скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

Николай ЕВДОКИМОВ
СЕСТРЫ

Рисунок Л. ХАЧАТРЯНА.
Печатается в сокращении.

Я учился в одном классе со Степаном, сыном Натальи Федоровны, много лет проработавшей на швейной фабрике, а в последние годы ставшей почтальоном. Знал я и отца Степана. Это был большой широкоплечий дядька с огромными руками, он приходил в школу на каждое собрание, на каждый праздничный вечер и обязательно своим оглушающим голосом произносил речь. Речи его были о текущем моменте, о задачах пролетарской революции и подрастающего поколения, о классовой борьбе.
Степан слушал отца, опустив голову, кусая ногти, он словно стыдился его, а мне было интересно. Я не мог бы пересказать, о чем конкретно говорил отец Степана, но он говорил зажигательно, так, что пламень его слов распалял и меня.
...Степан ушел на фронт в первые же дни, сразу после школьного выпускного вечера, а я на войну не попал, потому что правая нога не сгибалась в колене: в детстве я упал с трамвая. Так что мне не повезло — пока мои сверстники воевали, я учился в университете, грыз гранит математической науки.
Со Степаном мы никогда не дружили, хотя все десять школьных лет проучились в одном классе. Наоборот, между нами была опасливая настороженность, вызванная тем, что жили мы на разных улицах, которые издавна, еще до нашего рождения и даже до рождения наших родителей, враждовали друг с другом. Почему враждовали, никто не знал, но каждое поколение ребят было верно этой злой традиции...
Всего было достаточно на нашей улице: и горя и радости. Каждый день что-то происходило: кто-то подрался, кто-то женился, развелся, кто-то орден получил, кого-то судили, кто-то, говорят, уехал воевать в Испанию, кто-то погиб в бою с басмачами в Туркменистане. Кто-то уехал строить Днепрогэс, кто-то приехал жить из другого города.
Так, за год до начала войны в комнату умершего одинокого старичка вселились две девочки. Светлана и Виктория, со своей мамой, которая устроилась билетером в кинотеатр на углу Большой Грузинской улицы. Мама сразу завоевала нашу признательность тем, что на любой сеанс в любое время пропускала жителей нашего двора, и взрослых и детей, без билета, бесплатно.
Я ждал девочек каждое утро, потому что мне очень нравилась младшая — Вика Вика была года на два моложе сестры, но рядом с семнадцатилетней Светланой казалась совсем девочкой. Я провожал их до метро «Белорусская», Светлана ехала к себе в техникум, на окраину, к поселку Сокол, а Вика — в школу к площади Маяковского.
Однажды вечером я затащил Вику к нам в темный подъезд и чмокнул в щеку. Я был уверен, она рассердится, ударит меня за такую дерзость, но она не рассердилась, она засмеялась.
— Кто ж так целуется? Вот как надо,— сказала и прижалась губами к моим губам...
Мог ли я предполагать в ней такую прыть? Внешне она была робка, стеснительна, густо краснела, если, скажем, ветер вдруг обнажал ее колени, приподняв подол платья.
— Не воображай,— сказала она,— все равно ты мне не нравишься. Я черненьких люблю, а ты блондинчик, беленький, как кролик.
К тому времени у меня уже выработался комплекс неполноценности, все неудачи, всякое недружелюбное ко мне отношение научился объяснять своей хромотой. Я и сказал ей, что потому ей не нравлюсь, что хромаю.
— Угадал!— Она повертела пальцем возле виска, вытаращив большие синие глаза.
Как она мне нравилась! И красоты-то в ней особой не было, но она мне так нравилась, что сердце млело и в голове кровь гудела, когда я ее видел.
Ее сестра Светлана была строгой, деловой комсомолкой. Вечно занятая общественными делами, она ходила решительным шагом, размахивая кожаной командирской сумкой, доставшейся ей по наследству от отца, погибшего в боях на Халхин-Голе. Она знала, что я целуюсь с Викой в подъезде, и отчитывала ее, стараясь внушить, что такое поведение для девочки не только легкомысленно, но и безнравственно.
