<- предыдущая страница следующая ->

6
Ольга успела только узнать, когда в тайгу пойдут машины да принять ванну, как ее вызвали к телефону. Звонил Тавров.
— Я думал, что вы уже уехали, — говорил он. — Ведь теперь на побережье, точно в Москве: все делается быстро. Поедемте к морю! Опротивело? Но ведь тут, в Глубоком, оно другое: вид с суши. Посмотрим поселок порта...
Здесь, на далекой окраине, в городе, возле которого еще плавали стада тюленей, оказалась не только гостиница со всякими удобствами, но и автобусное сообщение.
Город Укамчан, расположенный за перевалом, отделявшим его от порта, поражал богатством каменных построек. Шестиэтажные дома, асфальт, по-столичному оживленные улицы. Правда, город был хорош! Сколько же таких городов, радующих сердце проезжего человека корпусами заводов, театрами и садами, построено в стране за последние годы! А тут еще горы — сплошной камень, лиственницы, похожие на шпалеры со своими сбитыми макушками и ветвями, спущенными к земле, и снег, лежавший на северных склонах в конце мая, — все это привлекало внимание Ольги. Она опоздала к назначенному часу: Тавров давно ожидал ее.
Солнце светило ярко, но грело слабо. После влажной теплоты Приморска здесь казалось даже холодно, хотя какие-то пичуги весело копошились на оголенных деревьях.
— Вы знаете... — заговорила Ольга, усаживаясь в автобусе у самого окна. — Эти лиственницы напоминают... Еще в детстве мне представлялось... не то сон, не то сказка... Такой дом из легкого коричневого дерева. Двери вдвигаются в стены, точно в вагонах. А вокруг деревья: голые ветви в сером небе, как черные молнии. И не знаю... Может быть, я уже потом придумала, но жили там удивительно стройные люди, смуглые до желтизны. И мне всегда казалось, что они существуют на самом деле! Может быть, это здесь где-нибудь?..
— Выдумщица вы, Ольга Павловна! — сказал Тавров, тронутый и странно настороженный серьезностью тона ее фантазии.
Автобус, плавно встряхиваясь, мчался по асфальту шоссе, мелькали по сторонам коттеджи, большие каменные дома, дорожки и деревья парка. Потом с вершины невысокого перевала открылась бухта.
— Она похожа на светлую долину среди этих мрачных гор, — заметила Ольга.
За полем льда, разрезанным пароходами (еще один успел подойти, и теперь оба как черные башни стояли у серых причалов порта), за полем льда, отодвинутого, но не разломанного движением приливов и отливов, сверкала свободная вода. Там, далеко, искрилась, двигалась, переливалась живым блеском морская волна. Красивым, но чуждым и холодным показался Ольге отсюда этот синеющий простор.

Отлив...
— Смотрите! Море, точно улитка, втянуло под лед прибрежную воду! — сказала Ольга.
У нее опять глаза разбежались, и она чуть не забыла про своего спутника. Широкогрудые кунгасы рыбаков остались на мели, а рыбаки ушли на высоко поднятый лед.
— Пойдемте к ним, прилив, наверно, не скоро начнется, — предложила Ольга и первая свернула с дороги вниз и пошла, легко ступая сапожками по сыпучему песку мимо обломанных ив, мимо опрокинутых лодок.
— Вам нехватает только хлыста! — сказал Тавров, нагоняя ее.
— Зачем же? — спросила она рассеянно. — Разве я укротительницу напоминаю?..
— Да, пожалуй... — ответил он, и оба рассмеялись.
Порт, как и город Укамчан, поражал величиной и юностью. Во время строительства набережной для причалов в нем был произведен необыкновенный взрыв. Тогда ходили слухи, передаваемые эвенами со слов своих дедов и прадедов, будто бухты не существовало раньше, а возникла она внезапно, и жители поселка, заклеивая стекла полосками бумаги накрест, побаивались, что вместе со взорванной горой ухнут и они куда-нибудь в тартарары, и над ними зашумит море. Но взрыв был проведен мастерски.
Так рассказывал Ольге Тавров, шагая за ней и размахивая руками, словно школьник, вырвавшийся на волю.
— Недавно жители бухты принесли домой бревно... — оживленно говорил он, — погнутое, обросшее мхом, но когда хотели распилить его на дрова, то оно оказалось костью. Понимаете, гигантская кость допотопного животного! Да вот... пожалуйста! — Из песка торчал позвонок, похожий на огромное обломанное колесо. Тавров наклонился, обеими руками поднял и перевернул его. — Вот так косточка!
