каморка папыВлада
журнал Роман-газета 1950-11 текст-4
Меню сайта

Поиск

Статистика

Друзья

· RSS 28.03.2024, 13:46

скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->


18
Каждый день, проводив Ивана Ивановича в больницу, Ольга занималась английским: много читала, работала со словарем, добросовестно переводя для Ивана Ивановича научный труд известного английского хирурга. Но тишина квартиры угнетала Ольгу. Ей нехватало общения с людьми. В последнее время она начала подозревать, что работа, которую она выполняла по просьбе мужа, не так уж необходима ему. Может быть, он предложил ее лишь с целью дать жене занятие.
— Благодетель какой нашелся! — обиженно сказала Ольга, когда додумалась до этого, и разом охладела к заданию. В самом деле, зачем забивать себе голову всякими ненужными терминами?!
В солнечный, яркий день она очутилась далеко за прииском. Похожая на пароход, пловучая землечерпалка-драга с лязгом и скрежетом передвигалась перед ней в огромном котловане. Ряд ковшей-черпаков, поблескивая высветленными козырьками, с плеском выходил из мутной воды и бесконечно тянулся вверх, заглатываемый утробой машины. Черпаки шли конвейером; золотоносная порода, разжиженная водой, с чавканьем шлепалась через края переполненных ковшей обратно в котлован. Иногда куст с размытыми корнями, а то и деревцо с обрушенного борта забоя косо пристраивались на конвейере, но рабочий, дежуривший с шестом в руках, сталкивал их вниз.
Ольга стояла и смотрела, охваченная странным волнением. По ту сторону долины серели, ясно вырисовываясь в голубизне неба, каменистые вершины гольцовых гор. На этих горах тундра: мох, лишайники, карликовая береза, ниже — непролазная лиственничная тайга с подлеском ольхи и кедрового стланика... Глушь. И вдруг изумительная машина, настоящая пловучая фабрика! Только привезти сюда такую махину — настоящий подвиг.
— Если бы я не бросила учебу в машиностроительном институте, я могла бы стать хорошим механиком, — сказала Ольга, любуясь драгой. — Чем лучше меня Игорь Коробицин? Теперь я работала бы и на сборке драг. Потеряла профессию и ребенка потеряла. Когда-то еще овладею английским языком, а время бежит, бежит!..
Ольга подошла к сходням, сброшенным на минуту с борта драги на берег котлована, и, с любопытством взглянув на женщину в комбинезоне, произнесла просительно:
— Покажите мне, как вы здесь работаете. Меня это очень интересует.

Домой Ольга вернулась за полдень, усталая, задумчивая; помогла Елене Денисовне, прибежавшей со службы, сделать заготовку к обеду, принесла ей воды, дров и отправилась на свою половину.
— Вот день и прошел!— проговорила она, поднимаясь на крыльцо и слегка покусывая палец, в который попала заноза. У нее были сильные узкие в кисти руки, не боявшиеся грубой работы. — Вот день и прошел, — повторила Ольга решительнее, войдя в комнату и вытряхивая на стол содержимое корзинки, где хранились разные мелочи: она искала игольник...
— Вы собираетесь рукодельничать? — спросила забежавшая Пава Романовна.
— Нет, вынимала занозу.
— Первая медицинская помощь! — промолвила Пава Романовна, оглядывая веселый ералаш на столе. — Ах, что за кружево! Я не встречала подобного!
— Если оно вам нравится, могу подарить.
— Нет, правда?! Вам не жалко?
— Немножко жалко, но это ничего. Возьмите, — Ольга помолчала, потом заговорила с некоторым раздражением:— Вы не замечаете, как затягивают нас всякие бабьи мелочи, когда мы сидим дома!
— А я почти не сижу дома, — простодушно ответила Пава Романовна, прикладывая кружевной лоскут к высокой груди. — Я сделаю из него такую штучку вот сюда... Это освежит платье, в котором мне придется играть в «Бешеных деньгах». Шить новое я пока не буду: смотрите, как меня распирает. А все ваш изверг Иван Иванович!
Ольга рассмеялась.
— При чем же тут Иван Иванович?
— Он мог бы оказать пал услугу... Он ведь не из пугливых, вроде Гусева. — Пава Романовна повернулась еще перед зеркалом. — Все-таки мне идет и беременность! — сказала она самодовольно. — Я просто кругленькая, но исполнять на сцене роли девушек уже не могу. Это большой урон для нашего драмкружка. Если бы вы заменили меня...
— Я никогда не участвовала в постановках.
— Ничего не значит! — решительно заявила Пава Романовна. — Было бы желание. Может быть, вас не пускает Иван Иванович? Да, как вы относитесь к тому, что у него случилось сегодня? — спросила она, бережно пряча в сумочку кружево. — Неужели вы не знаете? У него же сегодня огромная неприятность!
У Ольги дрогнуло сердце.
— Что с ним?
— Криминальный случай: он при операции вместо фибромы, мышечной опухоли матки, вскрыл живот женщине, у которой беременность в начале пятого месяца.
— Не может быть!— почти крикнула Ольга.
— Однако это случилось, — возразила Пава Романовна с нескрываемым злорадством. — Он слишком самоуверен и иногда пренебрегает исследованием. Гусев не дал бы себя так одурачить.