Однако могла ли она предположить, что через несколько месяцев сама будет прятаться в подъездах с мальчиком. Этим мальчиком окажется Степан, живущий на вражеской улице.
Очень правильно говорилось в тогдашней популярной песне, что «любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь». Не ждала Светлана, собираясь к нам в школу на новогодний вечер, куда я пригласил и ее и Вику, что именно в этот вечер нагрянет к ней настоящая любовь. И Степан не ждал этого, но увидел ее и уже не отходил ни на шаг. А потом проводил домой.
Пока они шли, Светлана боялась, что Степан будет к ней приставать, и решила, что, если он будет приставать, она даст ему пощечину, хотя он ей ужасно как нравится. Светлана была уверена, что стоит только разрешить парню хоть маленькую вольность, то и не заметишь, как сама покатишься по скользкой дорожке. Однако Степан не стал приставать, он проводил ее до дому, сказал «до свидания», подержал ее ладонь в своей ладони, посмотрел ей в глаза и ушел. И хотя Светлана боялась вольностей с его стороны, она огорчилась, что он ушел, даже не попытавшись поцеловать ее.
Она решила, что совсем, ну ни капельки не понравилась ему, и проплакала всю ночь. А утром призналась Вике, что полюбила Степана.
— Ну и дура,— сказала Вика,— чего в нем хорошего? Росточком маленький, носик кнопочкой, ходит, ногами шаркает.
— Не ври,— Светлана обиделась,— совсем он не шаркает. Это твой хромой шаркает.
— Он такой же мой, как и твой.
— Не твой? А целуешься,— ехидно спросила Светлана.
— Много ты понимаешь!
— Да уж больше тебя! Целоваться без любви безнравственно!— сказала Светлана и пошла на улицу.
Гулять. Возле дома, где жил Степан.
Степан в эту ночь тоже не спал, страдал от мысли, что такая замечательная девушка, как Света, никогда не полюбит его, хотя и разрешила проводить до дома. Утром он даже завтракать не стал, его мама, Наталья Федоровна, удивилась, спросила, не болит ли у него живот, он ответил, что болит, и ушел на улицу. Гулять. Возле дома, где жила Света.
Они встретились на полпути, сделали вид, что встретились случайно, постояли, помолчали, поняли, что искали друг друга, и пошли дальше, неизвестно куда, изредка дотрагиваясь друг до друга то плечом, то руками.
Я завидовал Степану и Светлане. Их отношения складывались быстро, они любили друг друга и не скрывали своей любви. Я завидовал им еще и потому, что мне Вика дала отставку.
Степан ушел на войну через десять дней после ее начала. Ему везло, он отличился в первых же боях и был награжден медалью «За отвагу». Каждую неделю Светлана писала ему хорошие письма.
«Степушка, милый,— писала она,— горжусь тобой, замечательный мой воин, люблю тебя. Очень люблю! Очень скучаю! У нас все в порядке. Я ходила в горком комсомола, просилась направить меня на фронт, мне отказали. Но я буду надоедать и добьюсь, и мы — вот чудо!— встретимся и вместе станем уничтожать фашистскую гадину, которая нарушила нашу счастливую мирную жизнь, разлучила нас с тобой. Была воздушная тревога, я дежурила на крыше и сама потушила две зажигательные бомбы: сунула их в ящик с песком, и они потухли. Не стану врать, Степушка, сначала было страшно, а потом — ну ни капельки. Пожалуйста, пиши мне чаще. Береги себя, жду тебя с победой. Всегда твоя Светлана».
Степан отвечал ей: «...я счастлив, что встретил тебя, ты самая красивая, самая прекрасная. Твою фотографию я ношу всегда с собой. Ты спросишь, дорогая, откуда у меня твое фото? Знаешь откуда? Помнишь, перед отъездом я заходил к вам домой, ты показывала мне альбом с карточками, оттуда я и украл. Мы гоним проклятого врага. Когда фашисты сдаются в плен, орут диким голосом «Гитлер капут». Но они мало сдаются, дерутся, как звери. Света, я тороплюсь, извини, мне надо идти в боевое охранение...»
