<- предыдущая страница следующая ->

68
В гостях у Пряхиных все чувствовали себя свободно, возможно потому, что Пава Романовна никого не старалась занимать.
— Мое дело — позаботиться, чтобы в квартире чисто было и уютно, стол накрыть как следует. А потом разрешите мне повеселиться, — говаривала она знакомым.— Пусть каждый развлекается по способности.
За столом она никого не потчевала, не приставала с уговорами отведать кушанья. Она не забывала подкладывать то того, то другого лишь на свою тарелку. Видя, что на них не обращают внимания, гости торопились порадеть о себе сами, и с блюд все как ветром сметало.
— Богема! — важно сказала Елена Денисовна, побывав однажды у Пряхиных. — Все танцуют, ноют, разговаривают, и никто никого не слушает. Не чувствуешь, что находишься в семейном доме. Такие вечеринки только в складчину и устраивать!
На такой вот вечеринке, где действительно все разговаривали одновременно и каждый слушал кого хотел, где не умолкая звучала музыка: то патефон, то радио, то кто-нибудь присаживался к пианино, находилась в это время Ольга. Она сидела рядом с Тавровым и, чуть откинув голову, сощурив блестящие глаза, внимательно выслушивала его. Перед этим он прочел ее маленькую рукопись — последний вариант очерка о Чажме и теперь, не стесняясь окружающего шума, высказывал свои соображения.
— Получилось интересно! — говорил он негромко. — Вы сумели показать живого человека в большой работе. Его видишь. Вот старуха-эвенка благодарит его за поездку на курорт. Как будто пустяковый эпизод, а через него раскрывается новый быт местного населения, и забота советской власти, и даже то, что у нас работает свой прекрасный курорт для ревматиков...
— Довольно о делах! — смеясь сказал над ухом Ольги подошедший Пряхин.
Она оглянулась на кружащиеся пары, вопросительно посмотрела на Таврова. Тот улыбнулся и развел руками... Ольга встала. Потом ее приглашали снова и снова. Она уходила нехотя и вся сияла, торопливо возвращаясь. Щеки ее разгорелись, шея и чуть открытая грудь и руки, обнаженные до локтей, тепло смуглели над бархатом вечернего платья.
— Сегодня вы просто цветете!— громко сказал Пряхин, засматриваясь на нее.
— Может быть... — весело отозвалась она, направляясь к своему месту.
— Не дают поговорить! — сказала она Таврову быстро дыша и легким движением опустилась на стул возле него.
Край ее длинного платья мягко, но весомо лег на ногу Таврова. Тавров вспомнил комплимент Пряхина и осторожно отстранился.
— Наташа из «Войны и мира»? — переспросила кого-то Пава Романовна. — Что можно возразить против желтого пятна на пеленке? Сколько у нас своих Наташ! И у нас такой образ уже становится положительным, клянусь честью!
— Может быть, их много, но это совсем не положительно! — сказал сидевший напротив Игорь Коробицин. — Что хорошего, если женщина с головой уйдет в одни грязные пеленки? Нет, я решительно против. Ваши слова даже оскорбляют меня...
— Ну, еще бы, ведь вы поэт, эстет! — язвительно откликнулась Пава Романовна.
— Мне тоже непонятно и даже грустно, когда женщина ограничивает себя ролью домохозяйки, — сказал Тавров Ольге. — Как украшает ее самостоятельное положение в обществе. Когда вы все до одной поймете, что ваша сила в труде, — кончится и возрастное неравенство, — добавил он серьезно.
— То есть?.. — недоумевая, спросила Ольга.
— Очень просто. Допустим, Пава Романовна станет известным журналистом, стахановкой или председателем колхоза и о ней спросят: сколько ей лет? Ответ обязательно будет такой: она еще совсем молодая, ей только тридцать лет. И в сорок так же будет. А взять ее, как она есть, правильно скажут: да что вы, ей уже под тридцать! Мы, мужчины, с годами тоже не молодеем: морщины, лысина или седина, одышка от ожирения. Однако издавна существует мнение, будто мужчина сохраняется дольше. Но в смысле красоты и свежести это неверно, а в долголетии женщины нас зачастую побивают...
