никакого покоя, никакого житья она мне не даёт!
— А ты всё-таки поспокойнее, товарищ Майков... Ты не горячись очень,— не сразу ответил лейтенант.— А главное, не думай, что ни у кого, кроме тебя, этой заботы на душе не лежит... Я, как прочёл первое сообщение Государственной комиссии по расследованию фашистских злодейств и, главное, как узнал, что сам товарищ Сталин обещал, что ни один палач не уйдёт от возмездия,— сразу мне точно кто скомандовал: «Ну, товарищ лейтенант Евженко, будь спокоен!»
— Характер у тебя, верно, золотой,— не без яда согласился Майков.— Завидный у тебя характер. Жаль вот только одного: не встанет, не придёт уж к тебе твой дружок Сёма. Да и другие приятели твои уж не встанут, не придут...
Рябов и Абрамов, внимательно слушавшие разговор, с невольной пытливостью взглянули на своего товарища и командира.
— Ну и что же, что «не встанут, не придут!» — горячо откликнулся Савелий Евженко.— А правда — она встанет, а правда — она придёт! А за неё, за правду, за справедливость во всём мире мы и воюем. За неё мы, если нужно, и на смерть пойдём!— с силой закончил он.
— Да ты, Савелий Дмитриевич, сам по-пустому нервы не трать, мы этот вопрос так же, как ты, понимаем,— примиряюще сказал Рябов, глубоко уважавший своего командира. — Но ведь бывает, Савелий Дмитриевич, что у человека душа горит? Бывает? — настойчиво спросил он.
— Бывает,— уже спокойно согласился Евженко.— Что бывает, то бывает. Ну, с разговорами кончать: лес...
Присматриваясь к каждому дереву, вглядываясь в каждый куст, разведчики двинулись в чащу леса. Попрежнему был он тих и прекрасен, но чем-то грустным веяло теперь на гвардейцев от тяжёлых тёмных, точно траурных елей... Томило их то, что поиски пока что не дали каких-либо ощутительных результатов.
Но когда, казалось бы, не оставалось уже никаких надежд, Евженко неожиданно сделал знак рукой, мгновенно пригнулся и замер, вглядываясь в лесную чащу. По безмолвному, но понятному им всем сигналу, также пригнувшись и напряжённо всматриваясь в чащу, застыли и его товарищи.
После радужного дождя, после росистых полянок с цветами, доходившими им чуть не до пояса, после всего того, что на мгновение как бы возвратило им простую и прекрасную подлинность мира, — то, что они увидели, показалось им призрачным.
Затаив дыхание, держа автоматы наизготове, с бесшумной лёгкостью разведчики подвинулись к тому, что сейчас притягивало их к себе больше цветов, солнечных лучей, больше воздуха. На маленькой полянке, скрытой со всех сторон деревьями, у вырванной с корнем гигантской, уже засохшей, рыжей ели, сидели немцы — девять человек, как мгновенно определили точные глаза разведчиков...
Ещё одно сразу же было ими отмечено. Перед ними были не простые немецкие солдаты, тот обычный «рядовой состав», который тысячами и тысячами встречался им, — нечто холеное, барственное, высокомерное проглядывало сквозь щетину небритых щёк. Сказывалось это барственное и в отличных, местами разорванных, мундирах. Фуражки на немцах были тоже с высокими и широкими тульями, которые носило фашистское начальство.
Больше других заприметились разведчикам двое из группы: один, полулежавший на аккуратно разостланной шинели, тучный пожилой немец, с тяжёлым, как бы остекленевшим взглядом, и другой, сухопарый, с жёстким лицом, иссеченным резкими, точно прорубленными в дереве морщинами. В почтительной позе он сидел на поваленной ели, рядом с полулежащим величественным немцем.
Впрочем, все эти мгновенные, как моментальная фотосъёмка, впечатления разведчики едва ли могли перевести на язык каких-либо точных, исчерпывающих понятий. Это были молниеносные впечатления, но всё же ими следовало руководствоваться, вырабатывая немедленный план действий.