— Да, это был кто-то большой! — сказала Ольга, щурясь от солнца, отраженного в каждой лужице воды, оставшейся между камнями, где шевелились причудливые растения, похожие на животных, и животные, похожие на растения. Ребятишки сновали кругом, разыскивая камбал, зарывшихся в песок в ожидании прилива, собирая раковины, крабов, мелкую рыбу.
Тавров шагал все дальше от берега к ледяному полю, и теперь уже Ольга шла за ним. Во влажном песке под их ногами шевелились домики раков-отшельников; круглые рты актиний открывались, пуская пузыри. Гладко отшлифованные камни уже просохли от ветра. Сытые чайки низко взлетали над взморьем, косо взмахивая белоснежными крыльями, тянули к свободной воде — поплавать, сполоснуть атласное перо.
Ольга ковыряла палкой песок, перевертывала уснувшую рыбу, отбрасывала водоросли. На душе у нее было ясно и спокойно.
— Здесь, на побережье, есть даже розовые чайки, попадаются иногда белые выдры, — говорил Тавров, но неожиданно обернулся и, краснея до слез, громко сказал:— Слушайте, Ольга Павловна!
— Да, — просто промолвила она, ее безмятежный взгляд, на минуту остановясь на нем, как будто лишил его и оживления и дара речи. — Я слушаю. В самом деле чайки кажутся розовыми, но это, может быть, от солнца.
— Возможно, от солнца, — повторил Тавров, прямо и робко смотря ей в лицо. — Но эти обыкновенные, а есть редкостные разновидности... действительно розовые...
По наклонно положенным доскам они поднялись на ледяное поле. У прорубей раскинуты мокрые недавно вынутые сети, в стороне блестели груды еще живой рыбы: головастые бычки, голубая навага, камбала, сплющенная так, что оба ее глаза очутились на одном боку.
— Говорят, она меняет цвет, смотря по обстановке, — сказала Ольга, перевертывая носком сапожка широкую и плоскую рыбину. — Я давно не видела живых камбал. Она совсем белая и гладкая со слепой стороны: Настоящая морская медаль! Сколько здесь еще таких же нескладных странных и мрачных рыб! Наверно, море плохо действует на своих обитателей... А что вы думаете? — Ольга, взглянула на Таврова. — Ведь из рода в род, в течение тысячелетий мнет и давит их тяжелая масса воды. А до чего подвижны и стройны речные окуни, головли и щуки!
— Ничего я не думаю, — со вздохом промолвил Тавров. — Но ваши слова меня почему-то тревожат...
— Опять что-нибудь о моих способностях?..
— Да, опять!
«Как хорошо смотреть на тебя, — вдруг ясно прозвучала в нем не произнесенная вслух мысль. — Как хорошо слушать тебя, милая выдумщица! И как хорошо и во-время ты одним взглядом остановила меня, когда я хотел посетовать на горечь разлуки».

7
У себя, в номере гостиницы, Ольга сняла сапожки и в одних чулках прошла по ковру: поставила в графин принесенные ивовые ветки. Она открыла окно и, поеживаясь от прохлады, потянувшей в комнату, присела на подоконник. С высоты она увидела за домами речку и шоссе, уходившее на тот берег, в лесистые распадки, в тайгу. На берегах еще белели глыбы льда, вытолкнутые половодьем, а по ленте шоссе, вслед за проходившими машинами, дымилась сероватая пыль. На побережье только что кончилась зима, и черные лиственницы на горах набухали красноватой желтизной; золотели ивы и тополя. За океаном отцвели уже ранние цветы и травы, буйно зеленели леса. А здесь? Как будто сюда, за тридевять земель, за этот мрачный развал камня ушла весна и затаилась в неодетом еще ею топольнике. Свежий ветер рвался с моря, торопя весну. Пьяный и терпкий, он дохнул и в лицо Ольги, падая откуда-то сверху, шевельнул ее искрившиеся на свету волосы. Она сидела, усталая, притихшая, и, мягко блестя глазами, улыбалась чуть-чуть своим мыслям о скорой встрече в тайге.
В это время в номер постучались. Ольга надела туфли и пошла открыть дверь.