19
Хирург Гусев числился теперь заместителем Ивана Ивановича. Ольга познакомилась с ним у Пряхиных на второй день после своего приезда. Он напомнил ей чем-то чеховского человека в футляре: высокий, сутулый, с большим носом и тонкими цепкими руками. Глаза его смотрели настороженно, узкое лицо выражало брюзгливое недовольство: он словно обнюхивал каждого, кто впервые подходил к нему.
— Мы с ним не дружим, — пояснил Иван Иванович Ольге, когда познакомил их. — Он опытный врач, но очень уж осторожничает, и это доводит его до перестраховки. Такому нельзя быть хирургом. И вообще врачом нельзя быть.
— Зачем ты ссоришься со своими коллегами? — упрекнула Ольга.
Иван Иванович нахмурился:
— А какая может быть дружба с человеком, который вместо совета и помощи одергивает тебя на каждом шагу? Если у нас решается вопрос о нейрохирургической операции, у него начинаются нервные колики, хотя его никто не просит вмешиваться.
В этот раз Гусев был потрясен совершенно. Он не высказался ни единым словом, а просто остолбенел возле стола. Но он мог вести себя как угодно, поскольку даже не ассистировал, а присутствовал случайно.
Другое дело Иван Иванович. Когда он обычным порядком вскрыл брюшную стенку и увидел увеличенную матку с особенно развитой сосудистой сетью, лицо его загорелось таким румянцем, словно он получил пощечину.
В первый момент он вспылил, бросил инструмент и пошел из операционной. Он даже не зашипел, как гусь, что случалось с ним в минуты напряженного, злого волнения, а просто выругался и зашагал прочь. Но, не дойдя до порога, он собрал все свое самообладание хирурга, вернулся к растерявшемуся ассистенту и стал зашивать рану. Хорошо, что он не затронул матку, что женщина и теперь может родить. Но он чувствовал себя страшно оскорбленным.
Руки его, развитые словно у блестящего пианиста-виртуоза, действовали с привычной ловкостью и точностью, а в душе кипело...
Наложив последний шов, он скинул в предоперационной комнате белоснежный колпак, маску, клеенчатый фартук, швырнул перчатки и большими шагами пошел по коридору, развевая полы халата, не замечая больных, суетливо расходившихся по местам при появлении его прямой, высокой фигуры. Но уже на выходе он столкнулся с сестрой, вынесшей из палаты помойное ведро, и точно опомнился, остановился. Маленькое нарушение больничного распорядка просто взбесило его сегодня.
— Поставьте ведро! — сказал он резко. — Я говорю: поставьте ведро! Есть на то санитарки, есть поломойки...
Упоминание о санитарках вернуло его мысли к той, которую только что сняли с операционного стола, и он, болезненно хмурясь, отвернулся...
Свет и блеск июньского дня только усилили в нем ноющее сознание совершившегося позора. Он не мог простить себе легкомысленной доверчивости. Было заключение невропатолога и терапевта, подтверждающее диагноз опухоли. К гинекологу женщина категорически отказалась итти. Она была такая суровая старая дева, что ни у кого, тем более у самого Ивана Ивановича, не появилось подозрения на беременность.
— Вот баба! — сказал он, поднимаясь через две ступеньки на высокое крыльцо поликлиники, смежной с больницей. — Обошла, как мальчишку!
В кабинете Иван Иванович крепко хлопнул дверью, благо час был неприемный, опрокинул табурет и, дав ему хорошего пинка, присел к столу.
— Чортова баба! — повторил он, все больше разгораясь.— Тоже мне девушка!!
Он вспомнил некрасивое лицо санитарки, ее большие руки... Смирная, работящая старая дева, она была на хорошем счету среди медицинского персонала. Ее расторопность и старательность вошли в поговорку. Иван Иванович доверял ее уходу тяжелейших больных. Он снял у нее с глаза катаракту. Он верил в ее добропорядочность — и вот такая страшная, нелепая история!
«Дурная баба! Как она посмела выдать беременность за опухоль матки?! Зачем? Ведь не от нужды. Ведь не из боязни общественного мнения! Наоборот... и помогли бы и поддержали. Что за озорство отчаянное!.. А тебе так и надо! — с озлоблением бросил Иван Иванович вслух по собственному адресу. — В другой раз будешь осмотрительнее».
После полудня его вызвали в райком. Надев пиджак и кепи, он вышел из больницы, но за порогом неожиданно столкнулся с Ольгой.
Она взволнованно, робко и нежно посмотрела ему в лицо:
— Я пошла тебя встретить. Ты домой?
— Нет, в райком, — сказал он глухо, не глядя на нее.