— Хорошенькое дело! Но семья, дети... — горячилась на другом конце стола Пава Романовна.
— И тут должно быть настоящее оправдание, — упорствовал Коробицин. — Я соглашусь признать «Наташу», если она многодетная мать...
— Да они уже сбрасывают на Лондон воздушные торпеды!..— гудел кто-то отсыревшим баском.
— А каковы лейбористы-то?..
— Между нами говоря, самые твердые бюрократы — это тупые женщины...
— Взять нижний черпачный барабан, который сделан Иркутским заводом...
— А какие импортные ставили?..
— Отделано чернобурой лисой... Прелестно! Прелестно! — быстро шепелявил молодой женский голос.
— Вопросы обеспечения разведанными запасами играют не последнюю роль...
— Вы, мужчины, тоже хороши!
— Задание по металлу они выполнили...
— И мы выполнили бы, но текучесть рабочей силы на участке...
— Сплавом, сплавом надо было заниматься!.. — говорил Пряхин, прижав в углу огромного как слон, неповоротливого человека. — Вы, снабженцы, никогда не имеете точного представления...
— Я предлагаю тост за женщин!.. — задорно восклицала Пава Романовна. — Довольно о фураже и текучести рабочей силы!
Тост был принят недружно, но охотно. Ольга, чуть пригубив, отставила бокал. Тавров, совсем трезвый, последовал ее примеру.
— Для меня главное в женщине — самостоятельность мысли и чувства, — сказал он, продолжая начатый разговор.
— Мысли? — переспросила Пава Романовна, услышав его в миг краткого затишья, нарушаемого лишь звяканьем ножей да вилок, — Где это вы видели женщину, умеющую самостоятельно мыслить? Слава богу, если она чужое, готовое усвоит! Недаром же великие люди — мужчины — считали, что нам несвойственна логика. И я совсем не в претензии, клянусь честью! Что есть, то и существует. Вот насчет самостоятельности чувств — другое дело! Чувства, как говорится, — стихия женщины!
— Теперь такие высказывания устарели, — спокойно возразил Тавров.

— Больше всего я люблю пирожные, — сказала Пава Романовна, пережевывая вязкую конфету. — Это некрасиво — быть сладкоежкой, правда? — Вечно что-нибудь жуешь, но я не могу иначе: просто болею, когда нет сладкого. Клянусь!
— Охотно верю, — ответил Тавров, со снисходительной улыбкой глядя, как засветилось от удовольствия ее толстощекое лицо с нежным и жирненьким подбородком, когда она осторожно, чтобы не стереть с губ помаду, положила в рот вторую конфету.
За разгромленным столом, уставленным пустыми и полупустыми бутылками и массой посуды, сидели подвыпившие люди и упорно старались спеться. Но почти все они фальшивили и пели нестройно. Толстый снабженец, которого Пряхин попрекал недостатком внимания к сплаву, сидел, упершись кулаками в край стола, точно хотел подняться, и, прижмурив глаза, распустив большие губы, ревел басом, вовсе уже не прилаживаясь к хору.
— Ну, что он ревет! — сказала со смехом Пава Романовна, взглянув на него. — А вот уж совсем новости! — промолвила она, когда гость, перестав петь, но все так же жмурясь, затянулся раз-другой папироской и воткнул окурок в стоявший перед ним торт.
— Действительно... вер-рно! — проговорил он при этом, с усилием приподнимая брови и подбирая отвисшие губы. — Дело рабочего снабжения, оно играет не последнюю... струну... и... и является поставщиком топлива ор-организма живого человека,.. которого оно воодушевляет и внушает ему инициативу... — На этом красноречие снабженца исчерпалось, и он умолк с видом усталым и безнадежным.
