<- предыдущая страница следующая ->

«ИНФОРМРАБОТНИЦА»

ВЫ ХОТИТЕ ЖИТЬ ЛУЧШЕ?
Используйте свои скрытые возможности — это приятно и выгодно! Необходимую помощь окажет Школа практической психологии.
Чтобы БЕСПЛАТНО получить дополнительную информацию, присылайте конверт со своим адресом:
113556, Москва, М-556, а/я 78, Школа практической психологии.

ПОМОЖЕМ ДЕТСКОМУ КИНО!
В Москве образовался благотворительный Фонд детского кино им. Александра Роу. Почему? Потому что вот уже несколько лет в нашей стране, славившейся именно этим направлением, фильмы для детей не снимаются — у государства сейчас нет денег на убыточное производство. Если дело пойдет так и дальше, русские дети вместо родной Снегурочки будут знать американского Микки Мауса.
Фонд объединяет всех, кому дороги традиции отечественного кино для детей, и собирается помогать режиссерам и актерам в постановках детских фильмов — это его основная задача. Кроме того, Фонд Александра Роу будет поддерживать начинающих сценаристов, музыкантов, художников — всех, кто отдает свой талант воспитанию детей и подростков и созданию в кино образа современного героя.
Всем, кто хочет участвовать в работе Фонда им. Роу, у кого есть конкретные предложения, сообщаем его адрес и телефоны:
129226, г. Москва, ул. С. Эйзенштейна, д. 6.
Тел.: 181-01-28, 181-10-98.

ВЫ ЗНАЕТЕ?
В некоторых квартирах болеют чаще. Все ли вы знаете о своей квартире или о той, которую меняете? Сможете заметить опасность в подержанной машине, например, следы разложения? Что вам известно о земельном участке, о составе почвы?
Проводим исследования. Современные методы. Фирма «Санта. ЛТД» (при Ассоциации женщин, работающих в системе правоохранительных органов). Контактные телефоны: 249-76-75; 336-77-57.


Новый роман Евгения Евтушенко называется «Не умирай прежде смерти». Он еще не опубликован. Отрывок, который мы вам предлагаем, Евгений Александрович обещал «Работнице», но, собираясь в дальнюю дорогу (он улетел с женой Машей и двумя маленькими сынками в Штаты, где прочтет в одном из университетов курс лекций), не успел подготовить публикацию... И вдруг из Оклахомы, из города Талса, пришел факс: это Евгений Александрович вспомнил о своем обещании и прислал главу из романа, которая называется «Футбол и скалолазание». Расскажем вкратце о романе. Место действия — весь мир. Женщины из бухгалтерии КГБ, копенгагенская шлюха, блестящие литераторы, обитатели Фороса — кого только не встретим мы на страницах этого многоэтажного повествования! В романе есть и похождения следователя Пальчикова, и история знаменитого футболиста, и яркие портреты женщин, которых автор романа любил и которым остался благодарен, обретая любовь, давшую ему вторую молодость (впрочем, возраст поэта определить так же трудно, как и возраст женщины).
Итак, «Футбол и скалолазание», глава из романа, в которой повествуется о любви футболиста Залызина (дается в сокращении).
Отдел литературы