В коридоре стоял коренастый, очень смуглый человек, с крупной головой и красивыми чертами лица. Рядом с ним — молодая женщина в дорожном костюме, в шляпке с плоско отогнутыми полями, похожей на детский капор.
— Вы жена доктора Аржанова? — спросил мужчина звучным баритоном и, не ожидая приглашения, шагнул в комнату, протягивая Ольге крепкую руку. — Я Платон Логунов, инженер Октябрьского управления, а это, — он обернулся к своей спутнице, — жена нашего главного бухгалтера, Пава Романовна Пряхина. Мы к вам по поручению Ивана Ивановича. Он сказал, правда, только то, что ждет вас и беспокоится очень, но мы уже сами решили проявить инициативу.
— Ах, я так рада, что мы нашли вас! — быстро заговорила Пава Романовна, тоже пожимая руку Ольги и оглядывая ее всю бойкими глазками, блестевшими, как две черные бусины.
Она сняла мех серебристой лисы, открыв белую шею, сняла шляпку и откинула назад каштановые кудри, точно торопилась продемонстрировать перед приезжей все свои прелести. Она и правда была хороша: румяное, с ямочками, толстощекое лицо и гибкие движения делали ее по-особенному привлекательной. Несколько портили общий вид начинающий отвисать второй подбородок и слишком ярко накрашенные губы.
— Ах, я так рада! — повторила она, играя глазами и шнурочками подвижных бровей. — Тут мало культурных женщин. Поговорить не с кем, клянусь честью! Скажите, вы танцуете? Ну конечно, это сразу видно. Ах, как у вас удачно сделаны волосы! Для лета так нарядно — светлые волосы.
— Они у меня всегда светлые, — сказала Ольга и быстро взглянула на Логунова.
Тот, задумчивый, сидел у стола и машинально ощипывал одну из веток, не вошедших в графин. Невидимому, он не принадлежал к разряду дамских поклонников и был утомлен болтовней спутницы.
— Значит, Иван Иванович ждет меня?
— Ах, очень! Он, бедняжка, совсем извелся за последнее время. Все работа, работа, работа! Я столько раз приглашала его к нам немножко развлечься, но он нелюдим... Такой угрюмый, — вы простите меня, но для вас, молодой женщины, это, наверно, очень тяжело?
«Нельзя сказать, чтобы эта миленькая особа отличалась деликатностью! Или она глуповата, или избалована вниманием», — подумала Ольга.
— Не знаю, почему он показался вам нелюдимым, — возразила она с достоинством. — Он очень веселый, любит посмеяться, а без людей просто жить не может.
— Наверно, он стеснялся у нас, — сразу согласилась Пава Романовна.
— Да, Иван Иванович веселый человек, — подтвердил Логунов, обращаясь к одной Ольге. — И сердечный очень. Народ к нему валом валит. За тысячу верст из тайги приезжают, — и Логунов улыбнулся не то своему воспоминанию о симпатичном ему докторе, не то выражению искренней признательности, которое появилось на лице Ольги. — Мы к вам с предложением, — сообщил он. — Завтра, чуть свет, едем обратно на двух легковых машинах. Хотите ехать за компанию? Гораздо быстрее доставим, чем автобусом.
— Ну конечно! — ответила Ольга. — Только не надо сообщать по телефону: я хочу нагрянуть неожиданно.

8
Рано утром в дверь постучал Логунов. У подъезда ожидали две машины. В одной сидела Пава Романовна, а впереди, рядом с шофером, ее муж, Пряхин, такой же румяный, как она, но строго подтянутый, в новом с иголочки военном костюме, правда без знаков различия, зато в ремнях, с сумками и походной фляжкой на боку. И ремни, и сумки, и фляжка тоже были новенькие, и даже лицо его, с яркими крохотными усиками над толстой, ясно очерченной губой, свежевыбритое, упитанное, казалось только что отшлифованным.
«Впервые вижу такого бухгалтера! Вырядился, как мальчишка»,— подумала Ольга весело, когда он, выйдя из машины, молодцеватой походкой подошел здороваться.
— Вы поедете с нами, — командовала, улыбаясь всеми своими ямочками, Пава Романовна. — Мы заберем и вещи. Нет, лучше положим вещи в машину Скоробогатова, а Логунов пусть едет с нами, что он там будет позади один! Никанор Петрович, уступите нам Логунова! Это секретарь нашего райкома — наш Петрович, — наконец догадалась сказать Пава Романовна, подталкивая Ольгу к той машине, где сидел Скоробогатов. — Познакомьтесь же!
