<- предыдущая страница следующая ->

БРАТЬЯ НАШИ МЕНЬШИЕ

Н. РОМАНОВА
ДАЙТЕ КОШКЕ СЛОВО

Вступление
Смотрю я на своего кота и думаю: удастся ли мне написать то, что я хочу, что задумала написать? Потому что это вовсе не о коте я буду писать, а о том, что сидит внутри нас... Сидит, как гвоздь, как заноза — и вытаскивать жутко и оставлять опасно. Это я о том, что мы чувствуем, знаем — вроде оно так, как мы чувствуем, как говорим друг другу; но при этом сами же усмехаемся, ожидая усмешки слушателей. Это я все о том, о чем иногда страшно и подумать, если подумать всерьез. И даже не с научной точки зрения (хотя с научной получается то же самое), а так, по-житейски, представить себе, что животные, нас окружающие, вовсе не так уж глупы, как мы предполагали. И что ум их в той степени, в которой нужен им, даже, можно сказать, совершенен. И что чувствуют они подчас так много, так разнообразно и так сильно, что человек, если он все это поймет наконец и поверит в это, что же он будет делать тогда? Ведь человек — это Человек и от всех он отличается тем, что способен себя обуздать, и поправить, и решить, и выполнить.
Так, может быть, и не стоит лезть в эти тайны природы. Не все, может быть, надо знать человеку? Любопытство и погубить может. Психика может не выдержать. Но катится мысль человеческая, натыкается, отступает и опять катится. И вот вплотную встала перед проблемой познания животного: кто он, что он, отчего он?.. Страшно и увлекательно, жутко и прогрессивно!

Импринтинг
Котенок был совсем маленький, когда его принесли, почти слепой. Я положила его себе под подбородок, он пригрелся и заснул. Живое тепло проникало внутрь моего тела; я приобрела нечто вроде грелки, игрушки...
В жизни каждого животного в самом раннем возрасте есть момент (от двух дней до нескольких месяцев), который называется критическим. В этот момент происходит запечатление (импринтинг). И если в этот момент показать маленькому котенку — кота или гусенку — гуся, то ничего необычного не произойдет. Но если в этот момент гусенок вместо гуся увидит другое животное, ну, скажем, кролика, то и «решит», что он тоже кролик, потому что кролик запечатлится у него в мозгу, как его вид, как он сам. И когда вырастет гусенок, то и любить он будет кроликов, а не гусей. Запечатление может произойти и на человека, и даже на неодушевленный предмет.
Такова теория импринтинга, впервые разработанная австрийским ученым Конрадом Лоренцом (1935 год).
Мой котенок был почти что еще слепой, когда мне его принесли, и в свой критический момент (у котов он длится недели две, после того, как откроются глаза), когда все существо котенка было направлено лишь на то, чтобы вобрать в себя все окружающее, все полюбить, все принять, все сделать своим и обрести через это — себя, когда еще нет страха, а есть только желание слиться со всем, что видишь, в этот самый момент я прижимала котенка и гладила его. И произошло запечатление — на меня, на человека.
Вначале, конечно, я не думала ни о каком импринтинге; просто удивлялась, что растет такой необыкновенный кот. Но позже, когда я вдруг поняла, в чем дело, стала внимательнее присматриваться к происходящему и в результате получила возможность взглянуть на явление импринтинга несколько с другой стороны, нежели это принято.
Когда говорят об импринтинге, то обычно упоминают два момента: запечатление образа матери и, как следствие этого запечатления — выбор партнера, соответствующего запечатленному виду. О силе запечатления «образа матери» принято судить по степени привязанности к ней в раннем детстве, в момент запечатления. Измеряют же эту силу длиной пробега «ребенка» за матерью. Существует аппарат Хесса, в центре которого по кругу вращается модель «матери», а по краю по специальной дорожке бегают, как бы за ней, ее истинные или запечатленные на нее дети. Чем сильнее «запечатление», тем дольше и дальше пробегает детеныш. И тем резвее он бежит. Мой Котя тоже бегал за мной. Даже сонный, спотыкаясь.
Импринтинг — это в своем роде уникальное явление, и чрезвычайно наглядное. Замечательный американский биолог Леб в 70-х годах прошлого столетия сказал: «Дайте мне «атом поведения», и я объясню все». Импринтинг — это и есть наш «атом поведения».
