страница следующая ->

Роман-газета
11(59)


АНТОНИНА КОПТЯЕВА
ИВАН ИВАНОВИЧ

ГОСЛИТИЗДАТ
1950


АНТОНИНА КОПТЯЕВА

Антонина Дмитриевна Коптяева родилась в 1909 году, на глухом прииске, в тайге Дальневосточного края. Отец погиб, когда ей было два года.
В 1916 году мать Антонины Дмитриевны переехала на постоянное жительство в город Зея, Амурской области, где жили ее родители. Антонина Коптяева училась в городской школе. Она рано начала читать и пробовать свои силы в поэзии. Ее стихи помещались в школьной стенной газете, читались в городском клубе.
Мать Антонины Коптяевой работала поденщицей. Вскоре она, в поисках заработка, вынуждена была оставить своих детей и уйти на вновь открывшиеся дальние прииски. Антонина с младшей сестренкой стала жить под присмотром бабушки.
Зимой Антонина Коптяева училась в школе, а летом работала у китайцев-огородников. Жилось трудно. Ее маленького заработка едва хватало на самое скромное существование.
В 1926 году, не закончив семилетки, она бросила учебу и вслед за матерью, пешком, отправилась за семьсот пятьдесят километров на Алданские прииски. Здесь Коптяева поступила в контору «Союззолото» ученицей-машинисткой и одновременно работала женорганизатором. Продолжала писать стихи.
По приезде в Москву, в 1930 году, Коптяева прежде всего направилась в литературную консультацию и показала там свои произведения. Стихи ее оказались слабыми, и ей посоветовали писать прозой.
В 1932 году Антонина Коптяева уехала на Колыму, где работала секретарем приискового управления. Суровая красота северной природы, бурное строительство на этой недавно глухой окраине, движение к культуре национальностей севера — все это взволновало ее, и Коптяева решила испытать свои силы в прозе. В 1935 году она закончила небольшую повесть о Колыме, которая явилась как бы эскизом романа «Иван Иванович». Повесть была издана «Молодой гвардией».
Вслед за этой повестью в издательстве «Главзолото» вышел сборник «Были Алдана», составленный Коптяевой из записанных ею рассказов алданских рабочих, шахтеров и старателей. Работа над этим сборником дала возможность Коптяевой широко ознакомиться с условиями жизни людей золотодобывающей промышленности, что и послужило толчком к созданию ею своего первого романа «Фарт».
Осенью 1939 года Коптяева сдала экзамены за десятилетку и поступила в Литературный институт им. Горького. Одновременно с учебой Антонина Дмитриевна начала писать новую книгу — роман «Товарищ Анна». Этот роман она посвятила советской семье и женщине, сильной благодаря труду и поддержке коллектива.
В начале Великой Отечественной войны Коптяева уехала из Москвы на Урал. Там она закончила роман «Товарищ Анна» и начала задуманную ею трилогию о советском ученом нейрохирурге. Антонина Дмитриевна поставила перед собой задачу создать образ советского ученого, тесно связанного со своим народом, стремящегося вперед в своей работе и никогда не успокаивающегося на достигнутом. Материалом для первой части этой трилогии — романа «Иван Иванович» — послужили наблюдения в тыловом военном госпитале, где работали нейрохирурги; позднее — в Москве, в нейрохирургическом институте имени Бурденко.
В 1947 году Антонина Коптяева закончила Литературный институт и полностью переключилась на работу над романом «Иван Иванович». В 1949 году этот роман был напечатан в журнале «Октябрь» и удостоен Сталинской премии.
Сейчас Антонина Дмитриевна Коптяева работает над второй книгой романа — о деятельности коллектива советских врачей во время Великой Отечественной войны, главным героем которой, так же как и настоящей книги, будет Иван Иванович.


Роман-газета
11(59)

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
1950

Постановлением Совета Министров Союза ССР от 8 марта 1950 года Коптяевой Антонине Дмитриевне присуждена Сталинская премия Третьей степени за роман «Иван Иванович»