Ольга подошла к автомобилю и пожала руку, протянутую Никанором Петровичем в открытое окно кабины. Секретарю райкома было не меньше сорока лет. Лицо у него полное и даже несколько одутловатое. Круглые карие с красноватинкой глаза спокойным, немигающим взглядом посмотрели на Ольгу, и ей стало отчего-то неловко.
«Почему он даже не вышел из машины?» — подумала она, наблюдая, как он разговаривал уже с шофером.
Но размышлять ей было некогда: Пава Романовна подхватила ее и начала распоряжаться, кому где сесть. Усевшись между Логуновым и Ольгой, разместив по углам массу пакетов и пакетиков, она все не могла успокоиться и даже на ходу машины продолжала устраиваться.
— Довольно, Павочка, как-нибудь доедем, — сказал Пряхин, которого она затормошила, и Ольга увидела в зеркало впереди, как недовольно сморщилось его лицо.
— Значит, послезавтра мы будем дома? — обратилась она к Логунову.
— Должны быть. Шоссе не хуже ленинградского. Теперь не то, что лет восемь назад. Тогда здесь тянулась тропа. Болота, грязь. Лошади шли только под вьюком, и на такое путешествие потребовалось бы около месяца.
— Да, подумайте!— торопливо вмешалась в разговор Пава Романовна. — Все-таки как много дала советская власть отсталым окраинам! Какое бурное развитие культуры, какое строительство! — Но тут же лицо ее вытянулось, и она сказала мужу испуганным голосом: — Я забыла купить Камилочке пелеринку!
— Ну, вернись и купи, — ответил он смеясь.
— Тебе хорошо смеяться! — вспылила она. — Тебе, конечно, мало заботы о детях.
— А ты помнишь о них лишь тогда, когда в сумке есть свободные деньги, — ответил он с невольной досадой. — Нашла о чем беспокоиться! Это раньше носили пелеринки...— И Пряхин оглянулся на Ольгу, ища ее сочувствия и словно извиняясь.
— Нет, вы только послушайте, что он говорит! — обратилась Пава Романовна тоже к ней. — Что может понимать мужчина, когда нужно одеть ребенка?!
Ольга ничего не ответила: она думала о своей девочке, о ее мягких косах с тугими бантами, о ее первых успехах в дошкольном учении, так жестоко оборвавшихся.
За водоразделом в тайге стало теплее, появилась зелень. Но кое-где почему-то лежал лед. Местами он тянулся по сторонам шоссе сплошными полями или белел среди леса буграми в несколько метров толщиной. Иногда в ледяных расселинах зеленели молодыми листочками ивы и тополя.
Утомленная Пава Романовна дремала, дремал и Пряхин, привалясь к спинке сиденья, смешно выпятив красные губы, и Логунов уже без помехи рассказывал Ольге о суровых морозах, образующих зимой огромные наледи — «тарыны», о том, как эти наледи поднимают и сворачивают в сторону полотно шоссе и отрывают от земли деревья, которые стоят потом всю весну на ледяных кочках и падают в жару.
— Вот когда подъедем к Большому хребту, вы посмотрите...— говорил он, осторожно отодвигаясь от горячей, разомлевшей в дремоте Павы Романовны. — Там, у подножья, знаменитая наледь бывает. Каждый год. Просто гора! Это подземные ключи прорываются, когда обычные ходы в почве промерзают. На здешних реках, на перекатах, тоже наледи образуются, но речная вода, прорываясь, разливается по осеннему льду очень далеко. Тогда у нас говорят: «Река кипит». Иван Иванович этой зимой, когда ездил на оленях к больному, искупался в такой наледи... Разве он не писал вам? Чуть не замерзли они с провожатым. Мороз ведь был страшный!
— А олени?
— Олени выбрались, а нарты и вещи утонули. Ну чего вы? Эх, знал бы, не говорил лучше.

9
Тоненькая светлолицая девушка якутка, похожая на цветущий мак в своей пунцовой кофточке, легко перескочила через канаву и остановилась у изгороди.
— Вот, Иван Иванович, возьмите! — крикнула она, поднимая над изгородью лопату с длинным прямым черенком. — Я напьюсь чаю и тоже приду помогать.
