<- предыдущая страница следующая ->

12
— А вот и они! — проговорил радостно Хижняк, ходивший от стола к столу с тарелками и ножом в руках. — Идут! — сообщил он, прикрывая бумагой то, что осталось на «кухне». — Шеф-повар, слово за вами!
— Уже в сборе?— удивленно заметил Иван Иванович, входя следом за Ольгой. — Ну, как дела огородные?
— Еще на хорошую зарядку осталось. Старый-то огород мальчишки одни вскопают, — там мягко. Рассада давно в землю просится, а тепла нет, — и Денис Антонович повел всех в спальню смотреть рассаду.
Рассада, посаженная им в самодельные бумажные стаканчики, зеленела на окнах и в большой комнате, но здесь стояла особенная: тыквы и огурцы уже с цветом, настурции, астры, левкои.
— На кухне то жара, то прохладно, а здесь климат более умеренный, — говорил Хижняк, любовно прикасаясь к растениям, выпрастывая завернувшиеся листья, что-то отщипнул, поправил, переставил, пощупал землю; лицо его при этом приняло значительное выражение. — Хочу вот вырастить тыкву такую, чтобы на три пуда потянуло.
— А на три фунта не хочешь? — крикнула от плиты Елена Денисовна. — Не будет здесь тыква расти, и зря ты споришь и свет в комнатах загораживаешь... Все ведь окна заколотил своими полками. Подумать надо! — весело жаловалась она, усаживая за стол гостей и домочадцев. — Редиска, лук да картошка хорошо растут, так нет — подай ему тыкву! Не вырастет!
— Вырастет! Выкопаю ямки, положу туда по ведру навозу горячего, сверху — по ведру земли... Оставлю на каждом растении по две плети, на плетях только по две завязи, да поливать с навозной подкормкой...
— Опять про навоз!— сказала Елена Денисовна, взглянув на Ольгу, — за стол ведь сел...
— И розы цветут роскошней на навозе, — возразил Хижняк. — Какой это поэт сказал?
— Да такой же вот, вроде тебя...
Ольга рассмеялась всех громче. Ей очень понравились и неуклюжий, широкоплечий Денис Антонович, и жизнерадостная его жена, и мальчики, в отца синеглазые и рыжеголовые — не говоря уже о Наташке, — и эта огромная комната с высокими окнами, заставленными зеленью. Ей хорошо было здесь, она чувствовала, что попала домой.
— А где же Варя?
— Ей нездоровится, — тихо ответил Логунов.
— Ах, совсем нет! Я совсем здорова, — произнесла Варвара, неожиданно выходя из своей комнаты.
Она подошла к столу и остановилась, тревожно и по-детски застенчиво улыбаясь одной Ольге. Может быть, детскость придавали ее улыбке припухлые маленькие губы, может быть, открытый, хотя и чуточку насупленный взгляд. Ольга скова отметила ее своеобразную красоту и этот нежный румянец тугих щек и глянцовито-черные монгольские глаза под легкими крыльями бровей; чуть вкось прорезанные глаза, страстный блеск которых не смягчался ни мерцающей тенью ресниц, ни общим выражением ясной, молодой доброты. Заметила она и то, что особенно украшало лицо Варвары, — умную одухотворенность, говорившую о большой, напряженной внутренней жизни девушки. А все вместе вызвало у Ольги чувство симпатии, которое невольно сообщалось каждому, кто вглядывался в это лицо.
— Вот еще одна моя дочка! — сказала Елена Денисовна, освобождая место между собой и Логуновым. — Самая старшая, а второй сын на материке, учится в институте.
Она сказала это так, что Ольга поверила ей, хотя уже знала историю Варвары. Может быть, эта девушка и родилась в тайге на оленьей шкуре, и выросла в чуме или в юрте, но ее родство с Еленой Денисовной, с Наташкой, так и потянувшейся к ней влюбленным взглядом, было совершенно неоспоримым.
— А что Борис пишет? — спросил Логунов.
Борис! Ольга сразу представила морской простор, свежий ветер и разговоры с Борисом Тавровым. Она посмотрела на Ивана Ивановича. Он сидел рядом с нею и смеялся глазами, глядя на оживленное лицо Дениса Антоновича. И еще руки его говорили вместо занятого рта; сильные, большие, широкие в кисти, но ловкие, умные, цепкие, которые никогда ничего не роняли и не опрокидывали.
«Вот он настоящий человек!» — радостно подумала Ольга и, положив ладонь на его руку, опустившуюся на стол, крепко сжала ее.
— Что, Оля? — спросил он, обернувшись к ней.