Евгений ЕВТУШЕНКО
НЕ УМИРАЙ ПРЕЖДЕ СМЕРТИ

Глава из романа
ФУТБОЛ И СКАЛОЛАЗАНИЕ

Впервые эти глаза Лыза увидел давным-давно, при обстоятельствах, не слишком романтических, когда в день собственного совершеннолетия он стоял и блевал со всей восхитительной силой молодости в кадку с засохшим фикусом на балконе пятого этажа в Измайлове.
Фикус и балкон принадлежали его одинокой тетке — заведующей сектором погон в «Военторге» на Калининском, неосторожно попросившей племянника на время ее крымского отпуска присмотреть за квартирой.
Лыза был сыном сильно пьющего водопроводчика и не сильно, но тоже пьющей больничной нянечки, и все втроем они жили в семиметровой клетушке подвальной коммуналки, где в единственном окне, лишь наполовину возвышавшемся над уровнем тротуара, зимой мелькали не лица прохожих, а валенки с галошами и боты «Прощай, молодость!», а летом — белые парусиновые туфли, начищенные зубным порошком, сатиновые босоножки на деревянной подошве — танкетки и во все времена года — кирзовые сапоги и деревяшки инвалидов с резиновыми нашлепками.
Тетка была единственной богатой родственницей Лызы: у нее была отдельная квартира, чернобурка и знакомый генерал. Уезжая, тетка погрозила пухлым наманикюренным пальцем, неплохо жившим в компании разнообразных колец на его таких же пухлых наманикюренных соседях, в которых нелегко было признать худенькие девчоночьи пальчики бывшей фронтовой регулировщицы, когда-то сжимавшие флажок на разбомбленных перекрестках войны.
Тетка изрекла:
— Только без костров на рояле!
Рояля у нее, кстати, не было, но так она называла «трофейное» немецкое пианино, подаренное ей — по завистливым слухам — тем самым генералом, которого она любила в бытность его еще майором, когда она отдавалась ему (опять-таки по слухам) чуть ли не в танках и на лафетах, став на время войны его ППЖ, то есть полевой-походной женой. Детей у тетки не было, за исключением фотографии детей генерала от его другой, признанной государством жены, и эти дети вкупе с их внушительной, дородной мамой, более похожей на генерала, чем сам генерал, окружали счастливой пионерско-комсомольской стайкой суровую, скульптурную фигуру отца, отягощенную видимыми орденами и невидимыми тайнами личной жизни.
На этой фотографии, стоявшей в золоченом багете на тетушкином комоде, была надпись — явно для чужих глаз, как бы невзначай развеивающая слухи о былом фронтовом романе: «Моей дорогой боевой соратнице — Тоне от меня и всей моей семьи в годовщину Дня Победы». Конечно, и генерал, и тетка с той поры постарели, однако, по тем же самым слухам, тетка не то чтобы жила, но изредка «подживала» со своим генералом. С чего бы иначе на 2-й Парковой улице время от времени можно было встретить «ЗИМ» с дремлющим шофером-солдатом, смирнехонько ткнувшийся черным породистым носом в кустарник во дворе рядом со свирепо постукивающими беспородными костяшками домино?
Бывая у тетки, Лыза зорким глазом подмечал, что у нее на тумбочке всегда лежит красная, с золотом коробка дорогих папирос «Гвардейские», хотя тетка сама не курила, а однажды даже застал в пепельнице два окурка с волевыми мужскими надкусами.
Тетка нежно любила племянника, выгнанного из школы за любовь к футболу, зарабатывавшего пока только тасканием ящиков и мешков в овощном магазине и шкафов в мебельном. Он считался непутевым даже в своей пьющей семье. И поскольку тетка тоже считалась непутевой за свою неясную личную жизнь, это создавало в их отношениях особую доверительность. Поэтому тетка, уезжая в Крым, оставила ключи от квартиры не кому-нибудь, а Лызе, правда, с тремя условиями: кормить ее кота по имени Котофей, девок не водить и чтобы никаких костров на рояле.
Котофея Лыза кормил исправно, девок не водил, ибо панически боялся заразиться или жениться, и костров на рояле тоже пока не разводил. Но полуголодная футбольная братва, породненная игрой на московских пустырях, к нему зачастила в гости — посмотреть на отдельную теткину квартиру, редкостную в тогдашней барачно-коммунальной Москве, а заодно и помыться в самой настоящей отдельной ванне. Все они хотели пробиться с пустырей в большой футбол: это означало не только славу, но и отдельную ванну, хотя не всем это было суждено.