— Интересно, что он может здесь еще выкинуть? — уже сердито сказала Пава Романовна, убирая торт от захмелевшего гостя. — Распорядись, пожалуйста, чтобы Пенкина отвели домой... — обратилась она к мужу, засевшему было в кабинете за преферанс.
И Пенкина увели...
Тавров ходил по комнатам, наблюдал за всеми. Женщины приглашали его танцовать, но он с улыбкой отказывался:
— Побаиваюсь еще.
Иногда он хмурился, но приближалась Ольга, радостная, светлая, и лицо его сразу прояснялось.
Здесь, среди хмельного гомона, топота и шарканья танцующих, взрывов смеха, музыки, песен и веселых женских взвизгов, им было так просто, легко и спокойно, когда они находились друг подле друга. Проводя Ольгу среди тесной сутолоки, бережно придерживая ее за теплый локоть, Тавров вед себя, как юноша, который боится неловким порывом отпугнуть свою избранницу, впервые доверчиво склонившуюся к нему.

69
Маленькая толпа людей, вышедших из дома, сразу разбрелась по разным направлениям. После прокуренной духоты комнат ночная прохлада опахнула лица ласкающей свежестью.
— Как хорошо! — сказала Ольга, глубоко вздохнув, и сама взяла Таврова под руку.
Синее ночное небо тоже словно дышит, оживленное движением тончайших облаков, пронизанных светом звезд. Пахнет сохнущими на корню травами, вянущим листом и корой срубленного на плетень ивняка. Осенью пахнет. Тишина. Будто и нет в теплой полутьме большого людного поселка. Или кажется, что тишина... Только не хочется нарушать ее, и двое идут молча по слабо белеющей песчаной дорожке.
То же было вчера: и осень, и запах вянущих трав и срубленных кустарников, перевитый дымком жилья, и белый песок на дорожке. Но теперь, слитое с ощущением глубокого чувства, все стало необычайно прекрасным.
Кусты и деревья темнеют по сторонам. Над ними светятся звезды... Если бы итти вот так до утра... Но дом Ольги уже близко. Там ее ждут. Там она должна забыть о Таврове. То, что связано с ним, останется за порогом. Шаги Таврова замедляются: все в нем протестует при этой мысли. То же переживает Ольга, и, не сказав ни слова, они поворачивают обратно на круг береговой дорожки. И снова плывет над ними прозрачная синева звездного неба, снова похрустывает речной песок под ногами. Мягкая ветка задевает лицо Ольги, и она вздрагивает. Тавров тоже вздрагивает. Каждое движение Ольги отзывается нежностью в его сердце.
Дорожка на этот раз как будто еще скорее выводит их на развилок. Они останавливаются. Оба почти одного роста. Ольга даже кажется выше в своем черном длинном платье. Всходит ущербная луна, и в ее неверном свете ярко блестят глаза Ольги. Нервно сжимая протянутую ему руку, Тавров всматривается в очертания дорогого лица. Оно строго и печально.
— Мне пора!— прошептала она.
— Ольга!— сказал Тавров. — Ведь вы же любите меня, а для меня нет никого на свете дороже. Останьтесь! Ведь вы тоже хотите, чтобы мы были вместе!..
— Да, но я не могу сразу, — ответила Ольга и отошла, оборачиваясь, чуть не плача. — Нельзя так сразу!..
Иван Иванович отставил пишущую машинку, перечитал письмо, написанное им в адрес Приморского городского совета. Речь шла о трудовом устройстве человека, которому он сделал нейрохирургическую операцию полтора года назад. Будучи убежден, что посильный интересный труд тоже является лечебным средством, Иван Иванович продумывал иногда на досуге, как лучше использовать работоспособность некоторых своих пациентов. Особенно заинтересованный их жизнью и состоянием здоровья, он отвечал им без промедления, считая это нормальной нагрузкой избранной им профессии.