Антонина Коптяева
ИВАН ИВАНОВИЧ

РОМАН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1
Побережье, отдаляясь, развертывалось над водным простором сплошной зубчатой громадой.
«Вот когда его видно по-настоящему. На прощанье явилось перед нами в полной красе!»— подумала Ольга и помахала перчаткой, хотя здания портового города уже замкнулись в излучине бухты.
Еще немного — и осели крутые мысы, окаймленные белизной прибоя; сопки, покрытые тучно зеленевшей тайгой, тоже начали оседать. Казалось, земля медленно погружалась в желтоватые волны океана...
Теперь Ольга смотрела вперед, и свежий ветер, дышавший солеными испарениями, холодил ее щеки. Дней семь придется ей плыть на этом огромном пароходе...
«Как-то устоите вы против морской болезни? — сказала она себе с усмешкой. — Раньше вы имели закалку настоящего спортсмена, но с тех пор прошло около восьми лет. Может быть, не зря оплакивали вас отец и сестры, провожая сюда, точно на край света!»
Ольга любила поездки. Новые места, новые люди странно волновали ее, но сейчас богатство впечатлений превзошло все ее ожидания.
Теперь она находилась там, где рождается утро... Она представила движение зорь, несущих солнце над страной, как эстафету в течение трети суток, и посмотрела на свои ручные часики. Пять утра, на западной же границе дело идет к ночи. За этой границей снова началась война. В мае гитлеровские войска, заняв Данию, вошли в Голландию, а южнее вступили через Люксембург в Бельгию. Там происходили неслыханные воздушные бои... Яркая жизнь полудеревенской Фландрии, знакомой Ольге по картинам знаменитых художников, не вязалась в ее воображении с кружением самолетов, с дымом и грохотом боев. Ей рисовалась мрачная индустриальная Бельгия Верхарна...
— Война! — сказала Ольга вслух, с задумчивостью глядя в даль.
Вот растянутая цепочка берега совсем затонула в море, и оно, освобожденное, еще выше стало вздыматься широкими волнами. Скорее бы, скорее переплыть его!
К полудню ветер усилился. Когда Ольга поднялась на верхнюю палубу, то с трудом преодолела расстояние от трапа до кают-компании. У дверей она столкнулась с инженером Тавровым. Она встречалась с ним раньше, в агентстве треста в Приморске, а потом во время посадки на пароход, и кивнула ему дружески просто.
— Мы все еще не знакомы как следует, — сказал он и снял кепи, открыв темнорусые волосы.
— Отчего же? Мы именно как следует знакомы,— возразила Ольга, хотела пройти, однако замедлила, но медлить на пороге двери, в которую буйно ломился ветер, было невозможно.— Аржанова... Ольга Павловна, — промолвила она и протянула руку.
Они сели за столик у самого окна. За окном двигались высокие волны. Отсюда Ольга могла наблюдать, как они поднимают и опускают носовую часть парохода. Но это зрелище не обещало ничего хорошего: Ольга все еще не привыкла к качке, поэтому встала и пересела спиной к окну.
— Так будет лучше, — сказала она и, сняв легкое пальто, положила его на соседнее кресло.
— Сколько солнца вы привезли с собой!— невольно произнес Тавров, взглянув на ее смуглые руки, открытые по локоть.
— Это не загар, — ответила Ольга, поправляя браслетку часов. — Мой дедушка был черен, как грач, а бабка голубоглазая и такая светлокосая, что нельзя было заметить, поседела ли она в старости. Они оставили целое племя смуглых, черноволосых, но голубоглазых людей. Я одна нарушила наследственность, только цвет кожи сохранился.
— Чем же занимаются люди вашего племени? — полушутя спросил Тавров.
— По способности. Есть музыканты, учителя, инженеры. Отец мой — профессор-химик, совершенно погруженный в свою работу. На лекциях он бесподобен: даже я, человек, к химии равнодушный, любовалась им, когда бывала в аудитории. Дома он добрый очень, рассеянный... даже трогательный. Он рано овдовел, но остался верен памяти нашей матери. — Ласковая улыбка женщины, вызванная воспоминанием об отце, при этих словах сменилась грустью.
— А вы? Чем вы занимаетесь?— тихонько промолвил Тавров.
— Я? — Ольга нахмурилась, но, взглянув на Таврова, лицо которого выражало искренний интерес, сказала: — Я пока ничем не занимаюсь. То есть я очень хотела бы заниматься, да у меня неудачно все получалось.— Ей стало досадно за себя и неловко: ни с того ни с сего пустилась в откровенности. Она прикусила губу, однако потребность досказать, оправдаться, а может быть, и посоветоваться подтолкнула ее. — Я пробовала многое, — нерешительно заговорила она. — Училась в машиностроительном институте и не доучилась... была на курсах бухгалтеров, потом, по совету мужа, поступила в медицинский, но вскоре ушла: меня отталкивали занятия в анатомичке. Последние годы я занималась на курсах иностранных языков, а закончить тоже не удалось.
Она умолкла. Рассеянный взгляд ее теперь уже равнодушно следил за тем, как отходили от стен тяжелые шторы и как они снова опускались, даже западая между косяками.
— Может быть, вы просто не нашли себя... то, что вам нужно?— мягко сказал Тавров.— Поэтому и получается у вас хождение по мукам. Два института! Да еще курсы — и все зря...
— Зря, — повторила Ольга почти безнадежно. — Мне уже стыдно становится, когда меня спрашивают, чем я занимаюсь!
В это время стаканы и тарелки разом двинулись и, сгрудясь у кромки стола, чуть не съехали ей на колени. Придерживая посуду руками, Ольга быстро взглянула на подбежавшего официанта, потом на Таврова.
— Неужели начинается шторм? Пойдемте, Борис Андреевич, посмотрим, я еще ни разу не видела морской бури.
— Вы, оказывается, любительница сильных ощущений! — шутливо заметил он.
— Нет, я трусиха и порядочная. Но интересно же!
Ветер едва не свалил их, когда они вышли на палубу. Волны словно горы ходили вокруг, перекатываясь, обрушивали белые гребни в глубокие водяные воронки. Ветер срывал с них тучи брызг, гнал их, толкал, и волны, обретая огромную силу в движении, бежали, и падали, и снова поднимались, чтобы рвануться вперед. Все видимое пространство моря, поседевшее от пены, бесновалось, вздымая к мутносерому небу кипевшие массы воды.
— Вот расходилось! — сказал Тавров над самым ухом Ольги. — Наверное, где-то прошел тайфун, он и раскачал море!..
— А где... который девятый вал? — крикнула в ответ Ольга и, высвободив локоть от руки Таврова, вцепилась в перила борта.
— Тот, который ударит крепче,— отвечал Тавров, не обижаясь на движение спутницы, довольно резко отстранившейся от него. — Вот этот, наверно! — промолвил он, отворачивая лицо от брызг волны, хлестнувшей в борт парохода. — Нет, вот этот! — вскричал он, стряхивая с одежды капли воды. — Пойдемте, а то промокнете!
— Ничего! Сейчас тепло. Осенью, наверно, страшнее: можно превратиться в сосульку. Теперь я начинаю представлять, что такое труд рыбаков. Однажды я видела в низовьях Волги, как уходили на зимний промысел в открытое море рыбацкие суда. Да какие там суда — суденышки! — Ольга отбросила с лица прядь сырых волос и продолжала с задумчивой энергией: — Был жаркий осенний голубой день. Песчаные дюны светились под солнцем. Весь поселок высыпал на берег — провожать ловцов. И чувствовалась тогда в толпе глубокая озабоченность. Теперь я понимаю... Вот — волны... бешеная слепая сила, и человек, спорящий с нею.
— Да, это трудная работа! — ответил Тавров. — Море любит крепких людей.