«...Если бы хоть одним глазком увидеть тебя. За меня не беспокойся, я окончила техникум, теперь работаю на заводе, делаю игрушки для фронта, для вас, дорогие наши воины, наши защитники, чтобы скорее сдох проклятый Гитлер. Ты спрашиваешь о Вике. Отвечаю. Вика не меняется, по-прежнему ей все хиханьки да хаханьки, все такая же легкомысленная, хотя школу окончила с похвальной грамотой и поступила в пединститут. С хромым она давно рассталась, он жив-здоров. А что ему сделается? Он ведь не на фронте, а вот отец его записался добровольцем в ополчение, и с тех пор ни слуху о нем, ни духу...»
«Спасибо тебе, Светочка, за ласковые письма. Ты, как моя мама, находишь очень добрые слова. Вы обе самые дорогие для меня люди. Светлана, сейчас мы находимся на отдыхе, недалеко от вас, я даже думал, что смогу заехать домой, но не получилось. Завтра снова едем на фронт. Не беспокойся, любимая, я везучий, за всю войну ни одной царапины, и все потому, что ты охраняешь меня своей любовью. Жди меня, и я вернусь, только очень жди. Очень мне нравятся эти стихи. Пока ты со мной, я неуязвим. Зайди к маме, от нее почему-то нет никаких вестей, я волнуюсь. Пожалуйста, зайди. Передай привет всем знакомым. И, конечно, своей маме...»
На этом письма от Степана прекратились.
Шли дни, месяцы. Наталья Федоровна, мама Степана, давно лежала в земле на Ваганьковском кладбище, как вдруг на ее имя пришел солдатский «треугольник», написанный незнакомой рукой. Александра Ивановна, новый почтальон, сама открыла его и прочитала, что Степан тяжело ранен, давно лежит в госпитале в городе Владимире, просит прощения за то, что не писал так долго: не хотелось тревожить мамочку...
Письмо это Александра Ивановна передала Светлане. А Светлана, недолго думая, решила, что поедет в город Владимир немедленно.
Для того, чтобы выехать за пределы Москвы, надо было иметь специальный пропуск, но специальный пропуск Светлане не дали. А без него не продавали билет на поезд. Светлана поплакала у окошка билетной кассы, умоляя кассиршу, совала ей в лицо письмо Степана из госпиталя, разрешение начальника цеха завода, написанное на официальном бланке, освобождающее ее на три дня от работы, но кассирша не имела права нарушить строгий приказ и не стала слушать Светлану.
— Ну и ладно, облокотилась я на ваш билет,— проговорила Светлана и решила ехать зайцем, без пропуска и без билета.
Она думала, что если нужно особое разрешение, то поезд будет пустой. Но вагоны были набиты до отказа. Она бегала от вагона к вагону и не могла втиснуться даже в тамбур. Наконец втиснулась с помощью проводницы, которой сунула в ладонь сторублевую бумажку.
Поезд ехал медленно, едва плелся. Но как ни медленно, с каждой минутой все же приближался к старинному городу Владимиру, к Степушке дорогому. Светлане было неудобно стоять, ее стиснули со всех сторон. Она старалась ни на что не обращать внимания, думать только о Степане, о том, как войдет в палату, где он лежит. Он очень удивится, увидев ее, а она скажет, что для того приехала, чтобы уже никогда не расставаться с ним. Главное, что он жив. Пусть даже без руки или без ноги, но жив. Нет, лучше без руки, чем без ноги. Чтобы мог ходить самостоятельно, без костылей... Ну, о чем она думает? О чем? Он нужен ей всякий, слава богу, что жив, а здоровье придет, вернется здоровье — ее, Светланиными, заботами.
...Госпиталь размещался в здании бывшей школы. Дежурный врач — пожилой майор в накинутом поверх кителя белом халате — сверился по книге, где лежал Степан Тихомиров, покачал головой, спросил:
— Вы жена? Сестра?
— Сестра,— сказала Светлана, постеснявшись назваться женой, и покраснела, оттого ли, что соврала, или оттого, что майор смотрел на нее странным, словно жалеющим взглядом.