Сейчас, когда он, подведя очередной итог работы за последнее время, снова прослеживал пройденный им путь и ясно представлял дальнейшую перспективу, он чувствовал себя счастливым. Да, он хорошо врезался в жизнь, он не скользил по ее поверхности, а шел, как добрый плуг по целине. Это сознание напряженности всех сил, насыщенности и полноты жизни было прекрасно.
— Все-таки ты молодец, Иван Иванович! — сказал он вслух.
Он вспомнил Лешу Зонова... Давно следовало произвести второй этап операции: это, предотвратив развитие гангрены на левой стороне, закрепило бы результаты первой операции, однако Леша упрямится. Признаки болезни на левой ноге, правда, очень незначительны, и Иван Иванович не настаивает слишком упорно. Но опыт, уже полученный им, заставляет его тревожиться. Его также волнует мысль о травматических повреждениях периферических нервов, создающих контрактуры конечностей, параличи, трофические язвы, не заживающие годами, ведущие иногда к гангрене. Как лучше срастить концы прерванного, перебитого нерва? Чем заменить недостающий кусок? Пробуют разное: спинной мозг кошки или кролика, седалищный нерв теленка... Лучше бы, конечно, обходиться без таких вставок. Иван Иванович думает и хмурится, и руки его, активные руки хирурга, думают вместе с ним...
Он потянулся за стаканом давно остывшего чая. Ощущение холодного во рту напомнило ему о времени. Захотелось есть. Иван Иванович посмотрел на часы, улыбнулся, пошел в спальню, но уже по пути вспомнил, что Ольги нет дома... С минуту он стоял, глядя на несмятые подушки, белевшие словно кучи снега на широкой кровати. От этих гладких подушек повеяло холодом.
Он прошел на кухню, умело разжег примус, нарезал ломтями чайную колбасу, уложил на сковородку, достал из банки ложку масла и вместе с ложкой поставил сковородку на гудящий сине-зеленый огонь. Потом Иван Иванович сел рядом на стул. Светложелтый пол, покрашенный совсем недавно, напомнил ему о работе со стлаником. Отсюда его мысли вполне естественно перешли на больницу и на операцию, сделанную им Марусе Мартемьяновой.
— Что это у тебя? Полная квартира дыму, а он сидит и смотрит!— вдруг громко сказал за его спиной голос Ольги, и ее рука с золотой браслеткой часов над смуглым запястьем протянулась возле и погасила примус.
Иван Иванович очнулся и увидел густой столб черного дыма, поднимавшегося перед ним со сковородки. Он засмеялся, ловя ускользнувшую руку жены, и встал.
— Вот так настряпал! — говорила она, подхватывая сковородку и быстро унося ее куда-то.
— Зачем же ты примус погасила?— спросил Иван Иванович, шагая сквозь медленно двигавшиеся клубы дыма.
— Сейчас я все устрою, — глухо ответила Ольга из другой комнаты. — Переоденусь и все устрою. Пусть только дым выйдет.

«Хорошо, что мне не пришлось сразу смотреть на него и говорить с ним! — думала она, лежа в постели. — Надо еще продумать, как мне рассказать ему. Подготовить его надо».
Теперь, когда она лежала в темноте рядом с мужем, но не прикасаясь к нему, звездное небо словно придвинулось к самому ее изголовью. И ощущение любви и нежности к Таврову, слитое с представленном этой светящейся синевы, полностью овладело ею.
Иван Иванович, сонно вздохнув, положил на нее руку, обнял ее. Ольга замерла. Он продолжал спокойно спать, и она вспомнила, как он иногда смеется и ругается во сне. Ему нехватает дня...
Она взяла его покорную сейчас руку, тихонько отвела в сторону. Снова почувствовала жалость к нему и страх перед значительностью того, что возникло между нею и Тавровым, но ощущение счастья боролось с этой жалостью и страхом. Оно звучало в ней, точно песня. И все, наконец, разрешилось тихими, тяжелыми слезами. Но Ольга уже сознавала, что решать придется иначе.