— Хорошо, Варя! Пей чай и приходи помогать, — отозвался мягким баском высокий человек средних лет, подходя и протягивая руку за лопатой. — Спасибо, Варюша!
Он был в поношенном рабочем костюме. Темные волосы его топорщились ежиком. Красивая голова хорошо посажена на широких плечах, в твердой складке губ выражение мужественности, а в карих глазах острая, все схватывающая внимательность и доброта, и тонкая, необидная ирония человека, любящего посмеяться. Взяв лопату, он пошел по задернованной, только что огороженной земле, а Варвара, болтая тяжелыми косами, побежала к домам поселка.
— Вот сейчас мы увидим, кто кого загонит!.. Держитесь, Денис Антонович! Собирайтесь с силами, товарищ Хижняк, бывший кавалерийской бригады фельдшер. Я вам покажу, как с землей надо обращаться. — С этими словами Иван Иванович прорубил лопатой дерн и встал у своего края. — Теперь вы уж не скажете, что я даром ем вашу редиску и салат. Отработаю пай и на себя и на Ольгу Павловну. Я не хочу, чтобы вы хвалились тем, что я объедаю вас и ваших трех сорванцов.
Тот, к кому он обращался, только потряхивал рыжим чубом, свисавшим из-под кепи, да посмеивался, сбрасывая с лопатки ровно отрезанные пласты дерна. Это был коренастый здоровяк лет сорока шести, большерукий, с крупным ртом, широким вздернутым носом и глазами, синими и чистыми, как у ребенка.
— Нечего ухмыляться — продолжал Иван Иванович.— Что это за работа? Почему вы пласты стопками складываете? Так Елена Денисовна только хлеб на стол подаст. Разбивать надо!
— Нате! Нате!— промолвил Хижняк, разбивая ребром лопатки ряды накиданных им земляных пластов. — Но зря, лишний труд: вот пройдет дождичек — и они сами развалятся. А нам ведь еще один огород вскопать нужно. Чортова тайга! Если бы не богатая охота, давно плюнул бы и уехал. Разве это земля? Разве это климат? Кроме картошки да редиски, ничего не вырастишь. Вот у нас на Кубани... Сады-то у нас какие! Яблонь одних!.. А цветов, цветов! И дома и при больнице. Помню, я пионы развел...— Денис Антонович даже остановился, опустив лопату, и задумался с нежною улыбкой на широких губах.
— А вы работайте, работайте! — покрикивал Иван Иванович. — Нечего сказки рассказывать про пионы! Пока я ковырял плохой лопатой, вы надо мной издевались, а теперь начинаете зубы заговаривать.
— Так я же о деле, — серьезно возразил Хижняк, снова налегая на лопату. — Климат! Какой тут, к чорту, климат! О соловьях не поминай: ворону увидишь — и то событие. Вчера ворону увидел, рад был, ей-богу! А все Елена Денисовна... Говорил ей сразу после женитьбы: давай поедем домой, на Кубань. Так нет! Тут, мол, в Сибири, горы, тут рыба, тут пельмени. А у нас не горы? Не рыба? А пельмени на Кубани нельзя стряпать?! — И Денис Антонович с таким азартом обрушился на новый ряд пластов, что только комки полетели.
— А вы поезжайте теперь, — не без хитрости посоветовал Иван Иванович.
— Теперь?.. Куда же я теперь поеду, когда я в эту Сибирь врос по самые уши? Четверо ребят от сибирячки! Это все равно, что взял я четыре цепи да четыре раза приковал себя к дереву. Разве уйдешь?
— Вот я скажу Елене Денисовне! Она вам задаст!
— А скажите! Она меня знает и характер мой знает. Я хохол вредный, упрямый. Она меня так и зовет «поперечный». Но при всей своей поперечности не смог я ее переупрямить. Вот и погибаю здесь! И удивительное дело. Ездил я на Кубань года три назад. К родне ездил. В отпуску был. И ведь даже не догостил до конца. Загорелось одно: домой! Это в Сибирь-то «домой»! Мы с Леной тогда в Мартайге на приисках работали. Родные уговаривают: «да поживи, да погости! Вот, мол, яблоки скоро поспеют... Сливы, вишен — хоть завались!» Нет, хочу домой, да и только! У нас, говорю, в Сибири горы — во! Рыба — во!— Денис Антонович размахнул руками, не выпуская лопаты. — Пельмени говорю... «А у нас, спрашивают, не рыба? У нас не горы? А пельмени?.. Давай сделаем!» И сделали. Я сам фарш готовил, показывал что и как. Да разве те пельмени такие были, как у Елены Денисовны?! Нет, говорю, и то, да не то! И горы не те, и пельмени не те, и поеду-ка я лучше в Сибирь. С тем и уехал... Так и погиб казак! — закончил Хижняк с легким вздохом.