— Идите,— разрешил он,— шестая палата.
Светлана поднималась по лестнице на третий этаж. Ей страшно было идти, и шла она со ступеньки на ступеньку медленно, как старуха, преодолевая сердцебиение и тяжесть в ногах. Чего она страшилась, она не могла понять, но ее трясло не от волнения, нет, а от страха. Потом, вспоминая, она уверяла себя, что это было предчувствие беды...
Наконец она остановилась на площадке третьего этажа, вошла в коридор и сразу увидела человека, который в одном нижнем белье брел ей навстречу, держась одной рукой за стену, другой придерживая кальсоны. Лицо его было забинтовано, открыт только рот с вздутыми, синими, страшными губами и розовый обожженный кончик носа. Старушка санитарка подбежала к нему:
— Зачем же ты сам, голубок? Не надо.
Он не ответил, а может, ответил. Светлана не слышала, или даже если и слышала, то не запомнила. Она отстранилась, пропуская Степана. Это был он, Степан...
Санитарка провела Степана в туалет и вышла. Светлана спросила у нее:
— Куда он ранен? Что с ним?
— Слепенький он, милая.
Степан вышел, санитарка подхватила его под руку. Светлана не сказала, нет, а прошептала одними губами, сама не слыша своего голоса:
— Степа!
Но он услышал, и стремительно обернулся, и почти крикнул:
— Света!
Светлана обхватила его одной рукой, не зная, куда деть сумку, чтобы освободить другую руку, и бросила сумку на пол, обняла его двумя руками. Он пытался ее поцеловать, ловил обожженным своим ртом ее ускользающее лицо.
— А мама? Мама с тобой?— наконец спросил он.
— Она умерла,— сказала Светлана, сама не зная, как выскочили из нее эти страшные слова, она не хотела ему говорить о маминой смерти, но сказала, с ужасом поняв, что лишила его надежды.
Он словно остолбенел. Прикрыл забинтованное лицо руками и опустился на пол, рыдая.
Сбежались санитарки, сестры, они хватали его за руки, но он вырывался и рвал на лице бинты.
— Кто вы? Как вы сюда попали?— кричала какая-то женщина на Светлану.— Уходите!
Ее почти вытолкнули на лестницу, и Светлана пошла вниз, вышла во двор, села на скамейку в саду. Воздух был раскален июльской жарой. Вокруг ходили, сидели раненые, играли в шахматы, в карты, читали книги, у одного рука перевязана, у другого нога в гипсе, третий вообще без ноги или без руки, они были веселы, игривы даже, оглядывались на нее, подмигивали, смеялись чему-то.
Безрукие, безногие, как им повезло, счастливые люди! Ну отчего судьба не пощадила Степана? Без ноги или без руки можно жить, не такая уж это беда, но как жить без глаз?
Едва она села на скамейку, как прибежала санитарка:
— Слава богу, ты, голубушка, не ушла, Степан желает тебя видеть, тебе велено прийти к нему в палату. Быть поласковее.
Светлана снова шла по лестнице на третий этаж, шла и не могла понять, хочет ли сейчас видеть Степана или нет. Хочет! Конечно, хочет...
Степан лежал в большой палате в дальнем конце у окна. Светлана прошла по узкому проходу между кроватями и села на табуретку у изголовья Степана спиной к двери, ко всем, кто находился в палате, так ей было удобнее, легче, она будто осталась с ним наедине.
— Прости меня,— сказал Степан.
— О чем ты говоришь?— проговорила она, смотря не на него, а в открытое окно, где плыли белые облака по голубому небу. Белые облака, голубое небо, зеленые деревья, коричневая заводская труба вдали, золотой купол церкви, серебряная река — он не видит всего этого и никогда не увидит.— Это я виновата, прости меня...
Она долго сидела у его кровати, мучительно долго, он держал ее руку в своих руках, целовал, и всякий раз Светлана закрывала глаза, чтобы не видеть его рта. Наконец, ей сказали, что пора уходить, и она решилась: нельзя же встать и так просто уйти, нельзя ведь, она наклонилась, прикоснулась губами к его губам.