— Я вспомнила своего попутчика, который беспощадно пилил меня всю дорогу, — сказала Ольга с улыбкой. — Меня, правда, есть за что ругать. Но я посмотрела на тебя и подумала: к тебе — и он не сумел бы придраться!

— За что же тебя обижали попутчики? — спросил Иван Иванович поздно ночью, после того как поведал Ольге о собственном житье-бытье.
— Да не попутчики, а попутчик, инженер Тавров. Он, походил на работника, который не терпит, чтобы возле него болтались праздные люди. Он говорил мне такие вещи...
— Какие же?
Ольга задумалась, припоминая.
— Что я растратчица... Что на меня зря тратили деньги, и я сама виновата, если из меня ничего не вышло. Вообще он был не очень-то деликатен. Даже не поцеремонился сравнить меня с теми отсталыми женщинами, которые только нынче сняли паранджу. Да нет, по всем его рассуждениям я оказалась хуже, ведь возможностей-то у меня было больше, чем у них.
— Бедная моя женка!— промолвил Иван Иванович, нежно проводя ладонью по ее светловолосой голове. — Не надо придавать этому значения: ведь иные судят обо всем с наскока. Для них не существует никаких исключений из общего правила...
— Я сама не хотела бы стать таким печальным исключением, — с живостью ответила Ольга, охватывая обеими руками широкие плечи Ивана Ивановича и любовно засматривая ему в лицо. — Но ты знаешь, когда меня ругали, я чувствовала себя крепкой и сильной. А вот сейчас, когда ты меня жалеешь, я как маленькая девочка.
— Не стану больше жалеть!— пригрозил он, но снова обнимал ее, носил по комнате, глядел на нее и не мог наглядеться. Ольга радовалась вместе с ним и плакала и говорила ему тысячу нежных глупостей, на которые способны лишь влюбленные. Она столько дней и ночей тосковала о нем, о таком вот точно, каким он был теперь возле нее. Если время, прожитое в разлуке, наложило на него свою отметину, то и перемена принималась ею как приобретение, совершенно необходимое. Действительно, отдельные черты выглядели чуточку иными, чем в ее представлении, но она любила его, и как бы он ни переменился, она все равно сразу узнала бы его среди сотен других.
— Как хорошо... жить вместе!— проговорила она напоследок счастливым и сонным голосом, уже погружаясь в теплоту дремы.

13
Утром, еще не открыв глаз, она почувствовала, что Ивана Ивановича нет рядом с нею. Неужели ушел на работу? Ольга прислушалась. Да, в комнатах тихо.
«Вот, больше года не виделись... Приехала за тридевять земель, а он в первое же утро ушел, — с обидой и недоумением отметила Ольга. — Неужели нельзя попросить отпуск хоть на несколько дней?!»
Она, точно наяву, представила мужа в операционной, в белом халате, внешне спокойного, но увлеченного совершенно, и рассмеялась. Ведь он же всегда был такой, с первого дня их совместной жизни. Сколько сорвано пикников и семейных вечеринок! Сколько билетов возвращено в театральные кассы!
Ольга быстро села и посмотрела на столик возле кровати. Там лежала записка.
Так и есть:
«Моя родная! С какой радостью я побыл бы еще с тобой! Но работа зовет меня. Сегодня в десять часов срочная, серьезная операция...»
— Ну, конечно, срочная и серьезная! — задумчиво прошептала Ольга, баюкая записку в ладонях. — Разве может быть иначе?! Ушел и даже не разбудил меня... А я после дороги спала, точно сурок. Наверно, ходил тут на цыпочках.
Ольга вообразила мужа ходящим на цыпочках, рассмеялась и настороженно притихла, заслышав незнакомые шаги в коридоре.
— Вы еще в постели? — послышался голос Павы Романовны.— Какая же вы лентяйка! Вставайте, а то я все равно войду.
И она вошла в большом пуховом платке с кистями, накинутом на ее плечи, словно белая бурка.
— Зари любимица, румяное дитя... — сказала она нараспев и тут же пояснила: — Это из стихов Игоря Коробицина, нашего механика. — Он пишет неплохие стихи, клянусь честью, однако он большой чудак, грезит какими-то скрытыми возможностями и не дает себе покоя. Прекрасный работник, на производстве его ценят, но не всякому ведь посчастливится изобрести паровоз или другую подобную оказию. Тогда от изобретений деваться бы некуда было. Вы понимаете?
— Нет, не понимаю, — ответила Ольга и потянулась за бельем и платьем.
— Я хочу сказать, что самолюбие такой же бес, как, например, ревность. Зачем отравлять свою жизнь?..
— А мне кажется, это очень разные чувства,— промолвила Ольга, не сумев скрыть иронии по поводу немудреной философии гостьи. «И чего умничает, раз бог ума не дал!» — подумала она, продолжая одеваться.