70
Она не спала до утра, то радуясь, то холодея от боязни перед тем, что предстояло ей впереди. Сомнения мучили ее. И опасения за человека, который доверчиво грел ее своим дыханием, тоже сжимали сердце. Чем он особенно провинился перед нею? Разве он так уж плохо относился к ней? Но именно эта готовность оправдать подсказывала ей самой, до чего далека она теперь от него. Когда она обижалась, сердилась, негодовала, то делала это любя, желая перенести на себя, как можно больше его человеческой теплоты. А теперь она в ней не нуждалась. Не нуждалась и в нем самом и, отходя (может быть, и для собственного спокойствия), хотела ему только хорошего.
«Пусть я слабое существо и эгоистка, а он в тысячу раз лучше меня, — думала она. — Тем более я не имею права оставаться с ним, полюбив другого».
И все уже кажется ясным, пока новые мысли и чувства не потрясают ее опять отчаянной тревогой. Как он отнесется к ее сообщению? Что будет при его встрече с Тавровым? Холодный пот проступает на лбу Ольги, воротник ночной рубашки давит шею, пуховая подушка горячит. Все неудобно, неуютно.
Ольга переворачивается с боку на бок, подкладывает ладонь под щеку, потом обе ладони, взбивает подушку. Ей уже досадно становится, что Иван Иванович спит и она не может сразу начать разговор.
Бьет четыре часа.
Ольге вспоминается недавнее: дождь шелестит за стеной, ночь, воет сирена, и где-то бродит Тавров... А сейчас он здесь. Вскочить бы с постели, перебежать через мост, мимо темных тополей и спящих домов... Наверно, он также не спит. Может быть, ходит из угла в угол по тихой комнате или ушел в горы, на фабрику. А что, если он стоит тут, под окнами?!. Ольга уже готова встать, чтобы выглянуть в окно...
— Ах, глупая! — говорит она себе и проводит ладонями по разгоревшемуся лицу.
Почему она не поцеловала его на дорожке, где и ночью белеет кварцевый песок, где воздух насыщен запахами увядающих трав и листьев. Среди кустов и деревьев сереют кое-где плетни крохотных огородиков, оттуда тянет шафраном и вялым укропом. И звезды там над кунами тополей...
Бьет пять часов, шесть часов... Сентябрь не торопится с рассветом. Однако небо уже мутнеет. Золото звезд осыпается и, падая, звенит вокруг Ольги. Или это бьют часы?..
Когда Ольга проснулась, Иван Иванович уже ушел на работу. Она встала, старательно оделась, привела в порядок комнату. Но странно было ей заниматься будничными, обычными мелочами, когда вся жизнь ее стронулась с места. Потом так же обычно она пила кофе на кухне. От ярко-красной спирали электрической плитки струился легкий жар, тепло шло и от чашки с кофе, которую Ольга держала в обеих ладонях.
Небо за окном обещало дождь; ветер, вдруг поднявшийся, нес пыль. Ольга рассеянно смотрела сквозь закрытые наглухо створки на серое небо, на красную гвоздику, увядавшую в горшке на подоконнике, и думала о Таврове, о своем незаконченном очерке и предстоящем тяжком разговоре с мужем.
«Я прежде закончу работу, а потом уже буду разговаривать с ним, — решила она. — Если разволнуюсь, то ничего не сделаю».
С этой мыслью Ольга достала тетрадку, исписанную ею, с пометками Таврова на полях, несколько листов чистой бумаги и направилась к письменному столу.
Когда в квартире зазвенел телефон, не о времени вспомнила она сразу, а о необходимости откровенно говорить с мужем. Нехотя взяла телефонную трубку, но едва поднесла к уху, точно живой водой омылось преображенное лицо, губы раскрылись в улыбке и несвойственный ей, но всем идущий румянец окрасил щеки.