— Я пойду с тобой... провожу, — просительно произнесла Ольга, беря его под локоть.
— Хорошо, пойдем, — ответил Иван Иванович, и она увидела, как дрогнуло что-то жалкое в его мужественных чертах.
— Ничего, Ваня... пройдет, — сказала Ольга, крепко стискивая ему руку.
Он вздохнул всей широкой грудью:
— Конечно, пройдет. Хотя ошибка недопустимая. Меня другое волнует. Я не пойму, как она смела... как она могла обмануть меня! Так глупо, так дерзко лезть под нож! Она все во мне оскорбила!..
Он не знал, зачем его могли вызвать к секретарю райкома именно сейчас, после позорного для хирурга промаха. Возможно, Скоробогатов решил вмешаться. Иван Иванович ожидал всего и потому вошел в райком очень решительно.
Скоробогатов, конечно, уже знал о случившемся, но принял Ивана Ивановича неожиданно ласково.
«Радуешься, что меня есть на чем прижать!» — сообразил тот, отвергая ласку крутой складкой бровей и сурово-независимым видом.
— Я насчет ваших фельдшерских курсов, Иван Иванович, — мягко заговорил Скоробогатов, не изменяя благожелательного выражения, странно не идущего к его властному лицу. — Что это вы там с Логуновым проводите свою особую политику? Да, политику, не согласованную с общей линией райкома партии!..
— Я не понимаю, — промолвил Иван Иванович, невольно смущаясь под проницательным взглядом секретаря. — О чем речь?
— О том, что вы устраиваете лекции и на политические темы, рассчитанные не только на ваших слушателей: они посещаются в массовом порядке. Вы даже переносите их из помещения курсов в зал клуба, и все это без согласования с райкомом ни по тематике, ни по времени и месту проведения.
— Я думал, что поскольку Логунов был выделен для этих лекций райкомом, постольку... — Иван Иванович споткнулся на сказанном слове, — постольку, — повторил он упрямо, удивляясь сам нелепости своего выражения, — вы должны быть осведомлены о том, что именно он читает. А читает, то есть говорит, он прекрасно. Фельдшера наши им предовольны. В большой зал клуба мы, правда, иногда перекочевываем: не выгонять же парод, который приходит послушать. У нас тесно... Натискаются, прямо стены трещат!
— Нехорошо! — сказал Скоробогатов и уже строго сжал тонкие губы. — Вы оба члены партии, а меня как секретаря райкома ставите в неловкое положение. Я назначаю доклад на открытой сцене в парке, прихожу, а вы в это время устраиваете лекцию на такую же тему в клубе.
Иван Иванович промолчал. Тут он ничего не мог возразить. Действительно, случилось подобное совпадение. И, конечно, Скоробогатову неприятно, что все ушли на лекцию Логунова. Хоть кому было бы неприятно! Возражать не приходилось.
Молчание доктора несколько смягчило Скоробогатова. Он глянул опять ласковее и потянул какую-то бумажку из-под настольного стекла.
— Вот у меня еще заявление есть, — сказал он. — Это Бельтова, палатная сестра из хирургического. Она протестует против неправильного увольнения.
Иван Иванович встрепенулся, возмущенный.
— Она может протестовать сколько угодно, я о ней даже слушать не хочу!
— Когда с вами говорит секретарь райкома, вы обязаны слушать. Разве я стану поддерживать человека, но стоящего внимания? Во-первых, она страшно нуждается. Я сам лично обследовал ее положение...
— Если бы она нуждалась, она не относилась бы халатно...
— Она передовая активистка и член партии.
— У нее нет партийного билета, — быстро возразил Иван Иванович.
— Документы у нее утонули вместе с вещами на переправе.
— Вы в этом уверены?
Красное лицо Скоробогатова еще больше побагровело.
— С каких это пор вы стали недоверчивы? Попались же на удочку санитарки!..
Иван Иванович даже подскочил, больнее задеть его сейчас было невозможно.
— Ошибся. Сам себя готов избить за оплошность. Но выгораживаться не намерен.
— Еще бы! Это ведь не только оплошность, но и подсудное дело!
— Совершенно верно! Но сейчас вы напрасно говорите со мной так. Подвели мы вас с докладом? Точно, подвели. Правильно я уволил эту вертихвостку, которая и сама дела не делала и других разлагала? Правильно! А от того, что правильно, я еще никогда не отказывался.
— Вы идете против партии? — угрожая взглядом, спросил Скоробогатов.
— Не против партии, а против вашего пристрастного мнения. Вы только секретарь райкома — точка на огромном теле.
— Я? Точка?
— Да-да-да! По сравнению со всей партией только точка.