2
Повидимому, было утро. Серый свет просачивался сверху в приоткрытый люк трюма, сбегал дорожкой по ступеням большой лестницы, края которой тонули в сумраке, рассеивался над грубо, но прочно сколоченными двухъярусными нарами. Пароход качало попрежнему.
Ольга приподнялась на постели, осмотрелась. Никто не торопился вставать, ей тоже некуда было спешить, и она снова опустила голову на подушку. Почти все население трюма лежало вповалку уже трое суток, а Ольга заставила себя собраться с силами, и ей польстила похвала Таврова, когда он подивился вчера ее стойкости. Он помещался в другом трюме, по обедать, как и Ольга, ходил в кают-компанию, не очень-то приспособленную для столовой на грузовом пароходе. Тавров, поспешив с поездкой, тоже не стал ожидать пассажирского рейса.
«Симпатичный человек», — отметила Ольга, мельком представив его открытое лицо, затем ее мысли сосредоточились на скором свидании с мужем. Два года работает он хирургом в районе Чажминских приисков. А она в это время жила с маленькой дочерью у своих родных в Москве, учась на курсах. Прошлым летом он, получив отпуск, приезжал к ним; обещал нынче вернуться совсем, но обстоятельства сложились иначе.
«Как-то он пережил наше горе? — подумала Ольга. — Нехорошо все-таки мы поступили, расставшись на долгое время. Надо было и нам сюда...» Воспоминание о навсегда исчезнувшем родном существе, о детских ручонках, не отогретых ее материнским дыханием, снова так стиснуло сердце, что у Ольги помутнело в глазах. «Мы не станем больше разлучаться!— решила она, отирая слезы. — Раз у меня ничего не получилось в жизни, я постараюсь посвятить ее на то, чтобы легче работалось моему Ивану Ивановичу».
В трюме между тем началось утреннее движение: кашель, приглушенные разговоры, шорох одежды. А пароход качало... То и дело содрогался он всем корпусом, когда на него обрушивалась очередная волна. Приняв упругий удар, он словно вздыхал, начинал медленно подниматься, а поднявшись, сразу валился вниз, и снова слышался тяжкий гул падающей на него воды.
«А вдруг не доедем!»— подумала Ольга, прислушиваясь к стонам соседок по нарам.
От такой мысли ей стало зябко, тоскливо. Она поднялась, быстро оделась и через несколько минут уже карабкалась по лестнице, то и дело ускользающей из-под ног. Наверх! На палубу!
Море, взлохмаченное белыми космами, буйствовало, как и вчера.
— Да... вот она, «свободная стихия!» — произнесла Ольга и, ухватясь за натянутый канат, уже со страхом посмотрела на волны, на рваные облака, быстро мчавшиеся, казалось, над самыми трубами парохода.
Вид мокрых лошадей, стоявших рядами в открытых стойлах, и мокрых брезентов на грузах, привязанных канатами, тоже не порадовал ее: волны то и дело захлестывали через борт. Но моряки вели себя спокойно; один из них, проходя мимо, даже насвистывал. Значит, им, бывалым, такая буря не представлялась опасной. Это немножко ободрило Ольгу, и она начала пробираться к верхней палубе.
Ветер бил ее в лицо, она задыхалась, но, сжав губы, упрямо продвигалась вперед. Она — молодая, сильная женщина, и ветер может бесноваться вокруг нее сколько угодно.
— Держитесь, а то вас сбросит в море! Постойте, я помогу вам! — крикнул ей сверху знакомый голос, когда она уже взялась за поручни лестницы.
Ольга подняла голову и увидела Таврова.
— Ничего, я сама. Не может быть, чтобы меня унесло, как пушинку.
— Вы не играете в шахматы? — неожиданно спросил ее Тавров после завтрака.
— Что за игра может быть в такую качку?— промолвила Ольга, глядя, как болталась вода в графине, укрепленном в специальном гнездышке.
— А здесь есть морские шахматы, приспособленные: они вставляются в доску.
Первую партию Тавров играл рассеянно и проиграл. Это заставило его играть по-настоящему, но и сосредоточенность не помогла ему. Уже проигрывая, он спросил удивленный:
— Кто это научил вас так сражаться?
— Мой муж, — ответила Ольга. — Он говорил, что вдуматься в ход болезни, разгадать ее и верно решить задачу хирурга, в серьезном случае конечно, не менее сложно, чем выиграть партию у хорошего шахматиста. Меня это заинтересовало. Я не имею никакой склонности к хирургии и медицине вообще: боюсь крови, но, чтобы представить, как решать трудные задачи, выучилась играть в шахматы.