— Выздоравливай,— сказала она.— Я люблю тебя. Скоро приеду.
Но, говоря так, она уже знала, что больше никогда не увидит его. И потому снова осторожно поцеловала его:
— Прости меня...
Мучила ли Светлану совесть?
Глупый вопрос, ну неужели не мучила, неужели она совсем бесчувственная дура? Сколько слез выплакала, какими только словами не обзывала сама себя! Но что она могла поделать с собой, если все ее существо противилось мысли соединить свою молодую жизнь с жизнью куклы в белой маске, которая лежала на госпитальной койке в городе Владимире. Это был не Степан, нет, Степана она по-прежнему любила, того прекрасного, нежного мальчика, которого встретила когда-то на новогоднем вечере. Какое отношение имеет этот человек к тому мальчику, которого она любила и любит, к ее Степе, Степанушке? Никакого...
Светлана долго колебалась, прежде чем решилась сказать дома, что со Степаном у нее все кончено.
— Ну, что же,— печально проговорила мама,— тебе видней.
— То есть как это?— воскликнула Вика.— Ты соображаешь? Ты же предаешь его, дура. Неужели тебе его не жалко?
— Жалость унижает...— сказала Светлана.
— Глупости какие-то!
— Помолчи, Вика, не тарахти,— остановила ее мама.
— А что бы ты сделала на моем месте?— спросила Светлана.
— Не знаю, я не на твоем месте. Я никому не клялась в верности. Нельзя же его сейчас бросать, он один на всем свете, нужно помочь хоть на ноги встать.
— Нет,— сказала Светлана,— рубить сразу надо. Нечего растравлять и его и себя. Я не поеду к нему больше, а если ты такая умная, то поезжай...
— И поеду!— воскликнула Вика.
Но ехать никуда не пришлось. Однажды вечером постучалась в дверь Александра Ивановна, почтальон, и сообщила, что вчера приехал Степан. Его привезла медсестра. Он один в своей комнате, ходит, тыкается, как беспомощный щенок, туда-сюда, вспоминает Наталью Федоровну, маму, и плачет. Навестить его надо.
— Спасибо, навестим,— обещала Светлана. А когда Александра Ивановна ушла, решительно сказала:— Что людям надо? Все лезут в чужую жизнь. Я не пойду. Не могу.
Она легла на кровать, уткнулась лицом в подушку и зарыдала:
— Отчего мне выпала такая судьба?
Всю ночь Вика зубрила историю, под утро поняла, что ничего не запомнила, ничего не знает, бросила учебник под кровать и легла спать. Проснувшись, увидела на столе мамину записку: «Вика, сходи в булочную»,— взяла хлебные карточки и выбежала на улицу. Она вприпрыжку бегала, прыг-скок, с ноги на ногу, оп-ля, студентка, взрослая уже девка, а скакала по улице, как коза. Историю не выучила, на экзамене провалится, а прыгает, ненормальная... Впрочем, не за это ли она мне и нравилась, не за детскую ли свою дурашливость?
Прыгала она, прыгала, на углу остановилась, чтобы пропустить трамвай, и поняла, что стоит возле дома Степана. Еще мгновение назад и не думала о нем, об истории думала, о датах жизни и смерти немецкого революционера Карла Либкнехта. Однако она тут же вспомнила, что ведь собиралась даже ехать во Владимир, а теперь не надо ехать — войти в подъезд и подняться на третий этаж.
И она вошла в подъезд и поднялась на третий этаж в большую коммунальную квартиру, где в конце длинного коридора, возле кухни была комната Степана.
Вика осторожно толкнула дверь и увидела его. Он лежал на диване, подложив руки под голову. На глазах его была черная повязка, а все остальное на лице было почти таким же, как прежде, как до войны — и нос такой же и губы такие же. Придумала Светлана, что ли?
— Привет, Степка,— сказала она.
— Кто это?— спросил он, садясь.
— Ну, ты даешь!— она засмеялась.— Не узнал? Да? Зазнался!