— Вы меня, дорогушечка, не осуждайте, если я что-нибудь не ладно скажу, — с обезоруживающей улыбкой сказала Пава Романовна. — Может быть, я правда глупая, — тут Ольге стало даже не по себе от ее неожиданной проницательности, — и не очень образованная. Я иногда такое ляпаю, что мой бедный Пряхин готов сквозь землю провалиться. Но ведь каждому хочется показать себя с лучшей стороны.
— И вы всегда так сразу... разоблачаетесь? — спросила Ольга, сбитая с толку искренним простодушием Павы Романовны.
— А это уж как придется! — отвечала та со вздохом, и обе от души рассмеялись.
— Я до замужества была очень хороша, — продолжала болтать Пава Романовна, бесцеремонно наблюдая, как Ольга натягивала чулки. — Но беременность уродует фигуру. Ужасно! А тут еще запретили аборты... Нет, это просто несправедливо, клянусь честью! — Она стукнула по столику маленьким кулаком и добавила горячо: — У нас столько говорят о красоте здорового тела, но какая может быть красота у много рожавшей женщины?! Конечно, дети — цель жизни, это и Пряхин мой всегда говорит. — На минуточку поток слов прекратился: Пава Романовна понюхала духи, не вынимая пробки из флакона, и договорила:— Нет, надо серьезно заняться собой, не хочется сходить со сцены к тридцати годам. Я не хочу так рано стариться. — Она опять умолкла и села на стул прямо на шляпку Ольги.
Ольга собиралась положить на место пышно взбитую подушку, но в комнате стало тихо и в тишине раздались всхлипывания. Пава Романовна плакала... Это было до того неожиданно, что Ольга выпустила из рук подушку и остановилась у постели.
Чем еще собиралась огорошить ее эта удивительная женщина?!
— Милочка! — порывисто сказала Пава Романовна и пересела на кровать рядом с Ольгой. — Мне необходимо сделать аборт. Попросите Ивана Ивановича... он любит вас, он вас послушает. Ради бога! Вы знаете, я уже просила его, он отказал наотрез. Я заявила мужу, что я лучше умру... Он прекрасный человек, но не могу же я сказать... признаться ему, что это будет не его ребенок...
Пава Романовна уловила вспышку почти испуганного удивления на лице Ольга, смущенно усмехнулась, встала и поправила точно обмела мягкой ручкой белоснежное пикейное одеяло.
Ольге опять сделалось неловко.
«Какой цинизм!— подумала она. — И в то же время сколько простодушной веселости, а откровенность просто редкостная».
— Я специально ездила в Глубокое, — с настойчивостью продолжала о своем Пава Романовна, — но знакомый хирург тяжело заболел. Теперь вся надежда на Ивана Ивановича.
— Чем же он поможет?— спросила Ольга.— Он не пойдет на то, что запрещено законом.
— Ах, боже мой! — произнесла Пава Романовна, и черные глаза ее ярко заискрились сквозь слезы. — И в наше время приходится иногда обходить законы! Войдите в мое положение... Ведь я на все пойду теперь, к любой знахарке кинусь. А у меня семья: мать больная, детей двое. Неужели нельзя оказать снисхождение человеку?! Ведь и Пряхин пригодится Ивану Ивановичу, клянусь честью! У него такие знакомства, такие связи!
Ольга смотрела на нее в серьезном раздумье: в самом деле, положение не завидное!
— Я поговорю, — сказала она нерешительно, — но я уверена, что из этого ничего не выйдет.

14
Долина спускается к речке Каменушке двумя широкими террасами. На нижней, вдоль берега, рощи тополей и заросли живучего краснотала. Там приисковый парк. Кое-где в бледной по-весеннему зелени сереют избушки, окруженные плетнями. На верхней террасе раскинулась вся масса домов поселка. Выше по склонам гор — огороды и еще не раскорчеванные порубки. Над кромкой отступивших лесов поднимаются в небо скалистые серые вершины, покрытые лишь мхом да лишайниками, владения геологов и... медведей.
Ольга стояла у раскрытого окна и осматривала новую местность, где ей предстояло прожить не меньше двух лет. Она глядела на гольцовые хребты и думала о том, что они медленно, но упорно разрушаются и со временем исчезнут, как те огромные животные, которые жили когда-то здесь на Севере. Горы походили на погибающие деревья, сохнущие с макушек. Не очень-то веселый вид, если бы не этот городок-поселок!