3
— Значит, ваш муж — хирург? — задумчиво произнес Тавров, когда они через два дня снова сидели на палубе.— Мне помнится, я слышал о нем... Хирург Аржанов... Да, да, помню! Хирургия — это наиболее действенная область медицины. Тому, кто пришел туда по призванию, многое доступно.
— А вы считаете, что для каждого труда нужно иметь призвание? — спросила Ольга.
Тавров даже засмеялся:
— А как же? Вы почему ушли из машиностроительного института? Скучно показалось? Предмет сухой? Скажите-ка это инженеру-машиностроителю! Да еще влюбленному в свое дело... Выучиться, конечно, всему можно, но если кажется неинтересно, то лучше не надо. Можно обмануть кого угодно, даже самого себя, а работу не обманешь: ведь это выбор не на час, не на день, а на всю жизнь. Так же, как любовь! — со страстной убежденностью неожиданно досказал Тавров. — Нет, даже значительнее любви. Мало было сильных людей, которые жертвовали собою ради любви, а ради избранного труда сгорали лучшие человеческие жизни. Ну зачем вас потащило на машиностроительный? — дружески-бесцеремонно спросил он.
Ольга искоса посмотрела на него, хотела обидеться, но раздумала:
— Надо же было определиться куда-нибудь... Окончила девятилетку и пошла в институт.
— И даже не представили, что такое машиностроение? И на заводе не побывали? И с народом, выпускающим машины, не поговорили?
Ольга покачала головой.
— Ну вот! А говорите: скучно? Конечно, скучно... заниматься высшей математикой, вычислениями, формулами да уравнениями и не видеть за ними машины, которая, как радость, как хорошая новая песня, входит в жизнь народа. Вы строите машину в нашей стране, иначе говоря, вы строите социализм, а не просто «определяетесь куда-нибудь».
— Вы злой, оказывается! — тихо сказала Ольга.
— Почему же «злой». Я ведь не к выражению придираюсь. Ну, хорошо, один раз по молодости можно ошибиться... Не продумали, не взвесили. А зачем вам бухгалтерские курсы понадобились? Чем они интереснее? Так ведь можно десять учебных заведений окончить, а толку? — Тавров взглянул в расстроенное лицо Ольги и продолжал с подкупающей сердечностью:— Я мог бы, конечно, польстить вам: вот, мол, какая вы незаурядная женщина, какие у вас запросы широкие, поэтому, дескать, не удовлетворяет вас казенный метод преподавания. Шутка ли — сменить два института! И, батюшки мои, сколько тут можно было бы накрутить — голова вскружилась бы! А я вижу, что вы человек сильный и острый. Взять хотя бы то, как в шахматы играете. А раз вы сильный человек, с вами и говорить можно открыто.
— Ну, если говорить открыто, то я из машиностроительного ушла по семейным обстоятельствам, — неожиданно сказала Ольга.— А насчет сухости предмета...— она помолчала, насупясь, — насчет того, что скучно, это я потом уже придумала. Может быть, для собственного утешения, — добавила она с невольным вызовом. — А сами вы довольны вашей работой?
— Очень. Не собой, конечно, доволен, а специальностью: я обогатитель, металлург. Окончил Московский институт цветных металлов. Знаете, у Калужской площади?..— На минуту Тавров задумался, вспоминая.— Я очень люблю Москву и свой институт до сих пор люблю. И считаю, что не детство, а студенческие годы — лучшее время в жизни человека, которому посчастливилось учиться. Работу свою я ни на какую другую не поменяю, хотя, может быть, у меня нет к ней того призвания, какое бывает у людей талантливых. Я ведь говорил вам, что еду на Чажму второй раз. Работал на Холодникане. Потом меня отозвали в главк, пробыл там около года, а теперь отпросился обратно на производство.
— А говорите «люблю Москву!» — все еще хмурясь, сказала Ольга.
— Я ее и отсюда любить буду, — возразил Тавров. — Работа моя настоящая там, где золото, значит Урал, Сибирь. Но Север имеет еще свою особенность: его не забудешь, он зовет к себе.
— Может быть, она зовет? — неосторожно пошутила Ольга.
Тавров вспыхнул, но сказал серьезно:
— У меня там никого нет.
Они разговаривали, сидя на бревнах, крепко привязанных к палубе. Выше и ниже их, словно в деревне в теплый вечер у околицы, сидели на солнышке люди. Погода установилась, и народ сразу ободрился, повеселел. От нечего делать играли в подкидного, в шестьдесят шесть, тут же пристроился хор — первая проба голосов, — кто-то за стойлами пиликал свое на гармошке. Лошади, пегие, буланые, вороные, стоявшие в ряд у кормушек, тоже напоминали о деревне. А за кормой блистала на просторе присмиревшая морская волна. Белые чайки мелькали вдали, и паруса белели, как чайки: где-то рядом проплывали неведомые острова.
— А вы... туда, на Чажму, охотно едете? — после небольшого молчания спросил Тавров.
— Да, конечно! — просияв, ответила она. — Но меня зовет туда не Север, а близкий человек. Если Север таков, как вы говорите, то мне он покажется еще прекраснее. — И Ольга с улыбкой всмотрелась в подвижную линию горизонта. Небо ли поднималось и опускалось там, море ли; они точно дышали, и в ритм этому дыханию плавно и медленно раскачивался пароход.
— Мне чаще приходилось бывать на юге, — заговорила снова Ольга. — Меня с детства баловали, я росла самой младшей в семье, поэтому во время летних каникул сестры создавали мне все возможности для отдыха. Родственников у нас много, народ обеспеченный, и я нигде никому не мешала. — Ольга рассмеялась приглушенным, но приятным смехом. — Хорошо еще, что я не стала неженкой, но условия вырасти Обломовым у меня имелись.
«Вы им и выросли», — чуть не сказал Тавров, глядя на нее и представляя себе, как ее баловали. «Может быть, поэтому и не привыкла доводить начатое до конца»,— подумал он.
Ольга была красива, но ему казалось, что не это привлекало его. Он чувствовал себя так, точно они дружили уже давно. Она умела быть насмешливой без злости. Ему нравилось сидеть рядом с нею среди людей, нравилась ее своеобразная манера определять характер человека, поразившего чем-нибудь ее воображение.
— Вот старый бухгалтер, едет из отпуска. Наверно, скупой и ворчун страшный! — говорила она, наблюдая за аккуратными движениями приземистого лысого человека в ярко начищенных сапожках, в поношенном, но чистеньком костюме с пестрым галстуком над вырезом жилетки, восседавшего в группе, где играли в преферанс.
— А может быть, снабженец, — возражал Тавров.
— Нет, те благодушнее, и цвет лица у них свежее.
— Как же вы не побоялись испортить себе в будущем цвет лица, поступая на бухгалтерские курсы? — с добродушной язвительностью напомнил Тавров.
— Как вы думаете, кто он? — спрашивала Ольга, с интересом наблюдая за уверенными движениями бронзово-загорелого парня. — Смотрите, сколько в нем сдержанной силы, и глаза светлые слегка прищуренные, окруженные ранними морщинками, глаза человека, привыкшего к открытым просторам.
— Возможно, геолог, — подсказывал Тавров.
— Нет, геолог, наверно, не глядел бы так на море. Мне он представляется рыбаком-мотористом. Вообразите, набегает волна, а этот взгляд зорко устремлен навстречу...
— Похоже, — соглашался Тавров, словно уже видел молодого спутника, похожего и на спортсмена, ведущим рыбацкий сейнер.
— А тот в плаще похож на бывшего священника, — говорила Ольга. — Смотрите, какое у него елейное выражение, а глаза так и сверлят, словно буравчики.
— Изволили ошибиться. Это преподаватель литературы. Я с ним вместе садился на пароход и здесь, на нарах — соседи.
— Ну, значит, он преподаватель-фарисей. Зло в нем кипит, а наверно, со всем умилением толкует о нравственности и морали.
Тавров смеялся:
— Верно, пожалуй! Я с ним уже схватывался: превозносит классиков, а нашу советскую литературу потихонечку охаивает. Этот за длинным рублем потянулся на Север.
— Вы чувствуете похолодание в воздухе? — медленно заговорила Ольга. — А ведь день солнечный... Мне кажется, климат уже переменился и цвет моря стал другой.
Она встала и, обходя людей, расположившихся на палубе, подошла к борту. Тавров последовал за ней. Схватившись за поручни, они посмотрели вниз...
Две акулы обогнали пароход, выставив из воды угловатые плавники. Вытянутые тела их промелькнули, как торпеды.
— Этим рыбкам нужны бесконечные убийства, — сказал Тавров. — Некоторые виды акул рожают живых мальков, и новорожденные немедленно начинают хищничать.
— А вы слушали сегодняшнюю радиопередачу? — спросила Ольга. — Англичане окружили немецкие войска в Нарвике и обстреливают их с военных судов. Гитлеровцы сопротивляются упорно. Без стеснения ведут драку на чужом дворе! Хозяева, норвежцы, наверно порадовались бы, если бы их враги, а заодно и защитники потопили друг друга.
— И те и другие заинтересованы в вывозе железной руды из Норвегии, — сказал Тавров. — Каждый из них заботится о собственной выгоде, только о себе, своя рубашка ближе к телу. Какая уж тут защита!
— Заботится только о себе... — повторила Ольга. — Это очень основательно делал всю жизнь норвежец Пер Гюнт... Но думая только о себе, он никогда не был самим собой. Вы читали, есть такая пьеса-сказка у Ибсена?..
— А вы чем больше интересуетесь: литературой или политикой? — неожиданно спросил Тавров.
Ольга быстро обернулась, посмотрела на него зорко: не смеется ли он? Впервые он заметил на ее лице неровно проступивший румянец.
— Кто у нас не интересуется политикой? — промолвила она уклончиво. — Даже дети. Каждый видит связь своего маленького «я» с жизнью общества. А общество не живет без политики.
— Ясно, — сказал Тавров улыбаясь. — А как насчет литературы?
— Мы поссоримся! — уже по-настоящему вспыхнув, заявила Ольга и сделала шаг в сторону, по-мальчишески сунув руки в карманы пальто.
— Нет, не будем ссориться! — ответил он с живостью.— Я же ничего дурного не сказал. Мне просто хочется узнать ваши наклонности.
Ольга сердито усмехнулась.
— К литературе, кроме читательского интереса, никаких. Даже стихов никогда не писала. Вот вам! Таланта ни к чему нет: ни к музыке, ни к живописи... И почему вы все разговоры сводите на мои способности?!
— Да мне просто по-человечески обидно за ваши зря потраченные годы, за то, что вы уже опустили руки. Конечно, мало иметь право на образование и работу, надо осуществить это право! А вы выходите замуж и бросаете учебу! Простите меня за резкость, но я знал многих студенток, которые тоже имели семьи, но продолжали учиться.
— Ну, теперь уже столько лет прошло... — заговорила Ольга, беспомощно усмехаясь.
— Совсем сдала!— перебил Тавров с такой искренней досадой, словно Ольга была его младшей сестрой. — Вот так у вас, женщин, и побеждают иногда пережитки прошлого! Тяга к своему маленькому хозяйству, как у крестьянина-единоличника, готовность подчиниться другому человеку. Недаром подобное воспитывалось тысячелетиями.— Тавров взглянул в лицо расстроенной Ольги и, смущаясь за свою горячность, но не умея дипломатично отступать, закончил тем же: — Вы знаете, ведь только нынче, в тысяча девятьсот сороковом году, у нас в Узбекистане проведен закон о снятии паранджи.
— Какое отношение это имеет ко мне?
— Если бы женщины Узбекистана не потянулись к труду, закон о парандже еще долго не вошел бы в силу.