— Да, да! — сказала она по-особенному зазвучавшим голосом. — Я вас слушаю. Я вас слышу!
И человек на другом конце провода мог воспринимать ее слова так:
«Да, я вас люблю! Да, я о вас думаю!»
Тавров так и воспринимал и оттого радостно сообщил совсем не радостную весть:
— У нас сегодня было заседание... — громко и, невидимому, улыбаясь, сказал он. — Получена телеграмма — вызов из треста. Нет, нет! Меня не отзывают совсем! — торопливо прокричал он, словно почувствовал испуганное движение Ольги. — Нас человек шесть срочно вызывают в Укамчан на совещание по поводу выполнения программы четвертого квартала. Это по всем приисковым управлениям. Сейчас уже выезжаем, — на этих словах Тавров осекся.— Дней на пять.
— Дней на пять, — повторила Ольга растерянно, как если бы он сказал не дней, а лет.
— Я уже на пороге, — отвечал он, снова безотчетно радуясь печали, прозвеневшей в ее голосе. — Машина ждет.
— Ждет... — откликнулась она, все еще собираясь с мыслями.
— Ольга!.. — произнес он и умолк: приисковые телефонистки любили подслушивать разговоры.
— Да, — ответила Ольга, чутко улавливая его колебание.— Я ни в чем не раскаиваюсь. Я та же, что и вчера!
Когда она положила трубку, мысль о том, что они не встретятся ни сегодня, ни завтра, испугала ее. Она нуждалась сейчас в его поддержке, а он уезжал почти на неделю. Ей даже захотелось побежать на квартиру Таврова, — может быть, она еще застанет его! Но он сказал: «Машина ждет». Разве мог он так сказать, если бы имелась хоть маленькая возможность увидеться перед отъездом? Значит, собрались, говорили, говорили и прямо с заседания перекочевали в машины. Лицо Ольги немножко просветлело, но сердце ныло не переставая. Теперь она по-настоящему поняла, какое огромное место занял постепенно Тавров в ее жизни. Еще недавно чувства ее двоились, теперь он притянул ее целиком со всеми помыслами. Началось с благодарности за открытый мир больших интересов, работы любимой и нужной. Перешло в дружбу, а потом в любовь. Дальше она должна была итти только с ним вместе. Но для этого надо было порвать прежнюю живую связь с человеком, который по-своему тоже крепко любил ее.
«Не могу же я обманывать и его и свои чувства!» — подумала Ольга.
Возле дома, а потом на крыльце послышались знакомые, твердые шаги, и точно ветром сдуло ольгины бумаги и тетради с письменного стола.
Иван Иванович нашел ее уже в спальне: она доставала из шкафчика туфли. С минуту он задержался в дверях, пытливо всматриваясь в склоненное лицо жены. Ее сдержанность задела его еще вчера, и сегодня она опять не встретила его ни лаской, ни приветом. Туфли вот срочно понадобились...
— Почему ты не позвонила мне сегодня? — спросил он.
— Я же не спрашиваю, почему ты мне не позвонил? — ответила она холодно.
— Я был очень занят.
Ольга промолчала. Она уважала работу мужа, но ведь и она не бездельничала. Однако то, что делает она, ему не интересно, поэтому он считает, что только он вправе требовать исключительного внимания.
— Нагулялась! — сказал он с горечью, не дождавшись ответа.
Ольга, закончившая возню с туфлями, стремительно выпрямилась.
— Да, нагулялась! — сказала она с каким-то дерзким отчаянием.
Ее наступательный тон и вид странно подействовали на Ивана Ивановича, она явно вызывала его на ссору, а он, заметив такое, отступил, пришибленный ее почти открытой враждебностью.
«Ну спроси меня. Я все тебе скажу!» — выражало неузнаваемо чужое лицо Ольги.