Об импринтинге известно уже довольно много. Какие бывают запечатления, какие факторы (обстоятельства) на них действуют. Когда сильнее, когда слабее. В каком возрасте и сколько длится этот критический момент запечатления и как поддается «запечатление» изменениям.
Но ведь надо идти дальше, необходимо идти дальше. Но куда?
Давайте разберемся: что такое импринтинг? Пока что он определен как запечатление на образ матери, а результат — осознание себя как вида. Итак, если ты запечатлен на образ матери своего вида, то ты начинаешь существовать в обычном плане, в котором из рода в род существовали твои родители, сородичи и, пусть далекие тебе, но представители твоего вида. В этом случае «атом поведения» сольется с тысячами таких же «атомов» и заслонит, скроет от нас картину, которую мы тщетно пытаемся изучить.
Но вот детеныш запечатлен на образ матери другого вида. И, следовательно, в критический момент детеныш воссоздает самого себя по образу и подобию того, кого считает «матерью». Как же он воссоздает? Внешне? Внешне он остается все тем же. Значит, психически, морально. Нельзя же думать, что импринтинг, если он есть, произошел, ограничивается лишь «пробегом» за матерью — в детстве и стремлением к выбору партнера из представителей того вида, на который был запечатлен,— в зрелости. Надо думать, что это просто те «оселковые моменты», которые стали доступны нам, что это те самые «атомы поведения», которые мы увидели, и что между ними существует целый ряд факторов поведения, также «поступивших в распоряжение» влиянию импринтинга. А следовательно, должны производить изменения и в мышлении, и в психике, и в поведении. И получаются «ножницы». Между поведением детеныша, запечатленного на свой вид, и поведением детеныша, запечатленного на чужой вид.
Вот эти «ножницы» и составляют ту цепь «атомов» поведения, которые становятся нам известны, видимы и доступны для изучения.

Котя и Утя
Я еще не сказала, как зовут моего кота. Все говорю, кот да кот; и вам, наверное, уже и не хочется, чтобы я его как-нибудь по-другому называла? Так я не буду, потому что зовут моего кота — Котя. А ту мою первую кошку, о которой тоже написана повесть (Семья и школа, № 12, 1974 г.), звали Утя.
Так вот, Котя и Утя были родственниками. Котя был внуком Ути. И это обстоятельство для нас имеет чрезвычайно важное значение. Дело в том, что индивидуальность, которая есть в каждом и без которой нет жизни вообще, при исследованиях чрезвычайно мешает. Ведь если жук не похож на жука, а кот на кота, то как их сравнивать, как выяснить влияние какого-то одного определенного фактора на организм? Необходимо брать, если и не идентичные особи, какими бывают лишь однояйцовые близнецы, то хотя бы такие, в которых различия, с одной стороны, минимальны, а с другой стороны,— причины этих различий ясны.
Вот почему так важно, что Котя и Утя были родственниками. И родство в них было то самое, которой считается наиболее близким, по Менделю, где дочерние гены при расхождении вновь объединяются во внуках.
Однако, несмотря на такое родство, Котя не был похож на Утю. Ни внешне, ни по характеру. Это был совсем другой кот. Как бы из другой породы. Котя был рыжий, пушистый, мягкий и нежный. А Утя — обыкновенная серая, сердитая дворовая кошка. Итак, различия налицо, и теперь надо выяснить, по возможности, их причины.
Так вот оказывается, что именно обыкновенная серая кошка, кошка с тигровыми полосами, как установили ученые, в потомстве может дать мутанта рыжего цвета. Исчез в результате появления мутантного гена фермент, превращающий желтый пигмент в черный, и вот вам — рыжий цвет. Рыжей была дочь Ути — Маша, рыжим родился и ее сын, внук Ути — Котя.
Но если ты рыжий, да еще пушистый, то, возможно, именно поэтому ты можешь быть и нежнее, и чувствительнее, и ближе к человеку?
Но тогда и Маша (мать Коти) тоже должна была бы обладать теми же свойствами, поскольку она тоже рыжая и пушистая. Однако она по характеру оказалась более похожа на серую Утю, нежели на рыжего Котю. Странным было еще и то в сходстве рыжей Маши и серой Ути, что они воспитывались в разных семьях (Машу я отдала своей подруге), в то время как Котя и Утя, воспитанные в одной семье (оба жили у нас), по характеру были совсем разными. Вот и получается, что ни цвет, ни характер шерсти, ни семья, где жили наши коты, определили их главные различия, а нечто другое. Но что?