4
Полдня Ольга сердилась и избегала встреч с Тавровым, но утром первая подошла здороваться.
— Я рассудила, что неприятная откровенность полезнее, чем приятная лесть, — сказала она.
Тавров не успел ответить: оба оглянулись на крик... Над палубой, заваленной бочками и штабелями бревен, разгороженной вдоль на открытые стойла для лошадей, там, где до сих пор плавно раскачивалась, то поднимаясь, то опускаясь, синяя линия горизонта, забелело снежное поле, покрытое какими-то черными точками.
— Лед! — промолвила Ольга дрогнувшим голосом. — Лед, а на льду тюлени. Этого еще недоставало!
Вскоре раздался первый глухой удар о носовую часть парохода: льдины сдвигались, как будто нарочно заходили с разных сторон, трещали и ломались, натолкнувшись на неожиданное препятствие.
— Они тоже идут куда-то по собственному курсу, — промолвила Ольга, растерянно осматриваясь, — а для нас снова задержка!
— И порядочная, — ответил Тавров. — Такое уж оно, наше море! Почти вся северная часть его покрывается зимой тяжелыми льдами. Теперь этот лед оторвался и пошел кружить по течениям. Он уже пообтаял в пути, стал рыхлее и тоньше, не то плохое было бы наше дело! Да и сейчас наделает он нам хлопот: итти напролом — невозможно, а обходить... Мы и так уже задержались.