Надо же было поднять столько неудобной целины под огороды! Говорят, раньше на приисках огородничеством не занимались: тайгу считали нежилым местом. Правда, суровая она... но сколько здесь богатств и... где еще можно увидеть такие горы? А лиственницы, голубовато-зеленые, сквозящие серыми стволами сквозь тонкую дымку молодой хвои?! А кедровые стланики, чернеющие в нагорных седловинах?..
— Нет, хорошо. Очень! — сказала Ольга вслух и снова с тряпкой в руке обошла комнаты, сметая невидимые пылинки со стульев и подоконников.
В квартире теперь все блестело. Даже простенькая мебель, передвинутая по соображениям новой хозяйки на другие места, глянула веселее. В столовой белоснежная скатерть, на буфете искусственные цветы в синей с золотом вазе: полевые еще не выросли, садовых здесь нет... Оконные шторы, сделанные покойной матерью, спадают почти до полу. Когда Ольга решила поехать куда-то на край света, отец передал ей часть привычных, дорогих ему вещей.
— Пусть они на холодном севере напоминают тебе о родном доме, о детстве, — сказал он.
Ольгу очень растрогала тогда его неожиданная нежная забота, и теперь она с живостью представила своего милого ученого родителя, далекого от мелочей жизни. В самом деле, как хорошо стало!
Вот так же уютно бывало в комнатах, где хозяйничала покойная мать. Она являлась добрым гением для семьи, а для отца особенно. Это служило оправданием всей ее жизни. Ольга часто сожалела, что была еще маленькой, когда мать властвовала в доме.
Отец отличался редкостной рассеянностью. За ним надо следить, как за маленьким. После смерти матери эту заботу взяла на себя ее старая тетка, потом поочередно сестры.
Хорошо, если твои домашние хлопоты действительно необходимы. Пока Ольга имела ребенка, она не ощущала пустоты в жизни. Другое дело теперь... Может быть, подсознательно она сразу ухватилась за новую мысль устроить кабинет мужа в той комнате, где спальня.
Ольга вышла в коридор позвать уборщицу, чтобы та помогла ей перенести вещи, но, ничего не сказав о своем желании переменить обстановку, прошла мимо и остановилась в раздумье на крылечке.
«Зря я бросила машиностроительный институт, когда родилась дочка, — сказала она себе с горечью, — тем более что училась хорошо. Смалодушествовала, струсила перед трудностью учиться и одновременно воспитывать ребенка. И Ваня слишком легко отнесся к моему уходу из института. А ведь другие и учились, и детей имели, и материально хуже нас были обеспечены. Как же мы сплоховали тогда!»
Тревожило Ольгу и обещание переговорить с мужем, опрометчиво данное Паве Романовне. Ольга знала: Иван Иванович не согласится сделать аборт, она сама никогда не подтолкнула бы его на это. Почему же она обещала?
Пава Романовна перед уходом взяла с нее честное слово, что она, Ольга, придет к ним вечером вместе с Иваном Ивановичем. Значит переговорить нужно сразу, как только он вернется с работы. А почему нужно?
«Я ничего не скажу ему, и мы не пойдем туда сегодня»,— решила Ольга, увидав Ивана Ивановича, и пошла, почти побежала ему навстречу.
Он быстро шагал по тропинке, окаймленной мелким кустарником, и Ольга еще издали разглядела, как играла на его губах неудержимая улыбка... С минуту они стояли молча, глядя друг на друга.
— Кто пойдет впереди? — спросила Ольга серьезно.
— Конечно ты! Я хочу смотреть теперь только на тебя.
— Нет, ты веди меня, — Ольга посторонилась и продела руку под его локоть.
Итти было неудобно, но весело, и оба смеялись, и, заметив их, рассмеялась Елена Денисовна, вышедшая на свое крыльцо.
— Водоносы мои сбежали! — сказала она громко.— Придется самой...
— Давайте, я принесу, — вызвалась Ольга и, шутя, отняла у нее пустое ведро. — Готовлю я неважно: всегда приходилось жить так, что кто-то брал на себя заботу о кухне. Но вы можете использовать меня на любой подсобной работе.
Дом стоял у края верхней террасы. По ступеням, выбитым в каменистой земле, Ольга и Иван Иванович спустились к бывшему руслу. Оно сплошь изрыто старателями, а вода отведена канавами на горное производство. Над грудами речного песка и гальки перекинут мосток. На другом берегу плотный плетень крохотного огорода. Золотой пыльцой осыпались затронутые ветви ив. В деревянном срубе, опущенном в яму, светлела хрустально чистая вода источника, в которой отражался голубой кусок неба, сквозящий между ветвями тополей. Здесь пахло влажной землей и тополевыми листьями, еще полуразвернутыми и клейкими.
Ольга почерпнула воды, выпрямилась гибко, молодо.