20
— Что он тебе сказал? — спросила Ольга, ожидавшая с нетерпением на крыльце.
Красные пятна на лице мужа, его горящие глаза и дрожащие губы испугали ее.
— О чем вы беседовали?— спросила она настойчивее, беря его под руку и почти насильно заставляя замедлить шаги. — Ты что-нибудь наговорил ему? — опасливо допытывалась она.
— Да, я ему, кажется, наговорил!.. — вздохнув, сознался Иван Иванович, останавливаясь на дорожке с насупленным видом.— Я ему наговорил... разного, — добавил он загадочно, с сердитой усмешкой. — Теперь он там рвет и мечет.
— Значит, не так страшно... то, что получилось у тебя в больнице? Значит, ты не боишься?
— Чего же мне бояться? Кроме тюрьмы, ничего не будет, — пошутил он, но шутка прозвучала серьезно. — Смешная ты! Я поцапался с секретарем райкома не оттого, что чувствую себя правым. Вина моя не уменьшилась, но нехорошо, непереносно, когда хотят прижать этой виной даже там, где ты прав.
— Вот как! — промолвила Ольга растерянно.
— Да уж вот так! Но ты не расстраивайся. Понимаешь? Не нервничай, будь умница. А за себя я постоять сумею. Не стану, сделав один проступок, от страха соглашаться на другой.
«Еще и хорохорится!» — подумала Ольга с улыбкой на озабоченном лице.
— И надо же было тебе забиваться сюда! — сказала она с невольным упреком.
— Надо. Я бы даже постановил, чтобы каждый специалист отработал известное время в местах отдаленных не только тогда, когда он еще зелен, неопытен, а в пору расцвета. А то опыт мы получаем, практикуя на периферии, а тратим его в больших городах. Конечно, там все возможности для научной деятельности, но в принципе это несправедливо. Вот послужу здесь еще и тогда с чистой совестью буду проситься в докторантуру в Московский нейрохирургический институт.
— А потом?
— Потом закончу докторскую диссертацию, намечу себе творческую задачу и стану добиваться ее осуществления.
— А когда добьешься?
— Тогда возникнет что-нибудь еще. Жизнь так движется. Не удивительно, если лет через пять в нашем областном городе Укамчане будет основан медицинский институт.
— И ты поехал бы сюда опять на постоянную работу?
— Поехал бы, — сказал Иван Иванович с мечтательной убежденностью. — Вот погоди, поживешь на Севере — увидишь, как он притягивает. Жить везде интересно. Чем труднее, тем интереснее. Вон у Дениса Антоновича даже здесь тыквы цветут. Успел уже высадить. По три пуда должны вырасти. Да-да-да, меньше невозможно. Кстати: сегодня наша очередь поливать, — вспомнил Иван Иванович, уже совсем успокаиваясь. — Я очень люблю это: землю, сырую, темную, рыхлую, и зелень, когда она только начинает пробиваться. Знаешь, есть стихи: «И бесшумными взрывами всходит горох на грядах...» «Бесшумными взрывами!» А? Чудесно! Именно так, — Иван Иванович, увлекаясь, вскинул руку с пальцами, сжатыми щепотью, и сразу раскрыл их. — Взрыв. Земля взорвана и рассыпается комьями. «Бесшумными взрывами всходит горох...»! Да-да-да, чудесно сказано! — и Иван Иванович радостно улыбнулся, точно сам это придумал.
— Ах ты, милый мой!— прошептала Ольга. — «Несуразный мой! — добавила она про себя, невольно заражаясь радостью, исходившей от него. — Натворил бог знает чего и сияет!»
— Гуляете в рабочее время? — шутливо укорил подошедший к ним Пряхин.
Иван Иванович сразу потускнел:
— Рабочее время уже кончилось. Пора обедать.
— Ну, как говорится, приятного аппетита. А нам сегодня и пообедать некогда. У нас горячка. Ожидаем приезда начальника треста. Приедет еще новый директор фабрики, инженер Тавров... Борис Андреевич.
— Вот новость! — весело сказала Ольга, — Ваня, это, наверно, тот самый Тавров, с которым мы вместе ехали на пароходе. Помнишь, я тебе о нем рассказывала.
— Как он критиковал меня! — говорила Ольга, когда они отошли от Пряхина. — Но я все-таки не в обиде на него. Меня, правда, есть за что ругать!
— Если признаешь ошибки, значит имеется надежда на исправление, — пошутил Иван Иванович.
Вечером на городочном поле было шумно. Ожесточенное сражение городочников привлекло почти всех зрителей с соседних спортивных площадок. Команда Хижняка, в которой играл Иван Иванович, «разносила» противников. Иван Иванович, без пиджака, с засученными рукавами воистину заслуживал внимания. В городки он играл честно, серьезно и страстно.