Получив небольшую пробоину, пароход в самом деле изменил курс к северо-востоку, но льды выплывали навстречу ему отовсюду, иногда сдвигаясь в сплошные поля. От их ослепительной белизны дни под низким голубым небом стали еще ярче, ночи совершенно посветлели, а все вместе ощущалось Ольгой как вступление во вновь открываемую страну. Она смотрела на неповоротливых тюленей, стремительно проворных лишь в полосе чистой воды, и представляла, как волновался бы Иван Иванович: она не знала, что такая крупная добыча не так уж заманчива для настоящего охотника-любителя. Думая о муже, Ольга совершенно преображалась. Она везла ему столько разных обнов и все чаще, сидя на нарах, перебирала эти хорошие вещи, мысленно примеряла их на него и разговаривала с ним.
А Тавров заскучал... Когда он, не видя Ольги, одиноко слонялся по пароходу, то просто не знал, куда деться. Вначале ему показалось, что его томило вынужденное безделье. Он достал из чемодана книги, но ни нашумевший роман, ни новейшие работы специалистов по обогащению руд не захватили его.
Однажды Тавров проснулся поздно и услышал со стороны палубы странный шум. Он быстро оделся и поднялся наверх по лестнице трюма. На палубе пилили дрова...
«Значит, нехватило топлива, — решил он. — Понятно: мы же почти на пять дней выбились из графика».
Неожиданно среди работавших пассажиров он увидел Ольгу. Подвернув рукава свитера, повязав голову косынкой, она пилила вместе с тем парнем, профессию которого пыталась раньше определить, и оба были явно довольны друг другом. Пилу Ольга держала не совсем умело, но цепко, в каждом ее движении сказывались сила и жизнерадостность.
— А что же вы лодырничаете? — крикнула она Таврову.
Она стояла, опустив пилу, и, придерживая ее в ожидании, пока подкатывали следующее бревно, вытирала тонким платочком разрумянившееся лицо.
По морю густо плыли белые льдины, на которых все так же лежали тюлени. Они лежали неподвижно, раскинув черные ласты...
— Точно пристыли на месте, — сказала Ольга, глянув в ту сторону. — Мне начинает казаться, что это одни и те же кружат около нас. Откуда столько зверей?! Наверно, они слушают, как на пароходе пилят лес...
— Обязательно слушают! — ответил Тавров улыбаясь.
— Почему вы не помогаете, а ходите, словно иностранный турист, и ухмыляетесь? — недовольно спросила она, хотя все ее существо выражало оживление, вызванное освоением простого, но нового дела.
— Глядя на вас, радуюсь, — сказал Тавров.
— А-а! — протянула Ольга не без ехидства. — Нашла, мол, свое призвание...
— Вот злючка, так уж злючка! — произнес он, вдруг оробев почему-то.
Ольга засмеялась:
— Станешь злючкой, проболтавшись столько дней в пути! Разве можно этак тащиться, когда хочется лететь на крыльях? Вот снялась бы и улетела! Еще вредительством приходится заниматься!.. Какой дом сложили бы из этого леса на побережье, а мы сожжем его сейчас. Кстати, мой напарник оказался не рыбаком, не геологом, а рабочим-старателем. — Ольга подняла пилу и уже озабоченно спросила, посмотрев на очередное бревно. — А если нехватит и этих дров?..
— Тогда будем ожидать буксир из ближнего порта.