— Теперь я, — сказал Иван Иванович, берясь за дужку ведра.
— И я! — отозвалась Ольга. — Ты уже потрудился достаточно! Надо же так: жена приехала после долгой разлуки, а он за целый день ни разу не забежал домой!..
— Была очень сложная операция, — ответил он, радуясь упреку.
— А потом?
— Потом переливание крови и еще одна операция. Район у нас огромный, работы иногда очень много. Приезжают ведь и издалека... Даже из соседних областей. Но здесь я работаю главным образом как общий хирург. А ты чем занималась?
— Я все устраивалась и наводила порядок в квартире. У тебя там обжит по-настоящему только письменный стол.
Так они прошли по гладко утоптанной прибрежной дорожке и через мостик, толкая друг друга большим ведром и расплескивая воду.
У крыльца столпилась вся семья Хижняков.
— Ну как, Иван Иванович? Успеем сегодня в городки сразиться? — спросил Хижняк. — Народ уже идет на площадку...
— Не мешало бы, но я с утра не видел свою женушку! Теперь часы отдыха надо планировать по-иному.
— Зачем же!— горячо заговорила Ольга.— Я очень люблю смотреть, когда играют, я и сама стану играть, не в городки, конечно, а в теннис, волейбол... Но... — в глазах ее дрогнуло беспокойство. — Я обещала жене Пряхина, что мы будем у них сегодня...
Иван Иванович поморщился.
— Прасковья поплясать любит, — заметила с усмешкой Елена Денисовна. — Пава-то Романовна,— пояснила она, поймав недоуменный взгляд Ольги. — У них все вечеринки-складчины. Она сама-то ничего не вкладывает, кроме хлопот. А на хлопоты горазда. Вообще активистка: ни одного спектакля в клубе не состоится без ее участия. Бедовая!..
— Мне вообще не хочется итти, — заговорила Ольга, принимая за скрытый намек последнее выражение Елены Денисовны. — Но ведь надо же.
— Ну, конечно, надо, — уже серьезно сказала Елена Денисовна. — Вместе ведь придется и жить и работать.

15
— Ты понимаешь, как у нее трудно получается? — спросила Ольга, засматривая в лицо Ивана Ивановича.
Он сидел у стола, положив перед собою сильные руки, и молча смотрел в окно. Брови его были насуплены.
— Я понимаю только одно: это мерзость, — сказал он наконец. — В мерзостях же я никогда не участвовал. Ты можешь не мучиться тем, что выдала мне чужой секрет... Этот секрет мне давно известен: тут все живут на виду, точно под стеклянным колпаком. И трудных переживаний у Павы Романовны нет. У таких людей все легко.
— Нет, она очень переживает, — промолвила Ольга, вспоминая простодушную искренность Павы. — Она раскаивается... Она говорила, что готова умереть.
— Вряд ли!..
— Она плакала! — сказала Ольга, желая оправдаться за взятую на себя миссию посредницы.
— Слезы у таких женщин — рефлекс условный, выработанный годами притворства, — спокойно возразил Иван Иванович. — Я очень прошу тебя: не вмешивайся ты в это грязное дело. Есть у них протеже — мой коллега Гусев, пусть к нему и обращаются.
Дом, в котором жил главный бухгалтер приискового управления Пряхин, был построен в виде коттеджа и обнесен невысокой сквозной оградой. От ворот к террасе желтела широкая дорожка со следами автомобильных шин на песке. В круге, очерченном ею, зеленел дерн и чернели еще пустые клумбы. За тонкими ветвями молодых лиственниц виднелись в углу ограды новенькие сараи. Новизна всего сразу напомнила Ольге чистенького Пряхина.
На террасе Ольгу и Ивана Ивановича встретила Пава.
— Ах, как я рада! — заговорила она, бойко повертывая от одного к другому красивую головку, блестя каштановыми кудрями.— Пряхин тоже будет рад. Очень! Очень! — И она пошла вперед, яркая, словно только что вылупившаяся бабочка, в своем платье из пестрого шелка. Никаких следов слез, грусти, раскаяния не замечалось в ее сияющем лице.
— Вот, познакомьтесь! Это жена нашего уважаемого Ивана Ивановича, — обратилась она к группе мужчин в столовой, среди которых Ольга узнала секретаря райкома Скоробогатова и Пряхина, подтянутого даже в домашней обстановке.
Все встали, подошли здороваться, и трое, в том числе сам хозяин, поцеловали руку Ольге.
— Игорь Коробицин, — представился один из этих трех, выпрямляясь перед ней.