10
Варвара вернулась очень быстро. Но она успела переодеться по-домашнему: в серенькой кофточке с широкой пряжкой на замшевом поясе, в темной юбчонке и простых сапожках она выглядела еще моложе и милее.
— Ну, Варя, — сказал Хижняк, — потрудись, товарищ комсомол, а мы с Иваном Ивановичем покурим маленько. Как там дома? Чел собирается удивить нас сегодня Елена Денисовна?
— Елена Денисовна сделала все, что можно, и даже больше, чем можно, — ответила Варвара грудным голосом, с хмурым лукавством взглядывая на Ивана Ивановича.
Красивое лицо ее с нежно заостренным подбородком горело румянцем.
— У Елены Денисовны обед уже готов, и пирог сидит в духовке. Но сама она опять убежала в больницу: трудный случай в родильном.
— Значит, ее вызвали? — задумчиво спросил Хижняк, доставая добротный кисет.
— Да, ее вызвали, — повторила Варвара, снова значительно глянув на Ивана Ивановича.
— А пирог в духовке?
— В духовке.
— Подгорел, наверно!
— И вовсе не подогрел. В том-то и дело. Елена Денисовна нашла новую повариху.
— Новую... повариху?
— Да, она выдернула ее прямо из машины и заставила стеречь молоко на плите, пирог и Наташку... Это ваша жена приехала, Иван Иванович, — тихо добавила Варвара.
— Ох, Варя!— Иван Иванович, уже насторожившийся, заулыбался, потом побледнел, просыпал табак из бумажки, которую собрался было свернуть, бросил бумажку и, перескочив через изгородь, большими шагами пошел к поселку.
Хижняк поднял лопату, начал вяло копать, но, покопав немного, остановился и спросил:
— Как жена-то, ничего?
— Ничего! По-русски, должно быть, красивая. У нас, якутов, таких нет. Волосы светлые, как у Наташки, а глаза зеленые...
— Хм! Зеленые глаза! Что ж, ты думаешь, это красиво, когда зеленые глаза?
Варвара смутилась, но, помедлив, ответила убежденно:
— Если Иван Иванович выбрал с такими глазами, значит это очень красиво.
Когда Иван Иванович рванул дверь, Ольга уже была на пороге и чуть не упала ему навстречу. Он подхватил ее и, целуя, внес в комнату.
— Родная! Родная! — повторял он одно лишь слово, обеими ладонями сжимая ее голову, любовно всматриваясь в ее радостное лицо. — Оля, родная! Это ты, родная моя?— И он опять целовал ее, а она гладила его плечи и руки, задыхаясь от счастливого волнения. — Почему у тебя земля на щеке? — спросил он удивленно и покраснел тут же. — Это я сам в земле! Милая, прости, я совсем забыл! Мы ведь копаем огород с Денисом Антоновичем. Как я рад! Я рад, как мальчишка!— И Иван Иванович снова обнял жену и рассмеялся заразительно веселым смехом.
Двухлетняя Наташка выбралась из своего гнезда, просторной корзины, где находились ее игрушки, и, подойдя поближе, уставилась на больших смеющихся и целующихся людей.
Ольга глянула в ее круглые, любопытно открытые глазенки, и вдруг уголки ее рта горестно опустились, и она заплакала, прислонясь головой к плечу мужа.
— Ну, что же делать, Оля? — тихо, сразу опечаленный, сказал Иван Иванович. — Не плачь, дорогая, смотри: Наташка, глядя на тебя, тоже плакать собирается. Вот уж губы распустила... Вот и заревела! Видно, и мне плакать придется.
— Что такое? Кто обидел мою хорошую? — весело заговорила с порога статная, очень миловидная женщина.
Хотя на дворе было еще по-весеннему зябко, она, одетая в легкое платье, вся разрумянилась. От нее так и веяло здоровьем. Плакать при ней стало невозможно. Ока на ходу приласкала дочь, успокоила и даже рассмешила Ольгу, рассказав, как Наташка встретила на-днях Паву Романовну.