5
В серенький день в туманной дали показались громадные белые столбы, возникшие над морем, подобно вихрям смерча. Но они не двигались с места. И сразу, разряжая общее напряжение, пронеслось:
— Земля!
«Смерч» оказался снегом, лежавшим в крутых ущельях береговых гор, сурово неприступных и каменистых. Только теперь, вблизи берегов, стало заметно, как тихо двигался пароход.
— Ничего, Глубокое уже близко, — сказал Тавров, заметив нетерпеливое беспокойство Ольги.— Скоро дотянем до бухты, а там остановимся на рейде. По радио сообщили, что в бухте еще держится лед, поэтому подсобные катера не могут выйти.
— Почему же не сообщили раньше?
— Надеялись, что бухта вскроется, а наступило похолодание... Пойдемте сыграем в последний раз в шахматы. Вечером уже будем на месте...
— Да, скоро будем на месте, — облегченно вздохнув, повторила Ольга, поднимаясь за Тавровым по гулкому трапу.
В кают-компании было тихо, — народ толпился на палубе, глядя на новые берега, — и голос диктора особенно громко прозвучал из репродуктора, молчавшего четыре дня из-за неисправности радиоустановки. Передавали международный обзор.
— «Девятая французская армия разбита на линии укреплений Мажино...»
— Ловко сыграно!— пробормотал Тавров, забыв про шахматы.
— «Наиболее сильный удар нанесен в направлении Амьена, — продолжал голос диктора. — Город Кале окружен... Капитуляция полумиллионной бельгийской армии открывает германским дивизиям путь на Дюнкерк...»
— Что там творится сейчас!— произнесла Ольга, в раздумье глядя на черный диск репродуктора. — Почему Франция терпит поражение за поражением, имея пять миллионов солдат? Провоеваться в какие-то считанные дни! Пусть немцы сильнее техникой и рвутся к победе, но это не может так быстро решить все. Наверно, французские болтуны продали свой народ!
— Похоже на то. Слышите: «Главнокомандующий Вейган не начинает мощной контратаки...» А силенки у него есть. — Тавров помолчал, прислушиваясь к голосу диктора, потом, неожиданно улыбаясь, спросил: — Какую литературную ассоциацию вызывают у вас эти события?