Она вспомнила о том, что он хороший механик, и поглядела на него с любопытством. Может быть, он учился в одном институте с нею? По виду он из породы маменькиных сынков: тонкий, впалогрудый, не выхоленный, а захоленный до хрупкости. На бледном лице его выделялись темные ласковые глаза и маленький рот; он больше походил на поэта-неудачника, чем на хорошего механика.
— Пойдемте, я покажу вам свое потомство, — предложила Пава Романовна и, подхватив Ольгу под руку, потащила ее в другую комнату.
В нарядно убранной спальне, с розовыми абажурами, с бантами на никелированных кроватях, с пышно взбитыми постелями под кружевными покрывалами, она с неожиданной силой повернула к себе Ольгу и, тормоша ее, вся побледнев от волнения, спросила:
— Ну, как?
— Он сказал... — Ольга растерянно посмотрела в гладкий лобик Павы Романовны.
— Да не тяните! Ну, ради бога, что он сказал?
— Он сказал: это невозможно.
Руки Павы Романовны сразу ослабели... Слезы хлынули из ее глаз. Она поднесла ладонь к лицу, точно защищаясь от удара, провела ею по мокрой щеке и, вцепившись в свои мягкие кудри и теребя их, опустила голову.
— Как же мне быть?— прошептала она, делая усилие не разрыдаться вслух.
«Нет, она все-таки страдает, — подумала Ольга, глядя на нее, — и похожа теперь на красивого зверька, попавшего в ловушку».
Она хотела сказать что-нибудь утешительное, но пока раздумывала, та уже перестала плакать. Сдернув с кресла косынку, Пава Романовна быстрыми, мелкими движениями осушила глаза и вместе со слезами как будто стерла злое выражение с лица, затем начала прихорашиваться перед большим зеркалом.
Когда они вернулись в столовую, так и не повидав «потомства», Пава Романовна потребовала музыки для танцев...
— Я хочу плясать, — заявила она, выходя на середину комнаты. — Игорь, включите электролу! Дайте мне гопака.
И она начала плясать... Она точно летела по кругу, отчаянно сверкая глазами и смеющимся ртом, радостно вскрикивала, взмахивала руками. С увлечением выбивала она ногами невиданные Ольгой коленца, и все у нее плясало — и плечи, и разлетавшиеся кудри, и нитка гранатов на шее.
«Вот... бешеная!» — подумала Ольга, невольно восхищаясь бурной пляской.— Ведь наверно же страшная тяжесть на сердце...»
Отступая в сторону, она увидела у двери за портьерой толстую старуху в черном платке и темпом платье. Разительное сходство ее лица с лицом Павы Романовны привлекло внимание Ольги. Казалось, сама Пава, вдруг постаревшая, стояла в коридоре.
— Ох, бесстыдница! Ох, хулиганка!— шептала старуха увядшими губами, покачивала головой, вздыхала сокрушенно, а глаза ее так и светились озорными огоньками.
«Видно, ты тоже не отличалась раньше степенностью»,— мысленно сказала ей Ольга и снова обернулась к плясунье; потом взглянула на мужа.
Иван Иванович сидел на диване, сдвинув брови, угрюмо и чуть растерянно смотрел на цветной вихрь, носившийся по комнате.
«Как можно веселиться с такой нечистой совестью?» — прочла Ольга на его лице.
Рядом с ним сидел Скоробогатов, скрестив на груди руки, и тоже смотрел круглыми внимательными глазами, но снисходительно, как человек проницательный, вполне уверенный в своих качествах.
«Вам хочется потанцевать? Пожалуйста! Это ничему не повредит, хотя и пользы не принесет», — говорило выражение его большого лица, еще увеличенного порядочной лысиной.
Скоробогатов не пил вина, не играл в карты, не ухаживал за женщинами, поэтому с полным основанием считал себя кристаллически чистым и принимал за должное, если перед ним немножко заискивали. В районе знали о прежних заслугах Скоробогатова, отмеченных орденом Красного Знамени, и все-таки его недолюбливали. Не любил его и Иван Иванович.
«Тебе скучно?» — спросила взглядом Ольга.
Иван Иванович дрогнул бровью и слегка отвернулся.

16
По утрам Ольга норовила встать пораньше и спешила на кухню приготовить кофе. Иногда она пекла оладьи или крохотные блинчики. Ее практика в кулинарии была незначительна, и оттого всякое достижение в этой области она переживала с гордостью.
Утро принадлежало ей.
— Как мне не хочется расставаться с тобой! — серьезно говорила она, провожая Ивана Ивановича на работу.
— Надо и тебе заняться чем-нибудь, — сказал однажды Иван Иванович.
— Чем же я займусь, если ничего не умею.
— А английский язык?
— Так я же не закончила курсы. Мне еще самой надо учиться.