— В первый раз увидела вместо воротника целую лису с головой и с хвостом. Вот и подходит к нашей щеголихе и говорит: «Пусти на пол». Видит, что лапки у зверя тоже есть, зачем же его на плечах таскать. Пришлось даже постращать маленько: укусит, дескать.
— К чему пугаете детеныша? — сказал Иван Иванович с грустной улыбкой.
— Так надо же, чтобы этот детеныш хоть чего-нибудь боялся! Они в садиках-то вон какие развитые! — с комической серьезностью ответила жена Хижняка.
Кастрюли и сковородки словно сами собой передвигались по кухне, и все спорилось в ее ловких руках.
Ни на минуту не прекращая заниматься делом, она рассказывала:
— Мальчик родился. Такой крупный да славный. Мать-то совсем было замучил, а под конец сам задохнулся. Акушерка дежурила молодая, испугалась, конечно. Я уж скоро двадцать лет принимаю, а тоже струсила: мертвый, Да и только! Повозилась с ним порядочно, пока вздохнул. И не успел вздохнуть, закатился ревом. Ну, думаю, реви теперь на доброе здоровье, а у меня дома тоже событие, некогда на тебя любоваться!

Там я «нахлебником», а живу в этой половине,— сказал Иван Иванович, поднимаясь с чемоданами на крыльцо дома с другой стороны. — Эти Хижняки — замечательные люди. Вот ты подружишься с ними!.. У них еще девушка живет: Варвара Громова...
— Девушка? — повторила Ольга, опуская свертки и сумки на стул в комнате, явно предназначенной для столовой; она снова обняла мужа, но, прижимаясь лицом к его груди спросила еще:— Та девушка, которая прибегала?
— Да. Бывшая моя пациентка: я ей делал операцию прободного аппендицита. Она учится у нас в школе фельдшеров и работает в больнице. Имеет семилетнее образование (школ теперь в таежных улусах много), но дикая сначала была, застенчивая, слова не добьешься, а сейчас просто развернулась. И красавица какая!..
— Ты не влюбился?
— Ну, куда мне! Ей и от молодежи отбою нет.
— Только это и помешало?— обиженно отодвигаясь, спросила Ольга.
— Ты сама знаешь, что помешало! — сказал Иван Иванович, смеясь и притягивая ее к себе.

11
Стол к обеду был накрыт; Хижняк, умытый, в вышитой чистой рубашке, раз пять выходил на крыльцо — прислушивался, не хлопнет ли дверь в соседней половине; Варвара уже бросила поправлять накидки, дорожки, занавески и помогала двум старшим мальчикам починять волейбольный мяч, а Иван Иванович с женой все еще не возвращались.
— Я схожу за ними, — заявил, наконец, Хижняк,
— Тебя только там и недоставало! — серьезно отозвалась Елена Денисовна. — То-то, поди, ждут!
— Да ведь поздно... Обед остынет и перепреет.
— Раз остынет, так уже не перепреет. Сделай себе бутерброд да налей заодно стопочку. Совсем извелся, бедный!
— Еще бы! — закипятился Денис Антонович, обижаясь, точно маленький. — Так поработали!.. С утра ведь...
— У тебя с утра, а там люди почти год не виделись. Если Иван Иванович заставил ждать, значит нельзя иначе...
— Стало быть, нельзя, — уступил Хижняк, хмуро улыбаясь. — Помнишь, как я с Кубани вернулся?..
— Ладно уж! — вполголоса сказала Елена Денисовна, осторожно расчесывая волосы Наташе, сидевшей у нее на коленях, такой же круглой, румяной и голубоглазой, как она сама. — Вот оно мне — возвращение-то твое!— Она подбросила дочурку и, любуясь ею, пошлепала ее по жирной спинке, подбросила еще и расцеловала, приговаривая:— Ах, ты колобок мой хорошенький!
Она завязала бант в белокурых локонах дочери, лежавших на ее головке, как пышные кисти черемухи, и, выпрастывая концы ленты, снова взглянула на мужа.