Пароход дотащился до бухты Глубокой поздно ночью. Он походил теперь на больное животное, и его голос-гудок глухо прозвучал среди гористых берегов. Пассажиры, утомленные ожиданием, спали. Многие не слышали гудка, не услышала его и Ольга. Ей снился муж. Он шел к ней; переступая по плывущим льдинам, раскачивался на каждой из них, и фонтаны хрустально чистой воды взметывались за ним.
— Ох, как я устал!— сказал он, подойдя к Ольге, обнимая ее.
Карие глаза его смотрели радостно, попрежнему топорщились ежиком темные волосы. Да, это был он, ее муж! Сердце Ольги словно подпрыгнуло от счастливого волнения, и она сразу проснулась.
Пароход стоял неподвижно.
«Неужели мы все еще в море?!»
Она привела в порядок костюм и прическу, выбралась на палубу и чуть не вскрикнула: в глубине бухты, за голубоватым полем льда сияла на берегу россыпь огней. Странно светились они под белесым небом, лишенным блеска звезд. Настоящий город раскинулся там, вдали... Скорее бы попасть туда, пройти по улицам, войти в дом и закрыть за собой дверь, зная: этот дом стоит на твердой земле.
— Приехали! — радостно сказала Ольга, глядя на круто обрывистые почти черные горы, мрачно вздыбившиеся в воротах бухты. Голый камень. Лишь кое-где деревья, изуродованные штормовыми ветрами. А надо всем опрокинулась белая северная ночь, встревоженная людскими шорохами.
«Вот оно какое, Глубокое!» — Ольга подумала о том, что к мужу придется ехать еще куда-то в тайгу, но теперь все казалось ей легко осуществимым.
— Если пароход не пробьется, мы уйдем пешком по льду, — сказала она вслух, затем подошла к борту и посмотрела вниз.
Лед был продырявлен круглыми отдушинами, из которых то и дело высовывались темные головы нерп: местами они торчали густо, как пни.
— Пешком итти не понадобится: скоро подойдет ледокол, — прозвучал совсем близко голос Таврова.
— Ах, как вы меня напугали! — сказала Ольга, невольно вздрогнув. — Можно ли так подкрадываться!
— Я не подкрадывался, — ответил Тавров. — Вот и доехали! — добавил он задумчиво.

страница следующая ->