Иван Иванович любовно заглянул в грустное лицо Ольги: он-то хорошо знал, почему она не доучилась.
— Ну, погуляй пока, — промолвил он ласково. — Отдохни. Я рад душевно избавить тебя от всяких житейских забот. Вот если бы ты подарила мне сына или дочку... А сидеть дома одной, конечно, нехорошо... скучно.
— Очень нехорошо! — горячо откликнулась Ольга. — И не так скучно, как стыдно. Ведь меня не то угнетает, что ты занят целый день, а то, что я сама бездельничаю... убрать в квартире, картошки начистить — разве это занятие для меня! И получается в нашей жизни страшный разрыв. Ты говоришь: отдохни. А от чего мне отдыхать, после каких трудов? Я вот приехала сюда и смотрю, сколько вы здесь понастроили!.. Асфальтированные дороги, заводы, города настоящие. Ведь на диком, голом месте! Логунов рассказывал... да и сама вижу: все новенькое — и мне завидно. Радостно и завидно, — ведь это без меня создано. Я тоже хочу делать что-нибудь нужное. Ну, посоветуй, пожалуйста, ты же хорошо знаешь, для чего я здесь могу пригодиться. — Ольга остановилась на дорожке и, крепко сжав обеими руками локоть мужа, задержала его.
Больница находилась уже рядом, и озабоченный взгляд Ивана Ивановича, хирурга и заведующего этим богатым лечебным учреждением, устремился туда, а за ним все его помыслы. Но женщина — жена — стояла рядом и ждала ответа. Можно ли было дать вот так, на ходу, серьезный совет! Однако Иван Иванович любил ее и на минуточку еще вернулся к ней.
— У тебя очень увлекающийся характер, Оленька, — сказал он с доброй улыбкой. — Не надо разбрасываться. Раз уж ты остановилась в последнее время на курсах иностранных языков, то и постарайся закончить их, хотя бы заочно. А для практики переведи для меня одну научную работу с английского. Сам я с ней никак не справлюсь.

Иван Иванович стоял возле постели недавно оперированного им якутского мальчика.
Мальчику Юре, сыну учительницы из наслега, было пять с половиной лет, но он так серьезно посматривал на всех, так не по-детски вдумчиво рассуждал, что доктор не шутя называл его иногда Юрием Гавриловичем.
— Как чувствуешь себя, Юрок? — спросил Иван Иванович, бережно забирая с подушки слабую, чуть влажную ручонку.
— Лучше, — медлительно проговорил мальчуган. Он хорошо владел русским языком. — Пальцами уже шевелю.
— Ну вот видишь! Еще достижение! — Иван Иванович присел на табурет у койки и, взглянув вопросительно на дежурного фельдшера Хижняка, откинул одеяло. — Да ты молодец совсем, — проговорил он, осторожно пробуя выпрямить ноги мальчика, до сих пор судорожно скрещенные в лодыжках и поджатые к животу.
— Определенно лучше, — сказал он и обратился к Хижняку.— А как движения в бедрах?
— Чуть-чуть, но начинается ясное расторможение, а пальцами шевелит во-всю. Я ему наказываю — действуй больше, и действует. Это же боевой парень!
Улыбка, расцветшая в синих, мохнатых от ресниц глазах Хижняка, словно перепорхнула в чернущие раскосые глазенки «боевого парня», и он сразу превратился в обычного пятилетнего ребенка.
— Скоро разрешим тебе сидеть, — пообещал Иван Иванович, с грустной нежностью присматриваясь к своему пациенту, который неожиданно напомнил ему собственную утрату. Правда, у его дочки случилось другое: тяжелое осложнение после скарлатины, но, наверно, такая же серьезная лежала она в подушках. Дети страшно взрослеют во время болезни, а этот начал болеть, когда ему было всего три года.
— Попробуй разогнуть ногу сам, — предложил Иван Иванович и, чуть искривясь сочувственной гримасой, проследил за усилием ребенка, послушно преодолевавшего боль в онемевших мускулах.
Только капельки испарины выступили над поджатой губой и на крутом лобике Юрия Гавриловича да глаза, будто помогавшие движению, выразили напряженное внимание.
— Я же говорю — боевой! — произнес Хижняк, вздыхая с радостным облегчением; он тоже, вместе с подошедшим невропатологом Валерьяном Валентиновичем, всей душой принимал участие в испытании.
Валерьян Валентинович был похож на позолоченного Петрушку: золотые очки, острый нос в золотых веснушках, золотистые пряди длинных волос. Он любил детей, и они платили ему теплой взаимностью, подкупаемые его добротой и сказочной внешностью.
— Вот как я теперь умею!— похвалился мальчик и признательно посмотрел на докторов, вполне разделявших его нешуточное торжество.