Детство, момент запечатления, оно у всех троих было различным. У Ути это запечатление происходило на свою мать-кошку и, возможно, случайных людей, «которые шли мимо». (Утя маленьким котенком сама пришла к нам и завоевала нас.) У Маши — на Утю и нас, а у Коти — только на нас, поскольку моя подруга взяла его от Маши еще слепым.
Вот это «только на нас» и создало ту основную причину, в результате которой Котя так отличался от своей рыжей матери — Маши и особенно от своей серой бабушки — Ути.
Человека, если его не знаем, мы судим по черточкам и каждую черточку ему в строку ставим. Это — хорошая черточка, а эта — плохая, эта говорит о том-то, а вот эта — о том. Потом, когда человека ближе узнаешь, все черточки сливаются в характер, и на черточки эти уже отдельно и внимание как-то не обращаешь. Если определили характер и знаешь человека, как говорят, наизусть, то уже не черточки интересуют, а сразу проявляется весь характер. Вот так и Котю я изучала, как того человека, которого поначалу не знала. Вот так и к Коте своему приглядывалась. И каждую его черточку обозначала — что она значит.
Котя любил шутить. И если ты лег, но не спишь или уже проснулся, но даже сам не осознал этого, Котя, словно он только и караулил этот момент, бежит с одного конца комнаты на другой, мимо твоего дивана, где ты лежишь, и, пробегая, невзначай, вскакивает на него и лапкой (уж как ему это удавалось?) легонько так, ласково и игриво дотрагивается до твоих ног в том самом месте, куда его лапка достает, просовываясь на один миг, на одно мгновение под одеяло. И дальше побежал — довольный, что пошутил, обратил на себя внимание, поздоровался.
А вот еще. Спрятался Котька. Где, неизвестно. Спрятался и караулит. И в тот момент, когда я иду по коридору, подскакивает ко мне, встает на задние лапы и секунду, но стоит. И уж почему, сама не знаю, но только я беру Котю за переднюю лапку, и он делает несколько шагов рядом со мной. Отчего я это сообразила, что так надо сделать, что именно так надо — дать свою руку Коте,— не знаю, может быть весь облик Коти к тому меня призвал. Ведь дрессировать я его не собиралась, у меня и в мыслях такого не было. У нас жизнь шла естественно, каждый делал, что хотел. Видно, Котя захотел — ходить. Я дала руку — и он пошел. А затем это каждый раз повторялось. И я уже не удивлялась, почему даю ему руку. Знала, что если выскочил он откуда-то и встал рядом, надо дать руку, надо дать возможность коту походить. Хочет он этого. И потом довольный бегает на четырех лапах.
Котя жил беззаботно, без комплексов бездомного кота (не то, что Утя). Не надо было Коте нас завоевывать, не надо было бояться, что выбросят.
Котя был чрезвычайно настойчив. Он требовал, прямо-таки настаивал, чтобы двери в комнаты были всегда открыты. Двери должны быть открыты, чтобы Котя мог идти, куда ему заблагорассудится.
Утя никогда не требовала, чтобы двери были открыты. У нее не было таких «замашек» — подчинить чужую жизнь своей. Да, чужую, поскольку, хотя она и жила среди нас, и были мы ей или, вернее, стали уже потом (когда она добилась этого) родными, родными в самом настоящем смысле этого слова, но по отношению к коту эти два слова, как ни странно, совпадают, могут сходиться, соединяться: мы были родными и чужими. Потому что были разные, и Утя понимала это, и ценила именно это, именно различие между нами и ею, именно оно было ей дорого и необходимо.
Котя же ничего этого понимать не хотел. Котя не отделял нас от себя. Главное различие между Утей и Котей было совсем не в том, что Котя был добрее, или красивее, или умнее. Утя была не менее умна и благородна и с достоинством. Главное было не в тех или иных качествах и не в степени их, а заключалось в различии сущности этих двух существ.
Ибо Котя — не был котом. Это было видно по его мордочке с круглыми не кошачьими глазами, это было видно по его маленькому теплому, нежному тельцу, которое вы прижимали к себе и чувствовали что-то такое родное и близкое, о чем даже и сказать-то невозможно.
«За него страшно,— говорил папа,— он наивный и ничего не знает».
Хотя Коте и не грозило попасть ни в дикий лес, ни в лапы к тигру, но было видно: он так далек от реальной жизни вообще и от кошачьей в частности, что казалось непостижимым, как же он переступит эту грань затянувшегося детства и излишнего очеловечивания.