Боевой авторитет лейтенанта Евженко был так велик для его товарищей, что они без колебаний пошли за ним вчетвером против девяти. Решено было, внезапно открыв пальбу и обманув немцев относительно своей действительной численности, воспользоваться возникшей паникой, внезапно выскочить из засады и разоружить всю группу. В случае же, если немцы окажут сопротивление, пойти в рукопашную. Иного выхода не было.
И действительно, когда над головой немцев из чащи леса грянули залпы и раздались дружные крики «ура» и, главное, когда русские солдаты очутились прямо перед ними, немцы, точно по команде, подняли руки...
Предстояло второе, менее трудное, дело. В то время как Рябов и Абрамов стояли с автоматами наизготове, Евженко и Майков, отбирали у пленных оружие. Не пытаясь сопротивляться, пленные послушно сдавали его.
Протянул Евженко свой пистолет с замечательной резной рукояткой и тучный немец — тот самый, что величественно полулежал на шинели и чем-то особенно запечатлелся разведчикам.
Но когда Евженко наклонился к пленному, чтобы принять от него оружие, тот, послушно отдав пистолет с резной рукояткой, с неожиданной, при его тучности, воровской ловкостью сунул руку за голенище сапога и выхватил, направив на лейтенанта, второй, плоский и маленький, очевидно, запасной револьвер. Только подскочивший в ту же секунду Майков тем, что сразмаху ударил прикладом автомата немца по руке, спас лейтенанта.
— Смотри-ка, гад, и теперь ещё кусается,— без особенного изумления сказал Евженко, давно изучивший повадки врага.
Гвардейцам хотелось тут же, на месте, расквитаться с немцами и за убитого пастушонка, и за семью Усиков, и за себя. Они не без труда удержались от этого явно простейшего и, в сущности, справедливого решения. По тому, как старательно помогали подняться грузному и, как видно, раненому немцу остальные пленные, и по многим, не очень точным, но всё же вполне ощутимым признакам разведчики поняли, что им попались достаточно «важные птицы». Пленные оказывали знаки внимания и другому, сухопарому немцу, высокому, с жёсткими морщинами, точно прорубленными на деревянном, жёлтом лице.
— Форверц марш!— скомандовал Евженко.
Это была одна из немногих фраз на немецком языке, что он знал.
Девять человек под конвоем четырёх двинулись из леса.
Ни Абрамов, ни Майков, ни Рябов, ни Евженко не знали немецкого языка; вероятно, так же обстояло у пленных с русским, но всё же и тс и другие пытались установить некоторые данные.
— Вы нас расстреляете?— после целого ряда неудач установил первый заданный пленными вопрос Савелий Евженко.
— Нет,— добросовестно ответил лейтенант.
— Куда нас ведут? — спросил прихрамывающий грузный немец с сонными глазами, тот самый, ловкость которого едва не стоила лейтенанту жизни.
— К большому начальству — «гроссе командир»,— пояснил Савелий.
Так шли они — четверо русских и девять немцев,— шли, проваливаясь в болотца, перешагивал через стволы упавших деревьев, продираясь сквозь чащобу...
Разведчиков разбирало любопытство.
— Ранены?— частично словами, частично жестами, спросил Абрамов прихрамывавшего тучного немца с мёртвыми глазами.
— Миномёт,— неожиданно довольно чётко по-русски произнёс тот и, закруглив пальцы, показал размер осколка, которым его ранило.
— Легко отделались,— усмехнулся Рябов.— А вашими солдатами вокруг Минского шоссе всё завалено...— он на секунду прижмурил глаза и даже полуоткрыл рот, как бы изображая труп немца.— Продохнуть невозможно!
Грузный немец сонно, из-под полуопущенных век, как на нечто отсутствующее, взглянул на Рябова.