Короткий взмах руки верно посылает тяжелую палку — «биту». Она летит прямо в дружную семью толстеньких «городков» и, раскатив их, выносит за черту сразу несколько штук. Темный ежик на голове Ивана Ивановича топорщится после этого еще задорнее; глянув на кислые лица противников, он разражается смехом.
Но вот «бита», брошенная Хижняком, поднимается «на попа» почти у самой цели и в облачке пыли перелетает через рюхи. Иван Иванович тоже «пылит».
— Эх вы! Мазила вы несчастная! — кричит он Хижняку басовитым голосом.
Ольге, отдыхающей на скамейке после волейбола, даже смешно становится при виде его лица, обиженного, злого и страдающего.
Однако он тут же стихает, ревниво глядя на противника, переходящего в действие. Ольге кажется, что он не выдержит и вот-вот ахнет «под руку». Но если бы так получилось на самом деле, он сгорел бы от стыда.
— Что азарт-то делает! — сказала подошедшая Елена Денисовна. — Кричат и ссорятся, как мои сорванцы. Играла бы я в городки... Ох, и отомстила бы Ивану Ивановичу за его плутовство в картах, — продолжала она, усаживаясь с Наташкой на уступленное ей место рядом с Ольгой. — Сколько он мне нервов попортил! А если ему сейчас такое?
— Здесь, пожалуй, не сплутуешь!— сказала Ольга, любуясь Наташкой и забирая в свои ладони ее толстенькие ручонки. — Какая хорошая девка! Ну что за девка! — приговаривала она.— Так и хочется ее пошлепать.
— Да уж не говорите! — с грубоватой нежностью к дочери возразила Елена Денисовна. — Эта девка уже и симпатию себе завела! Как же! Есть у нас один «майсик» в больнице — Юрочка... Видите! — она подмигнула на сразу оживившееся и даже покрасневшее личико Наташки. — Папа наш занимается с ним лечебной гимнастикой, ну и разговоры дома, конечно. Правда, чудо, что за мальчик! Так ему, бедненькому, хочется выздороветь — все задания вдвойне выполняет. Наташка наслушалась о нем и прямо одолела: покажите «майсика». Пришлось познакомить.
— А как эта женщина?.. Которой сегодня... которую сегодня Ваня оперировал?
— Эта?— Елена Денисовна закусила губу, словно с досадой.— Что она? Да ничего. Зашили обратно. Наложили швы, по всем правилам. Рожать будет. Была я у нее перед вечером, хотела отругать, да пожалела: пусть окрепнет маленько. Вот они тихони-то!
Ольга промолчала. Ее тоже почему-то некоторые считали тихоней. Совсем неожиданно она подумала о завтрашнем приезде Бориса Таврова, и мысль о нем вызвала у нее неосознанную тревогу:
«Странное совпадение — отчего именно сюда, в это приисковое управление, он едет, когда в крае столько других приисков?!»
— Сама себя чуть не искалечила, — продолжала Елена Денисовна, — Ивана Ивановича подвела. — Ведь я-то опытный воробей, а тоже верила, что у нее опухоль. Мы же эту санитарку давно знаем, она старая дева. Словом, два раза дура! — добавила акушерка почти с озлоблением. — Вы не подумайте, я за грех не осуждаю: живая душа. Но подличать-то зачем? Разве помешает ей ребенок? Да он ей всю жизнь украсит. Вот знала я одну бобылку, убогую. Рука у нее с детства изуродованная и левый бок... так и выросла одноручкой кособокой. Работала в артели инвалидов. Сирота одинокая. Замуж никто не берет. И вот приходит в родильный дом... И приняла я у ней девочку... Дочка родилась вроде моей Наташки. Санитарки собрались и говорят меж собой: «Дал же бог счастье, кому не надо! Куда ей с ребенком?!» А она ребенка жмет к груди, а у самой глаза-то горят, глаза-то светят!.. Глянула я в эти глаза, подкатило у меня к горлу: смотрит, так вот и брызжет из них материнское. — Елена Денисовна задумалась. — Правда, только одни глаза и хороши у нее были. А лет через пять родила она еще мальчишку. Тут уж я не вытерпела: напросилась к ней в гости. Пошла после работы, внуку кой-чего «на зубок» захватила. Гляжу: внучка моя уж большенькая, хорошенькая такая, бойкая, меньшого в зыбке трясет, нянчится. Вещей в комнате немного, да опрятно все, и куклы у дочки есть. Подивилась я и спрашиваю свою роженицу: «Как же ты не побоялась ребятишками обзавестись?» А она улыбнулась на меня, словно на глупую, да и говорит: «То я жила просто инвалидка, а теперь мать своим детям. Настоящая женщина!» Вот и возьми ты ее! Сама при деле, ребятишки в яслях. Разве осудишь такое?!