— Очень уж просто мы с тобой живем, отец! — заговорила она с ласковой усмешкой. — Ребятишек назвать по-интеллигентному и то не сумели. Эка невидаль: Наталья, Михаил, Павел да Борис! У людей-то вон Алики, да Милорики. А жена Пряхина всех перещеголяла: Ланделий у ней да Камилочка. Ланделий! Вот имячко, так конфетами и пахнет! Она и себя из Прасковьи в Паву переделала. Все по-заграничному. Собиралась еще фамилию переменить, да сам не согласился. Так и осталась Пава не Пряховской, как ей хотелось, а Пряхиной...
— Мир дому сему!— провозгласил Платон Логунов, появляясь на пороге с большим свертком в руках. — Как живете, добрые люди?
— Добрые добром и живут, — отозвалась весело Елена Денисовна. — Проходите!
— Да я с тем и явился, чтобы сразу на кухню, — ответил Логунов, кладя сверток на кухонный стол.
Все четыре угла огромной комнаты имели отдельное название: кухни, передней с вешалкой, детской с кроватью двух старших мальчуганов и столовой с просторным столом под светлой клеенкой. Одна дверь из этой комнаты вела в спальню взрослых Хижняков, другая — в маленькую комнатку Варвары.
— И рады бы пригласить в другое место, да больше некуда, — сказала Елена Денисовна на слова Логунова. — Мы с гостиными-то сроду не живали. У нас все тут. Можно бы разгородить, места много, да я не хочу: люблю, чтобы хозяйство находилось у меня перед глазами. Что это вы принесли? Вот транжира! Все равно не приму на постоянный стол, и не задаривайте: некогда мне, верчусь, как белка...
— Добрая белка...— заговорил было Хижняк, но Логунов бесцеремонно оттер его плечом и сказал просительно:
— А может, примете?
— Нет, не могу, и не думайте. Есть столовые...
— Да ведь приятнее по-семейному, — вмешался снова Хижняк, выставляя над плечом Логунова свой рыжий чуб и вздернутый нос. — И разве там приготовят такое!
— Уйди ты, не юли, хвастуша! У меня семьища, у меня работа, а он готов еще общественную столовую дома открыть. Нет, баста! И для себя будем готовые обеды брать.
— Да ты посмотри, чего он привез: и рыбы, и масла, и лимонов...
— Вижу. За это спасибо. А насчет того, чтобы на стол принять... Невозможно ведь, Платон Артемович! Честное слово! Вот по выходным разве...
— Да хотя бы по выходным...
— Когда я сама не дежурю...
— Конечно, когда не дежурите. А в остальные дни нам Варя будет готовить.
Елена Денисовна добродушно рассмеялась:
— Она уж сготовит!
— Да я, правда, не успела освоить это дело, — сказала Варвара, ласково глянув на подошедшего к ней Логунова; она только что зашила покрышку мяча, и большая игла находилась еще в ее узких пальцах. — Мы здесь все лишь помощники повара,— продолжала Варвара, завязывая машинально узелками оставшуюся нитку. — Столовая хорошо, но дома тоже надо уметь. Это хорошо, когда умеешь...
— Да, да, хорошо! — подтрунила Елена Денисовна. — Научись, а потом милый заставит тебя возле плиты жариться.
— Нет, — раздумчиво промолвила Варвара, вдруг опечаленная, посмотрев прямо в лицо Елены Денисовны. — Мой меня не заставит, потому что никогда и ничего такого не будет. А мне... — она повернула иглу, тихонько воткнула ее в сжатый кулачок и тут же вынула и, как будто любуясь мгновенно выросшей каплей крови, улыбаясь дрожащими маленькими губами, медленно поднесла к ним уколотую руку. — Мне ведь не больно, — она круто повернулась, так круто, что ее косы хлестнули побледневшего Логунова, и убежала в свою комнату.
— Вот дурная!— сказала обеспокоенная Елена Денисовна. — О чем она?
Жена Хижняка была мастером жизненных дел и знала все, что касалось ее семейства. Она приняла Варвару, как родную, искренно полюбила и до сих пор прекрасно разбиралась в ее настроениях. Впервые поставленная втупик, она остановилась в нерешительности у порога девичьей комнатки. Хотелось войти, расспросить, но чуткость подсказывала повременить с этим, и женщина отошла, тихонько прикрыв дверь.
— Пусть отдохнет, успокоится, — сказала она, дружеским кивком отозвав Логунова. — Очень уж много у нее работы и нагрузок всяких. Теперь еще начала готовиться к поступлению в институт. Нервочки-то и не выдерживают!

<- предыдущая страница следующая ->