— Окружены и разбиты! — разгневавшись на этот взгляд, крикнул вспыльчивый Майков.— Ваш Гитлер — капут!
— Найн?— тоном вопроса произнёс сухопарый немец с жёстко прорезанными морщинами.— Найн, найн!— уже решительно произнёс он и даже пожал плечами.
И снова гвардейцы переглянулись и не без сожаления вспомнили о твёрдых инструкциях старшего начальства.
— Генерал?— спросил грузного немца Евженко, указав на плечи, с которых предусмотрительно были сняты погоны.
— Да, да...— торопливо закивал желтолицый, с жёсткими морщинами, сухопарый немец.— Начальство, интендант...— добавил он по-русски, как бы торопясь предотвратить то, что грозило его спутнику от этих молодых, как видно, на всё готовых русских солдат.— Интендант, интендант,— повторил он, подтвердив первоначальное предположение разведчиков.— Гросс-интендант...
— Крупный чин,— размышляя вслух, сказал Евженко и громко, точно к глухому, обратился к толстому немцу:
— Фамилия? Имя и фамилия?
Немец бесстрастно-непроницаемо взглянул на лейтенанта и, как бы не поняв или вовсе не расслышав вопроса, поднёс ко рту горсть, показывая, что ему хочется пить.
— Из болота похлебаешь? Или к кофею привык? — иронически заметил Рябов, воспылавший особенной и едва ли до конца понятной ему самому ненавистью именно к этому грузному немцу с рыбьими глазами.
— Небрезгливый,— резюмировал Абрамов, наблюдая, как немец, наклонившись к кочкам, зачерпнул рукой стоячую ржавую воду.
— Слаще шнапса,— подтвердил Майков,— с лягушечьей икрой на закуску.
Напившись, немец, насколько это можно было понять, попросил сделать привал. Он настойчиво и упрямо указывал на ягодицу, которую, должно быть, царапнул осколок.
— Какой же это народ нахальный,— с грустным философским изумлением сказал Рябов.— До чего он себя жалеет!
— А мне всё ж таки обидно,— сказал Абрамов,— что нам или штабные караси или вот такие интендантские крысы в руки попадаются. Ишь, шагают,— с отвращением взглянув на пленных, добавил он.— Морды гадкие... Смотреть не могу!
— А ты не смотри. Знай веди,— серьёзно сказал Евженко.— Товарищу Айрапетову прямо в штаб доставим. Там разберутся. Ну, шнеллер, шнеллер! — подогнал он пленных.
Сам перед собой лейтенант должен был честно признаться, что эти люди, которые так умело сохраняли на холеных лицах маску высокомерного равнодушия, возбуждали в нём тяжёлое, душное чувство ненависти.
— Эх, ребята,— неожиданно сказал маленький Рябов.— До чего мне хочется вот этим,— он показал на пленных,— один вопрос задать!
— Какой ещё там вопрос?— сердито спросил Евженко.
— Хочется мне, Савелий Дмитриевич, их спросить: а что бы они с нами сделали, попадись мы в ихние руки?
— И спрашивать нечего,— угрюмо сказал Евженко.
— Почему, Савелий Дмитриевич?— почтительно спросил Рябов.
— Потому что сам это знаешь, — кратко ответил лейтенант и, помолчав, добавил:— Да нечего тут разную психологию разводить. Главное — доставить их в сохранности. Через деревню сейчас вести, а знаешь, как народ повсюду настроен?
— Понять это можно: Парические лагери, сам говоришь, тут под боком были. Каратели, говорят, туда наведывались, чуть ли не сам этот Гамман. Да, удержать народ трудно,— согласился Абрамов.
— А я говорю, чтобы этих штабников я сохранности доставить, я своей собственной шкуры не пожалею,— твёрдо сказал Евженко.— Они, знаешь, какими данными могут располагать? Цены им нет!
— Об этом и говорить нечего,— умиротворяюще сказал Рябов.— Доведём!