Классовое расслоение мальчишек, равных на футбольных пустырях, начиналось с кепок. Одни кепки, магазинного трехрублевого облика, серые или темные, топорно скроенные, с грубой сатиновой подкладкой, оставались у тех, кого не брали в большой футбол. А у тех, на кого тренеры клали свой маслено-хищный глаз, появлялись другие кепки — поярче, с явно несоветскими искорками в набивном букле, а то и в твиде, со светящейся саржевой подкладкой, иногда восьмиклинки, иногда с металлической кнопочкой на козырьке, иногда с кокетливой пупочкой.
Шил эти капоры из импортного материала, поступавшего контрабандой через Одессу, один на весь советский футбол кепочник в Столешниковом переулке — дядь Жора, чья крошечная мастерская под лестницей была увешана фотографиями с автографами знаменитых тогда футболистов. У Лызы кепки из Столешникова еще не было.
Кепки раскалывали поколение. Кое у кого в мальчишеских глазах — в зависимости от кепки, на них надвинутой,— уже начали проблескивать или зазнайки, или завидинки друг к другу. Но все-таки общее воспитание на пустырях тряпичным мячом и консервными банками еще не выветрилось, еще держало вместе.
Именно эта футбольная братва, состоявшая из выбившихся, полувыбившихся или еще не выбившихся в великие люди, и потребовала пира по поводу предстоящего совершеннолетия Лызы, тем более что появилась «хата». После твердого заявления Лызы о том, что он не может нарушить железного условия своей тетки — «девок не водить», решили устроить мальчишник.
Пить, как скучно пьют их родители, опрокидывая в глотки граненые стаканы с Черноголовкой, крякая и закусывая то соленым огурцом, а то и просто занюхивая горбушкой, будущим футбольным знаменитостям не хотелось. Они ничем не хотели походить на своих бедных родителей и вообще на бедных — вот почему у них была такая кепкомания. Вот почему многих из них так легко перекупали квартирами и автомашинами спортивные деляги, умело играющие на струнах страха повторения бедности, из которой они все, эти дети тряпичного мяча и пустырей, были родом. Вот почему некоторые из них с ходу женились в зените славы на опереточных актрисах, на чемпионках по гимнастике, которые чаще всего потом бросали их за якобы «недостаточную интеллектуальность», а на самом деле за бедность, которая опять безжалостно втягивала их с текучей поверхности славы, как ввинчивающая на дно воронка, на сей раз уже навсегда. Поэтому в них жила свойственная всем, пытающимся вырваться из неизвестности и обуянным вечным страхом возвращения в бедность, жажда повыпендриваться, пофасонить, пофикстулить. Это не означало, что сам футбол был для них лишь средством выбиться — он был смыслом их жизни. Но страшное в футбольной профессии было то, что смысл жизни кончался прежде самой жизни.
На беду, Лыза где-то вычитал, что существует такое американское изобретение — коктейль. В отделенной ото всего остального мира Москве времен «холодной войны» коктейль был единственно возможным глотком Америки. Не случайно около коктейль-холла на углу улицы Горького и проезда МХАТа всегда стояла очередь, пытавшаяся проткнуть железный занавес хотя бы коктейльной соломинкой. Но коктейль-холл Лызе был еще не по карману.
Он и его футбольные кореша решили заделать коктейль в марьино-рощинском варианте. Денег было с гулькин нос, и покупали ингредиенты подешевле: разливное вино с туманным названием «Фруктовое», бочковое жигулевское, студенческое шампанское — сидр и водку с черной головкой. Собственные холодильники тогда в Москве были редкостью, и первое, что делали советские хозяйки, в том числе и тетка Лызы,— за ненужностью выбрасывали предназначенные для льда алюминиевые судки с пластмассовыми сетками. Но, как вычитал Лыза, для коктейля по всем американским правилам был нужен лед. Лыза нашел выход — в мясных магазинах тогда продавались серебряные пятикилограммовые квадраты льда.
Один такой квадрат юные футболисты вдохновенно рубанули топором на полу в гостиной тети заодно с ее ни в чем не повинным паркетом, а осколки льда вместе с паркетными щепками, банкой вишневого компота и всеми ингредиентами бухнули в цинковое корыто для стирки. Это пойло зачерпывали половником прямо из корыта и разливали в чайные чашки. Роль коктейльных соломинок играли длинные макаронины, постепенно лиловевшие от этой страшной смеси и обреченно размокавшие. Часа через два после приобщения к американскому изобретению все гости начали дружно блевать — кто в унитаз, кто в ванну, кто прямо на пол, а Лызе удалось кое-как доковылять до балкона, где он дергался в конвульсиях над кадкой с засохшим фикусом.
И вдруг он услышал распевное, совсем не московское, чокающее:
— Ой, бедненький... Отравился, чо ли?
Лыза еле поднял разламывающуюся голову и как в тумане увидел два больших девичьих глаза, сострадательно глядящих на него из сумерек с соседнего балкона. Лицо было почти невидимым, сливаясь с белизной простыней, прихваченных деревянными прищепками к веревкам на балконе, и поэтому глаза казались двумя голубыми фонариками, висящими в воздухе.
— Угу...— промычал Лыза, и тут его снова согнуло, вывернуло наизнанку. Даже чувство стыда от того, что его кто-то видит, да еще и девушка, не помогло ему удержаться.
— Я сейчас...— вдруг сказала девушка.— Я помогу тебе.
Девушка с неожиданной решительностью встала на перила балкона, оказавшись при этом крупной, крепкой, но одновременно легкой и мягкой на шаг, и пошла по карнизу, обитому жестью, обнимая кирпичную стену и выискивая в ней пальцами чувствуемые только их кончиками щербинки, чтобы хоть чуть зацепиться. Балконы находились почти рядом, и нужно было сделать всего несколько шагов, но каждый из них мог стоить жизни. Через мгновение девушка уже спрыгнула на балкон к Лызе.
— Сумасшедшая...— пробормотал Лыза, постепенно приходя в себя.— Ты же могла сорваться с карниза...
— Я категорически нормальная...— сказала девушка.— Видишь мои часы?
— Ну, вижу...— сказал почти ничего не видящий Лыза.
— Знаешь, отчего эти царапины на стекле часов? От прижимок...
— Каких еще прижимок...— не мог сообразить Лыза.
— Да не к таким пьяницам, как ты... К скалам...
Лыза наконец разглядел ее лицо. Под стать ей самой, лицо было крупным, скуластым, обветренным, шелушащимся, загорелым, почти медным, но это был крестьянско-рыбацкий загар, а не пляжный. Широкий нос, обсыпанный веснушками, был чуть приплюснут, а его крылья с облезлой кожей раскаленно светились. Она была слеплена грубовато, но впечатляюще. Она была одновременно и некрасива, и красива. Волосы водопадно валились двумя непослушными, ослепительно белыми потоками, которые разделял строгий пробор, на крутые плечи, и брови были тоже белые, а под ними качались два голубых фонарика, увиденных Лызой на соседнем балконе.
— И чо же ты так напился, дурень ты стоеросовый?
— Да у меня день рождения.
— Ну и сколько, тебе стукнуло?
— Восемнадцать.
— Ты еще маленький.
— Ну а ты что — большая?
— Конечно. Мне уже целых двадцать, так что ты должен меня слушаться. Кроме того, я — мастер спорта. По скалолазанию.
— А я — по футболу,— соврал Лыза.
— Кто это там еще стонет? — спросила девушка, повернувшись в сторону комнаты.
— Люди...— неохотно пробормотал Лыза.
Вся теткина квартира была заблевана, включая и паркет, и стены, и даже клавиатуру «трофейного» пианино. На полу в страшных судорогах ползали несчастные жертвы американского изобретения.
— У меня глаз лопнул...— жалобно скулил косоглазый полузащитник по кличке Банзай.
Его левый глаз, залитый кровью, действительно выглядел устрашающе.
— А ну-ка покажи! Да это у тебя не глаз лопнул, а сосудик в глазу. Ничо, до свадьбы заживет! — утешала его девушка.
— Ой, голова моя, головушка... Ой, никогда не буду больше пить... Мамочка, где ты, мамочка? — хныкал лучший во всей Марьиной Роще вратарь Коля Радченко, ерзая трещащей башкой, стриженной под полубокс, по настенному, тоже, наверно, «трофейному», гобелену с уже облеванными пастушками.
Лыза, трезвея от изумления, глядел, как она неутомимо подхватывала под микитки его полубесчувственных соратников, раздевала их, что малых детей, и впихивала в ванну, уместив там сразу трех форвардов и одного вратаря и поливая их головы из душевого шланга.
Она начинала ему нравиться.
Оставив футбольные таланты в ванной отмокать, девушка вооружилась шваброй и начала наводить чистоту в квартире.
В это время уползший в угол Банзай, найдя там полупустую бутылку водки, решил, очевидно, обратить на себя внимание девушки алкоголическим изыском. Опираясь о трофейное пианино, он, пошатываясь, поднялся, налил в чайное блюдечко водку и поджег.
— Щас будет фокус-покус! — с ухмылкой осклабился Банзай.
— Никаких фокусов! — замахнулась на него шваброй девушка.— Погаси немедленно огонь!
— Ништяк! Будь спок, пионервожатая! — сказал Банзай.— Демонстрирую смертельный номер-фейерверк в кишках!
Банзай поднял чайное блюдце с плававшим в нем пламенем и начал пить пламя через край.