21
Курсы фельдшеров на Каменушке открылись полтора года назад после того, как Иван Иванович вместе с секретарем райкома Озеровым, который работал до Скоробогатова, объехали самые отдаленные уголки района. Помимо лечебной помощи, в тайге требовалась культурно-бытовая, оздоровительная работа. Иван Иванович осматривал больных, Озеров разговаривал с председателями артелей и наслежных советов, с местными комсомольцами и коммунистами. Предложение выучить фельдшеров из якутов и эвенков они встретили восторженно. Известие об открытии курсов разнеслось по тайге задолго до получения ответа из области, и каждый таежный район захотел иметь фельдшеров своей национальности. Желающие учиться нахлынули на прииск Каменский отовсюду.
Приезжая, они оставляли где попало оленей и нарты и, загорелые, бронзоволицые, пахнущие морозом и дымом костров, вваливались в меховых одеждах в бараки, отыскивая доктора Ивана.
Иван Иванович просил их повременить, отсылая к Озерову, в сельсовет, в дома для приезжих, но они, покрутившись по прииску, упрямо возвращались к нему. Якуты угощали его квашеным замороженным молоком, ячменными лепешками, сырой оленьей печенкой; эвенки вынимали из кожаных вьюков сушеную рыбу и ту же оленину и те же оленьи печенки. Иван Иванович поневоле уступил им часть своей квартиры и проводил с ними целые вечера, расспрашивал, присматривался, заранее отбирая самых толковых. Требовалось человек тридцать, а наехало более пятидесяти. Некоторые привезли «подарки». Они никак не думали, что дело обойдется без подарков. Получившие отказ обиделись. Озеров, очень носившийся с идеей открытия курсов, устроил непринятых на горные работы, и в конце концов все остались довольны. На курсах начались занятия. В числе слушателей была и Варвара Громова.
— Какой хороший человек был! — не раз говорил Иван Иванович, вспоминая Озерова.— К каждому умел подойти. Тоже не обходилось без грозы и молнии, да разве так, как у Скоробогатова? Этот только на грозу и надеется.
Иван Иванович привычно отыскивал простые, доходчивые слова и в пояснение чертил мелком на доске. Эвенки и якуты слушали его, как дети слушают сказку. Недавно страшное, загадочное, становилось попятным, даже доступным для воздействия, и радость познания расширяла непроницаемо-черные глаза курсантов, румянила их широкоскулые молодые, смуглые лица. Глядя на слушателей, Иван Иванович разгорался и увлекался сам и уже не следил за своей речью, но, и не следя за ней, говорил доходчиво потому, что говорил от всего сердца.
— Я отдыхаю здесь, — сказал он в перерыв Варваре, когда она подошла к нему и спросила, не устал ли он. — Я смотрю на вас и думаю: «Вот люди, которые помогут своему племени полностью приобщиться к культуре, к большой жизни русского народа». Я уверен, что вы будете хорошими работниками. Правда, Варя?
— Правда, — сказала она с наивной серьезностью. — Мы стараемся... Из-за вас стараемся.
— Почему же из-за меня? — почти огорченно спросил Иван Иванович. — Стараться надо из любви к делу.
— Мы и хотим хоть немножечко походить на вас — настоящего доктора. — Варвара задумалась, потом заговорила быстро. — Эти две старые женщины-якутки, которым вы сделали глазную операцию... которые стали снова видеть после трахомы... Они сложили песню.— Варвара протянула руку вниз ладонью и, подняв к потолку продолговатые в разрезе глаза, будто изображала слепую, произнесла певуче:

Трава почернела, утонули во тьме и деревья.
Я слышу только их Шорох и запах,
Когда черный ветер рвет с меня черное платье
И обжигает мое лицо черным осенним холодом...

— А дальше слова о вас, ах, какие хорошие слова!
— Зачем же это? — смущенно сказал Иван Иванович, но лицо его покраснело от удовольствия! — Ничего особенного, самая пустая операция.
— Не говорите!— перебила Варвара негодующе.— Вам так кажется, потому что вы умеете. Очень хорошо, если старушки придумали такую песню. Ведь к ним в тайгу теперь будут приезжать. Надо же убедиться в том, что они правда видят. И тогда споют эту песню и увезут ее с собой. Потом каждый переделает ее по-своему, но радость передаст всем. Вы понимаете?
— Да, немножко, — сказал Иван Иванович. — Нет, понимаю, — поправился он, заметив недоумение Варвары.— Конечно, это очень хорошо.

22
— Нейрохирургия решает проблемы, которые лет пятнадцать, даже десять назад считались неразрешимыми. — Иван Иванович быстро прошелся по кабинету, легко повернулся; открытое лицо его выражало оживленную сосредоточенность, которая и позволяла ему забыть, что жена его мало интересуется хирургией. — Кроме операций на центральной и периферической нервной системе, мы начинаем вмешиваться и в вегетативную нервную систему, влияющую на работу наших внутренних органов, — продолжал он с доверчивым увлечением и, должно быть, вспомнив одну из своих удачных операций, улыбнулся. — Сколько нового открывается! Взять, например, самопроизвольную гангрену... Гангрена это вроде пожара на торфянике, бурная, злая штука. Если почернели пальцы на ноге, нужно ампутировать до бедра. Иначе придется резать повторно. Что же здесь дает нейрохирургия? Я удаляю кусочек симпатического нерва, идущего вдоль позвоночника, с двумя поясничными узлами, и уже на операционном столе нога больного теплеет. Часто уже на другой день она становится нормально розовой, синюшность пропадает, и вся болезнь может окончиться тем, что омертвелые кусочки ткани сойдут, как усохшая корочка. Такие же операции мы делаем в тяжелых случаях гипертонии и при трофических язвах, не заживающих годами. Многое еще не разрешено. Надо работать да работать! Но когда я представляю будущее нейрохирургии, меня охватывает страх, что я так ничтожно мало сделал и не успею ничего внести от себя. Тогда мне и во сне и наяву мерещатся операционные московского института, богато оборудованные кабинеты и лаборатории, научные конференции, общение с выдающимися нейрохирургами. И я спрашиваю себя: все ли ты сделал здесь, что мог?
— Ты же очень много работаешь, — напомнила Ольга. — Разве это не удовлетворяет тебя?
— Много? Да. Но в другой области. Общая хирургия — она, конечно, дает огромное удовлетворение. Тут сразу видишь реальный результат своего труда. Взять любое; операцию аппендицита, язвы желудка, тяжелое ранение. Человек выздоравливает на твоих глазах. Но здесь уже все известно, пути проложены, выработан подход в каждом случае, а там труднейшие поиски, большая психологическая и физическая нагрузка на оператора, — зато есть и научная перспектива. Работы для нейрохирурга много и в местной практике. У нас нет отказа нервным больным. Но я хочу целиком отдаться нейрохирургии и чувствую себя теперь, как пружина, завинченная доотказа. — Иван Иванович, взволнованный, остановился перед Ольгой и посмотрел сверху на ее приподнятое лицо, выражающее серьезное внимание. — О чем ты задумалась, дорогая?