На даче
Первое время Котя боялся даже травы. Он ступал по ней так, словно совершал что-то весьма неестественное. Котя старался переступить через траву и стремился скорее очутиться на таком месте, на котором нет ее вовсе и которое похоже на пол. Ведь по его опыту, ходить можно было только по гладким поверхностям, а если на этих поверхностях что-то торчало, лежало или росло, то это надо было аккуратно обходить, огибать и беречь.
Но вот Котя научился ходить по траве и начал исчезать. Кричим, ищем. Вдруг является. А иногда залезет в гущу трав и сидит там, спит. Мы уже привыкли, что Котя исчезает, и решили, что Котя сам знает, где ему ходить и когда возвращаться. Как вдруг, однажды, сидя в комнате, услышали страшный лай. В ту же минуту Котя влетел в комнату. Я выглянула в окно. Огромная собака убегала от окна. Она могла разорвать Котю. Но Котя этого не понял. Не осознал. Не дошло до него, не проняло. Покрутился, повертелся Котя дома и не прошло получаса, как снова потребовал, чтобы его пустили на улицу. Встреча эта была, если можно так сказать, экзогенного характера. Испуг шел от внешних причин. Так же мог испугать Котю гром, ливень, рухнувшее дерево, брошенный в него камень. Причина ясна, последствие одно — укрыться, спастись. Страх естественный. И никаких объяснений от той собаки не последовало, как не последовало бы их от грома или камня.
Но прошло несколько дней, и у Коти произошла другая встреча, и эта встреча уже имела для него чрезвычайные последствия.
Произошло это поздним вечером. Мы сидели в комнате и были заняты своими делами, когда услышали многоголосый кошачий крик. В одно и то же время это был крик ужаса и крик зверя нападающего.
Как и в тот раз, когда за Котей мчалась собака, Котя влетел в комнату. Но на этот раз он упал, прижался к полу и долго бил хвостом, ни на кого не обращая внимания. Глаза Коти бешено вращались, шерсть стояла дыбом. Казалось, он с кем-то разговаривает, что-то доказывает.
Я посмотрела на Котю. Он ничего не видел вокруг. Он весь ушел в себя и там внутри вел диалог. И это не был уже мой Котя. Это был зверь, звереныш. Затравленный и негодующий. Все существо его бурлило. От непонимания. От потрясения. От всего сразу. Слишком много пришлось ему осознать в одну минуту, слишком много свалилось на него. Я, которая знала его, чувствовала все его эмоции, желания, видела: Котя наконец начал понимать, что он кот!
Не было больше у Коти доверчивого, человеческого взгляда; передо мной сидел звереныш со своей тайной другого бытия.
Я подошла к Коте, из его лапы текла кровь. За что такая рана? Претендовал на чужие владения? Уверена, что ни на что не претендовал, потому что и претендовать-то не умел.
Вот из-за того, что не умел, вероятно, все и произошло. Кот и не кот. Ничего не знает, ничего не понимает. Вот и укусили, вот и дали понять.

Возвращение к своему виду
...Импринтинг — удивительное биологическое явление. С помощью его, благодаря ему, благодаря существованию такого феномена, такого свойства всего живого, когда в определенный период, пусть в ограниченный отрезок времени, но одно живое существо может вобрать в себя другое, служит, как ни странно может это показаться, сближению (в «идеале») всего живого. Пусть этот «идеал» никогда не наступит, но не это важно, важно, что есть такой миг, есть такая возможность сближения всего и всех, и не только с живой природой, но и с неживой, ибо во время импринтинга существо живое воспринимает и неживое как живое, и стремится к нему, и любит его.
В этот момент нет страха, нет ненависти. Все это приходит позже (Утя, когда была маленькой, ловила мышку и отпускала ее). Да, все это приходит позже и постепенно: и тогда в живом существе сталкиваются два «начала». Одно — бесконечного «добра» ко всему, а другое - постепенно входящего в него «зла». «Зла», которое необходимо для жизни, для выживания, которому учатся и без которого, как говорится, не проживешь. Кто твой друг, ты узнал сразу, и лишь потом ты учишься и учишься узнавать «врага» и того, от которого ты должен уметь «убежать», и того, которого ты должен уметь «победить».
Но запечатленное в детстве «добро» остается и каждый раз проявляет себя. Если это «добро» и есть «добро», если запечатление было правильным, то оно подкрепляется и никуда не уходит, если же оно было случайным, оно либо приводит к катастрофам, либо постепенно стирается. Уж как складывается жизнь.