«Не могу. Это неправда: ведь ты же любишь меня! — взмолился растерянный голос в душе Ивана Ивановича. — Я не хочу думать иначе. Верю: никого и ничего постороннего нет между нами».
Взаимное напряжение ослабело.
— Что ты все злишься, Оля! — вырвалось у Ивана Ивановича с мягким укором.
— Я?.. Нет, я совсем не злюсь!.. — сказала она.

71
Прошло три дня. Пять дней прошло... За это время Ольга закончила работу над очерком, и сама перепечатала его на машинке по всем правилам: на одной стороне листа, с большими полями слева для редакторских заметок. Когда она запечатала конверт с адресом центральной газеты и уже собралась отнести его на почту, счастливое волнение отразилось на ее лице, и так с минуту стояла она, глядя на свое послание и словно не веря собственным глазам. Напечатают или нет — другое дело! Но вот она написала. Вот результат ее серьезной напряженной работы! Это уже было счастьем!
И вдруг она затосковала, перестала выходить из дома и сразу как-то опустилась. Но уже наступил срок вернуться Таврову. И он вернулся! Ольга узнала о том от Елены Денисовны, обеспокоенной ее странным состоянием и искренно заботившейся о ней. Уже неделя прошла после памятной вечеринки у Павы Романовны. Другая началась. Звенел телефон. Ольга не подходила к нему, только руки ее слегка суетились, когда она напряженно вслушивалась в его тоскливое дребезжание. Неприбранная, с потухшим взглядом, она то ходила из комнаты в комнату, то сидела в углу дивана, зябко кутаясь в теплый халат. И погода заскучала по-осеннему. Зарядили дожди. Помутнели плакавшие с утра до ночи оконные стекла.
— Что с тобой, Оленька? — спрашивал Иван Иванович, тоже помрачневший.
— Ничего. Просто так, — твердила в ответ Ольга.
Однажды Иван Иванович привел невропатолога Валерьяна Валентиновича. Ольга наотрез отказалась от врачебного осмотра.
— Просто хандра. Пройдет и без лечения, — сказала она, с враждебным видом поглядывая на невропатолога, а заодно и на мужа.
— Я пропишу вам все-таки успокаивающие капельки, — дружелюбно говорил Валерьян Валентинович, словно не замечая угрюмого недоверия Ольги, так несвойственного ей в обычное время. — Хороши утренние обтирания водой комнатной температуры. Гулять надо побольше...
— Да, холодные обтирания до пояса, почаще бывать на свежем воздухе, и всю хандру как рукой снимет, — повторил он перед уходом.
— Не нужно мне никаких капелек! — сказала Ольга Ивану Ивановичу, рассматривая свои похудевшие руки.
Колечко, которое она рассеянно вертела, легко соскользнуло с ее пальца и, звякнув, покатилось под диван. Ольга не шевельнулась, чтобы поднять его; слезы хлынули по ее осунувшемуся лицу.
— Мне ничего не нужно, — прошептала она.
Ивана Ивановича неожиданно осенила догадка: «Неудача на литературном фронте», — решил он, почти обрадованный этой мыслью.
— Оля!— промолвил он, порывисто подсаживаясь к жене и обнимая ее. — Скажи мне... поделись со мной тем, что тебя мучает. Ведь я же твой самый преданный друг! Опять тебя литераторы оттолкнули?
Ольга потрясла головой и мягко, но настойчиво высвободилась из рук мужа.
— Не спрашивай меня ни о чем, — тихо сказала она. — Дай мне самой войти в норму.
Прошло еще несколько дней. Ольга попрежнему отсиживалась дома. Однажды она вынула из стола свои записные книжки, последние заметки, сделанные на ходу. Лицо ее оживилось, когда она просмотрела их. Здесь было много еще неиспользованного, нужного и свежего для газеты. Можно поработать, сидя в четырех стенах. И Ольга начала писать... На этот раз она действовала, словно ювелир, кропотливо и любовно подбирая каждое слово, взвешивая каждую фразу и мысль. Она не спешила. Над отделкой маленького наброска в несколько десятков строк она провела целый день, и еще осталась недовольна им. Работа заняла и увлекла ее.