— Я слышала от одной развитой женщины, что человек в сорок лет уже не имеет перспективы духовного роста.
— Ну, это сказала развитая дура, вроде Павы Романовны.
— Погоди, — промолвила Ольга. — Может быть, она права, имея в виду людей, ничем не проявивших себя до этого возраста. Но вот я смотрела на тебя и думала: ты в тридцать шесть лет живешь и чувствуешь моложе, чем я в двадцать восемь!
— Мне некогда скучать, дорогая! Вот эта самая перспектива роста... Она огромна. Работа страшно много требует, но и дает не меньше. Я занят и горю, живу своей занятостью. Оборвись она — оборвется лучшая половина моей жизни: я уже не человек тогда. А сейчас я счастлив, счастлив вдвойне: тобой и работой.
— Вот видишь! — проговорила Ольга, — а у меня никакой перспективы.
— Но ты же учишься! — возразил Иван Иванович, показывая на ее книги и тетради, сложенные горкой в углу дивана.
— Учусь, конечно, — ответила Ольга, — но после того как я ушла с настоящей учебы (а ведь была уже на третьем курсе), я начинаю все сначала в четвертый раз, и у меня уже нет убежденности, что я на правильном пути. Заполнит ли мою жизнь толкование иностранной грамматики?! Конечно, это — тоже нужное дело, и я буду стараться выполнять его хорошо. Только когда я представляю, как я сама обеднила себя, мне делается очень грустно.
— Значит, тебя привлекает что-то новое? — с невольной улыбкой спросил Иван Иванович.
— Почему ты говоришь со мной, как с глупенькой девочкой? — довольно резко спросила Ольга, обиженная его тоном. — Ведь речь идет не о выборе игрушки, а о работе, которая у тебя, например, так счастливо сложилась, что составляет лучшую половину твоей жизни. Я не такая способная и умная, как ты, но в меру своих сил и я хотела бы иметь хоть немножко такой счастливой занятости.
— Кто же тебе мешает? — уже серьезно спросил Иван Иванович.
— Никто не мешает, но никто и не помог. Зачем я потеряла год в медицинском институте, зачем меня потащило на курсы бухгалтеров?.. Просто кидалась, очертя голову, куда попало. Конечно, выучиться всему можно, но если это не интересует, то лучше не надо, — тут Ольга сообразила, что она говорит словами Таврова, но, не в силах остановиться, закончила так же: — Работу не обманешь: ведь это выбор на всю жизнь.
— Значит, я виноват что не помог тебе выбрать специальность? — спросил Иван Иванович, подавленный упреками.
— Да! Конечно, ты был очень занят... Поэтому благодушно отнесся к моему уходу из института, когда у меня родился ребенок. Почему ты не настоял, чтобы я закончила тот, свой институт?
— Ты же сама ушла...
— Этой «самой» едва исполнилось тогда двадцать лет. Ей казалось: у нее впереди целая вечность, и она все успеет сделать. А ты ведь старше был и опытней, но не нашел ни времени, ни настроения по-товарищески побеседовать со мной, подсказать, посоветовать. Наоборот: ты тоже оправдывал меня, ссылаясь на обязанности матери. Пусть бы нам жилось труднее, пусть у меня прибавилось бы забот и хлопот! Не надо было жалеть меня тогда!.. Ну, если бы твоя младшая сестра бросила учиться, неужели ты не поговорил бы с ней?! Ведь на работе-то вы помогаете отстающим, а кто с ними должен заниматься дома, в семье?!


<- предыдущая страница следующая ->


Copyright MyCorp © 2024
Конструктор сайтов - uCoz