«Добро» и «зло» параллельно живут в живом организме, образуя ту сложнейшую психику поведения, которую мы подчас наблюдаем.
Мирно прогуливаются животные, казалось бы, несовместимые друг с другом: «жертва» и «хищник». Они оба запечатлены на «добро» и пока в них не сработает «механизм голода» и вместе с тем не придет понимание, кто перед ними, то есть понимание реальности обстановки, до тех пор они будут мирно гулять рядом, нимало не заботясь, что один через минуту может быть съеден другим. Они гуляют, и это, возможно, благодаря импринтингу, благодаря запечатлению всего живого на «добро и прекрасное».
Этот удивительный момент запечатления на «добро», запечатления всего окружающего — в себе, осязание себя как частицы этого окружения проносит животное в себе в том или ином виде через всю жизнь. И если ты случаем запечатлен не на себя и себе подобных, или окружающий тебя мир не соответствует свойственному твоему виду ареалу, обстановке, в которой жили твои предки и живут твои собратья, если ты попал, прямо скажем, не туда, то ты вынужден будешь жить в так называемом — дискомфорте, то есть в несогласии с самим собой.
Частично возврат к себе (по Майнарди) может происходить путем «самозапечатления». Тогда ты сам, от импульсов изнутри в тебе исходящих, будешь доходить до свойственных себе, согласно твоему происхождению, эмоций, знаний, действий. Но если тебе «повезет» и ты встретишься с себе подобными или попадешь в обстановку, соответствующую твоему образу жизни, то тут тебя начнет ломать и корежить, как ломало и корежило в течение всей жизни Котю.
В мире описано много случаев, когда человеческие дети попадали в обстановку несвойственной им жизни. Их воспитывали волчицы, жвачные табунные животные. И они, эти дети, став взрослыми, бегали с табунами, ели траву (паслись), обнюхивали своих новых собратьев.
Много раз пытались спасти таких людей. Вернуть их к нормальному человеческому образу жизни, но почти всегда это приводило к гибели. Вот почему Жан-Клод Арман, обнаружив мальчика, выросшего среди газелей, не стал травмировать его переселением к людям и поселился рядом со стадом.
Мальчик ползал на четвереньках, щипал траву, но когда газели бежали, вставал на ноги и бежал за ними как человек. Однажды мальчик даже подошел к костру и прикоснулся к горячим головешкам, потом приблизился к Арману и потрогал его языком, издавая при этом гортанные звуки, напоминающие голос газелей (Жан-Клод Арман, книга «Дикий мальчик большой пустыни»).
Поверьте, судьба Коти была не менее сложной, чем у этого мальчика. И тут главное не то, что Котя чувствовал себя «человеком» (это просто помогло лучше понять действие импринтинга), главное тут в том, что Котя не чувствовал себя котом, будучи им. А это значит — в какой-то степени кот жил в «невесомости».
Запечатленный на человека и не будучи им, он приобрел от человека лишь то, что могло «осесть» в нем, то есть имело место приложения, в то время как остальному «человеческому» негде было запечатлеться. И, наоборот, многое истинно кошачье — «в решетке запечатления» осталось «пустым». И вот постепенно, в течение всей жизни этот каркас заполнялся. И, может быть, именно потому, что «каркас» этот у животных примитивнее, чем у человека, животные легче переносят обратный возврат к себе. И поэтому чаще случаи, когда животных, воспитанных в непривычных для них условиях, все же удается вернуть к своему образу жизни, в то время как человек при таких попытках — гибнет.
То, что произошло с Котей, не могло не произойти. Не мог же Котя, если мы его выпускали на улицу, не встретиться с себе подобными. Но произойти это могло по-разному. Котя мог встретить мирных домашних котов и осознавать себя постепенно. Случилось же все в один миг. Грубо и по-звериному.
Котя изменился, напугался, что-то постиг и не хотел больше выходить на улицу. Зачем выходить на улицу, если там все так сложно, опасно, лучше сидеть дома, где привычно, тепло, где тебя любят и никто не кусает.
Однако это продолжалось недолго. Вскоре Котя познал другую сторону уличной жизни, которая пересилила первую и открыла ему тот смысл, ради которого стоило рисковать, терпеть и привыкать.
Котя встретил кошечку.
Продолжение следует

<- предыдущая страница следующая ->