Но горящая водка полилась по его подбородку, и один из язычков пламени, как будто крошечный воздушный гимнаст в синем трико, совершив полет, уцепился за пушистый хвост Котофея. Котофей завопил благим матом и взвился на шкаф. Сбивая с кожи огонь, Банзай выронил блюдце прямо на «трофейное» пианино, и ликующие лиловые чертики заплясали на клавишах.
Лыза в отчаянии схватил цинковое корыто с остатками пойла и опрокинул его на пианино.
И тут-то раздался громовой, хотя и женский голос:
— Ну что, племянничек, не обошелся без костров на рояле?
Лыза обомлел.
Посреди комнаты, опустив чемодан на изрубленный топором паркет, стояла тетя, похожая на золотой слиток крымского загара. А за тетей стоял самый настоящий генерал с красными лампасами, тоже загорелый, и в одной его руке был букет седого крымского ковыля, а в другой — деревянный ящик с виноградом «дамские пальчики».
Услышав подозрительный шум в ванной комнате, тетка заглянула туда, и перед ее потрясенными очами предстали в одной ванне, переливающейся через край, четверо голых гавриков, как четверо поросят в одной луже.
— Это же римская оргия! — воскликнула тетка, как бы призывая в свидетели все человечество.
Генерал скорбно молчал.
Банзай снова уполз в угол, за пианино.
— У меня сегодня день рождения,— пытаясь оправдаться, опустил голову Лыза.
— Лучше бы ты вообще не родился... У меня не было бы племянника, но не было бы и бардака в квартире... Ну объясни мне: зачем вам нужно было рубить паркет топором?
И вдруг в поле зрения тетки попалось неизвестное ей здоровенное создание женского пола со шваброй в красных ручищах, в лыжных шароварах не по сезону и в рубчатых горных ботинках.
— А это что за девка? Как она сюда попала?
— Через балкон. А вообще-то я из Сибири...— ответило здоровенное создание, нисколько не смущаясь.— Скажите, а вас никто никогда не называл девкой?
— Меня — никогда! — гордо заявила тетка.
— А мне кажется, что нет ни одной честной женщины, которую хотя бы раз кто-нибудь не назвал девкой...— спокойно ответила девушка, продолжая убирать безобразие шваброй.
«В самую девятку!» — восхитился про себя Лыза.
Тетка обалдела, осеклась, и в ее глазах промелькнуло что-то вроде неожиданного для нее самой уважения к этой дылде, неизвестно как впершейся в ее квартиру и без спросу начавшей орудовать ее шваброй.
Из ванной комнаты начали сконфуженно вылезать участники «римской оргии», на ходу застегивая штаны.
И вдруг заговорил генерал:
— Ребята, вы, наверно, думаете, что солдафон какой-нибудь...
— Да мы ничего не думаем,— приободренно выполз из угла Банзай.
— Ну, если вы не думаете ничего, то это тоже напрасно...— напряженно желая выглядеть доброжелательным, с натугой улыбнулся генерал.— Я вам, ребята, скажу по-простому, по-солдатски: я сам повеселиться люблю, но должны ведь быть какие-то определенные рамки. Не за то мы с моей фронтовой соратницей Тоней воевали, чтобы вы потом всю нашу Родину, извините, облевывали...
— Можно один вопрос, товарищ генерал? — спросила девушка, остановив швабру и лукаво улыбаясь.
— Не только можно, но и нужно... Я — за диалог,— с покровительственным радушием поощрил ее генерал.
— Скажите, товарищ генерал, а вы сами никогда не травили? Только по-честному! Никогда-никогдашеньки? — нараспев ввинчивалась в догенеральское прошлое генерала эта сибирская язва.
Тетка вдруг начала хохотать, да так, что зазвенели сережки в ушах, и глаза, окруженные лучинками морщинок, оказались все еще способными ухохатываться до слез и потекли черными струйками близлежащей косметики, а тетка все заливалась руладами неудержимого смеха, как будто из ее изрядно подпышневшего тела высунулась та самая регулировщица с кудельками из-под пилотки набочок.
— Не понимаю твоего смеха, Тоня...— пожал плечами генерал, наконец-то выпустив из одной руки деревянный ящик с «дамскими пальчиками» на пол, но машинально продолжая держать в другой руке букет седого ковыля.
— А я смеюсь потому, что вдруг вспомнила, как ты меня всю ублевал под Потсдамом, когда вы до геринговских винных подвалов дорвались... Вот умора была...— не переставая хохотала тетка.— А теперь мы с тобой молодым нотации читаем. До чего ж мы с тобой докатились, товарищ майор,— и тетка неохотно поправилась,— извиняюсь, товарищ генерал.
А потом обратилась к Лызе, вытирая насмеявшиеся до слез глаза:
— А девка твоя мне понравилась, племянник. Она за себя постоять может. Великовата, правда, но зато не украдут.
Но Лыза не женился на ней. Он ее испугался. Испугался того, что она его полюбила.

<- предыдущая страница следующая ->