Впереди уже виднелась деревня,— вернее, чёрные, мёртвые её развалины...
Вопреки тревожным ожиданиям разведчиков, в деревне их пленным не грозила опасность, хотя бы уж по одному тому, что среди обугленных развалин никого и не было. Только у одной, чудом уцелевшей избы, с пустыми рамами, оборванная, босая женщина беспомощно, но, как видно, с напряжением всех сил, старалась приладить сорванную с петель дверь.
Услышав шаги проходивших людей и всё так же, с трудом поддерживая худыми руками дверь, женщина повернула голову, встретилась взглядом с светлоголубыми, как белорусское небо, глазами Евженко, и всё её темное, точно опалённое скорбью, лицо неожиданно засветилось. Но когда группа пленных подошла ближе, женщина, вглядевшись, вдруг страшно вскрикнула и, не оглядываясь, понеслась куда-то за избу, в поле...
Это было так неожиданно и странно, что разведчики даже приостановились.
— Померещилось ей, что ли?— негромко сказал Майков.
— Попортили народ,— отозвался Евженко и хмуро потупился.
Только когда тропинка, на которую разведчики свернули с шоссе, привела их к знакомым, весёлым, молодым ёлочкам, лейтенант облегчённо вздохнул.
— С добычей, орлы? — крикнул разведчикам стоявший у штабного «студебеккера» подполковник, заместитель командира бригады по политчасти. Взглянув на пленных и руководствуясь теми же не очень точными, но бесспорными признаками, что и разведчики, он коротко определил:— Начальство. Ведите прямо к полковнику.
Попав в расположение родной части, гвардейцы сразу же подобрались, подтянулись.
Подтянулись и пленные. Грузный, величественно равнодушный немец перестал прихрамывать, а сухопарый, с жёлтым лицом, уже не поддерживал его под локоть. Эти люди теперь знали, что находятся в расположении крупной воинской части, что они предстанут не перед простыми, молодыми русскими солдатами в выгоревших гимнастёрках, а перед старшими начальниками, опытными, облечёнными властью. И разведчики, заботливо охранявшие пленников все эти шесть километров, не без злорадства увидели, что, наконец, и на этих холеных, высокомерных лицах отразилась вся неотвратимая грозность происшедшего...
Полковник Айрапетов, ещё молодой человек, награжденный пятью боевыми орденами, вышел к пленным в сопровождении переводчика и адъютанта. Пленные с молниеносной поспешностью, как рядовые, вытянулись перед ним.
Внимание полковника прежде всего привлёк грузный, с рыбьим взглядом немец. Горячие, проницательные, много перевидавшие за три года войны, тёмнокарие глаза командира бригады несколько секунд изучали обрюзгшее, подёрнутое рыжеватой щетиной и будто знакомое ему лицо немца. Затем не без некоторого усилия полковник перевёл взгляд на пленного с (морщинами беспредельной жёсткости на деревянном лице.
Полковник обратился к немцам с выражением такой непреклонной, такой властной силы, что и Евженко, и Майков, и Рябов, и Абрамов с торжеством поняли, что на этот раз ответ будет беспрекословным и совершенно точным.
— Звание?— глядя в упор, спросил полковник грузного немца.
— Генерал-майор,— как новобранец, вытянувшись под огнём этого пронзительного, непрощающего взгляда, торопливо ответил немец.
— Фамилия?
Пленный чуть втянул в кургузые плечи тяжёлую, мясистую голову и, помедлив, не сказал, а, точно пытаясь смягчить звучание каждой буквы, выдохнул:
— Гамман...
И когда с тем же вопросом полковник обратился к стоящему рядом с Гамманом желтолицему, сухопарому немцу, тот с величайшей затруднённостью — так, как если бы горло его уже захлёстывала верёвка, — хрипло произнёс:
— Майор Моль.

...когда русские солдаты очутились прямо перед ними, немцы, точно по команде, подняли руки.

<- предыдущая страница следующая ->