Иногда в тишине квартиры раздавались телефонные звонки. Ольга, не вставая с места, вслушивалась. Когда они звучали особенно долго, она подходила к аппарату, но трубки не снимала. Лицо ее в такие минуты точно каменело.
Пава Романовна, забежавшая к Ольге, была поражена ее строгим, почти суровым выражением.
— Клянусь честью, это никуда не годится! — воскликнула она. — На кого вы стали похожи?! Не женщина, а какой-то аскет несчастный. Что вы напустили на себя? Хандра в наше время совсем не модна: мы жизнеутверждающее поколение!
Когда она попыталась заговорить о Таврове, Ольга остановила ее.
— Я вас попрошу не говорить о нем, — сказала она так холодно, что Пава Романовна сразу осеклась и умолкла, ничего не понимая.
«Действительно, ненормальные люди!» — подумала она.
— А как вы теперь... довольны? — спросила Ольга, пытливо оглядев отяжелевшую фигуру Павы Романовны.
— Я? Чему же мне особенно радоваться? Просто я смирилась со своим положением — и все! — беспечно ответила Пава. — Пусть будет еще один ребенок. Нам он не помешает. Только бы поскорее разделаться, а то уже некрасиво... Правда, дисгармония получается! — Пава Романовна неторопливо поднялась с места и, повертываясь перед зеркалом, промолвила задумчиво: — Похожа на кенгуру. Точно! А что еще дальше будет!
— Но дети заполняют вашу жизнь? Привязывают вас к мужу? — нерешительно, сделав над собой явное усилие, спросила Ольга.
— Привязывают? Да, конечно, все-таки семья... — сумев придать своему хорошенькому лицу выражение значительности, но, однако, неопределенно сказала Пава Романовна, сбитая с толку серьезностью Ольги, и тут же, словно спохватившись, рассмеялась. — Приходят же в голову душеспасительные мысли! Конечно, дети — надежный якорь. При всех условиях они связывают, а насчет признательности мужу за их появление... Да что вы меня спрашиваете? — возмутилась она, подозревая ловушку. — У вас ведь был ребенок!
— Да, у меня был...
— И вы тогда больше любили Ивана Ивановича?
— Да, — сказала Ольга с тяжелым вздохом.
— Значит, вам надо рожать, — произнесла Пава Романовна, — тогда счастье и покой наполнят ваш дом.
Ольга почувствовала облегчение, выпроводив веселую говорунью. Она собрала и спрятала свои бумаги, взяла книгу и легла на диван в спальне, накрывшись мягким клетчатым одеялом... Этот плед принадлежал покойной матери Ольги. Когда мать болела, она сидела в кресле, накинув его на колени. Маленькая Ольга любила прикладываться щекой к его ярким клеткам, в то время как легкая родная рука нежно перебирала ее пушистые волосы. У матери часто рождались дети, и она умерла от родов...
Книга, так и не раскрытая, съехала, наконец, на пол. Ольга вздрогнула от шума, но не подняла ее: читать сейчас она не могла. Она вспоминала последний вечер, проведенный с Тавровым, дорожку, слабо белевшую под светом звезд. Она упорно возвращалась мыслями к любимому человеку. Она тосковала о нем, и, хотя твердо решила, что не может, не должна теперь встречаться с ним, сердце ее болело, не переставая. Ей хотелось умереть. Но она сознавала, что надо жить. Пусть она не забудет Таврова, пусть никогда не вернется ее первоначальное чувство к мужу...
— Не все же на свете счастливые! — сказала она чуть слышно. — Я стану жить для работы и для ребенка...

<- предыдущая страница следующая ->