— Сегодня назначим тебе лечебную гимнастику, — решил Иван Иванович. — Денис Антонович станет с тобой заниматься. Будешь дрыгать ногами, точно лягушонок. Потом ползать начнешь.
— Хорошо! — с торопливой готовностью отозвался мальчик.
Ему опротивела постель, он устал болеть и соглашался на все, лишь бы поскорее начать бегать. Больше двух лет он пролежал в гипсе с парализованной нижней половиной тела.
Хирург Гусев, бывший до приезда Ивана Ивановича заведующим больницей, определил у него туберкулез позвоночника и очень упорно отстаивал свой первичный диагноз. Только когда ребенку стало совсем плохо, он согласился на консилиуме с мнением невропатолога и Ивана Ивановича, имевшего уже порядочный опыт по нейрохирургии.
После полутора месяцев клинического наблюдения маленького больного положили на операционный стол, и Иван Иванович удалил ему кисту в позвоночнике, которая сдавливала спинной мозг. Никаких туберкулезных явлений здесь не оказалось.
— Чудный малыш! — взволнованно говорил невропатолог, выходя вместе с Иваном Ивановичем из палаты. — Недаром мы все за него так переживали! Теперь есть реальная надежда, что он со временем встанет на ноги.

17
— Вам ребятишек завести бы штук пять-шесть, — сказала Елена Денисовна, глядя на то, как Иван Иванович играл с Наташкой.
Иногда он приходил из больницы возбужденный, но рассеянный, задумывался, отвечал невпопад. В такие минуты и Ольга и Хижняки догадывались, что он, сделав трудную операцию, все еще переживает ее, беспокоясь о состоянии больного. Случалось, что подобные настроения принимали затяжной характер — значит, шла тяжелая полоса, и хирург работал с большой нагрузкой и душевной и физической. Но чаще Иван Иванович возвращался домой веселый. Тогда он шутил с Ольгой и возился с ребятишками Хижняков, поднимая, по выражению Елены Денисовны, «дым коромыслом».
Так было в этот раз.
Рассерженная им девочка уже не в шутку била его мягкими ручонками, хватала за волосы, тут же по-ребячьи «жалела», смеялась и снова визжала от страха, когда он перекидывал ее чрез плечо, придерживая за крепкие ножки и перехватывая рукой, пока она, растрепанная, не съезжала ему подмышку.
— Будет тебе мучить ее!— попросила Ольга, влажно-сияющими глазами глядя на него. — Ты с ней играешь, словно кошка с мышонком.
— Да ведь ей нравится!.. Пожалуйста, я перестану. — Он опустил Наташку на пол и сказал совсем серьезно:— Довольно! Иди к маме!— и не скрыл торжества, когда Наташка побежала не к матери, а за ним. — Видите, она сама! Отчаянная девчонка! Она, наверно, вырастет летчицей.
Ольга смотрела на его оживленное лицо, на расторопно-ловкие движения и думала:
«Да, нам нужен ребенок! Это заменило бы хоть немножко нашу утрату».
— Нет, вам нужно завести полдюжины ребятишек, — точно отвечая на ее мысли, повторила Елена Денисовна. — То-то хорошо у вас будет!
Изредка они играли партию-другую в карты. На колени Елены Денисовны сразу взбиралась Наташка и глядела то на Ивана Ивановича, то на карточный веер в руках матери — она терпеливо ожидала шумной ссоры. Ожидание ее всегда сбывалось. Иван Иванович любил «сразиться в козла», но еще больше любил посмеяться, поэтому жульничал, забавляясь искренним негодованием Елены Денисовны.
— Нет, с вами невозможно играть! — вскипала она, находя под клеенкой спрятанные им карты. — Что за мальчишество в самом деле?!
— Вот, ей-богу, не видел! Как они туда попали? Просто удивительно! — смиренно уверял Иван Иванович, а веселые чортики так и прыгали в его глазах и рука невольно отгибала уголок сдаваемой карты.
Если сдавал его партнер Хижняк, то Иван Иванович движением бровей или пальцев показывал, кому дать карту, и в зависимости от этого тот подкидывал по одной или по две.
— Туда, туда! — не выдерживая, вслух озорничал доктор. — Честность в карточной игре — дворянский предрассудок, — говорил он, с огорчением глядя на карты, смешанные в кучу энергичной рукой Елены Денисовны.
— Вы настоящий шулер! — возмущенно объявляла она наконец. — Баста! Я не хочу портить себе нервы.
А Иван Иванович смеялся от всей души:
— Карты для того и существуют, чтобы плутовать. Иначе это скука!

<- предыдущая страница следующая ->