— Вика?— растерянно спросил он.
— А кто же?
— Одна?
— Одна, Степа... Тебе надо помочь? Давай помогу, что-нибудь сделаю...
— Нет, спасибо. Александра Ивановна приходит, все что надо делает.
— И я сделаю что-нибудь. Что ты хочешь?
— Ничего не хочу!— зло сказал он.— Умереть хочу!
— Уши вянут тебя слушать. Стыдно! Здоровый парень, с руками, с ногами, с головой, и ерунду мелешь дурацкую...
— Кто тебя звал?— сказал Степан.— Я тебя звал? Уходи, пожалуйста...
— Не надо, Степа,— сказала Вика,— зачем ты так? Что теперь сделаешь? Ничего не сделаешь... Хочешь, я тебя рассмешу?
— Прошу тебя,— устало сказал Степан,— уходи, я спать хочу, уходи, пожалуйста...
В его голосе было столько тоски, что у Вики перехватило горло от жалости.
— Хорошо, извини,— проговорила она и ушла.
Но на следующий день вечером, отоварив продовольственные карточки, Вика собрала немножко колбаски, икорки, прихватила банку шпрот, три сосиски и понесла Степану гостинец. У его двери в удивлении остановилась, услышав из комнаты всплески воды и женский голос, говоривший:
— Не торопись, деточка, не стесняйся, чего ж меня стесняться, присядь, полью на головку. Вот так, хорошо... Таз маленький, а ты большой. Теперь спинку потру, повернись...
Вика не пошла в комнату, села в коридоре на старый, скрипучий сундук, ожидая, когда Степан вымоется. Женщина выбежала с ведром, это была Александра Ивановна, почтальон, увидела Вику, сунула ей ведро:
— Из чайника слей кипяточку, разбавь холодненькой.
Вика слила кипяточку на кухне, разбавила холодненькой водой из водопровода, понесла ведро в комнату. Степан в трусах стоял в тазу. Александра Ивановна терла мочалкой его спину, он тихо охал, урчал, приятно ему было.
— Кто там?— спросил он, насторожившись.
— Я это, не бойся,— сказала Вика,— воду из кухни принесла.
— Не стыдно?— воскликнул он, но не было в его голосе раздражения.
— Подумаешь!— сказала Вика. — Что я, мужиков в трусах не видала?
— Во дает!— засмеялся Степан.
Он был крепок телом, широк в плечах, руки большие, сильные. Славный мужик, физкультурник, солдат, на нем воду возить бы. Что только сделала война с бедным парнем!
Он снова засмеялся, у него было хорошее, добродушное настроение.
Александра Ивановна окатила его водой.
— И-и-х!— вскрикнул он.— У-ух!
— Вытирайся, деточка, вытирайся,— говорила Александра Ивановна и терла полотенцем его спину.
Дня нее стало жизненным утешением ухаживать за Степаном. Теперь, исполняя свою работу, разнося ежедневную почту, она помнила, чувствовала, знала, что у нее есть и иная жизненная забота — покормить, постирать, приодеть, приласкать человека. Конечно, она как бы выполняла предсмертную волю Натальи Федоровны, но прежде всего она выполняла волю, желание своей души.
Вика постояла, смотря, как суетится Александра Ивановна вокруг Степана, решила, что ее помощь сейчас здесь не нужна, положила свои гостинцы на стол, проговорила:
— Степа, я тебе всякой еды вкусной принесла, ты съешь, пожалуйста, а я побегу, до свиданья.— И ушла.
А дома сказала Светлане:
— Ты не хочешь навестить Степана? Интересно, есть у тебя совесть или нет?
— Нет у меня никакой совести,— ответила Светлана.— Не учи меня жить. Не трави душу. И без тебя тошно.
«Совесть». А что такое совесть? Ощущение своей вины — это совесть? Светлана чувствовала, что она виновата перед Степаном — хотя, извините, в чем виновата-то?— и очень ей хотелось для своего душевного успокоения получить от него прощение. Ничего не надо, лишь бы он сказан: «В чем твоя вина? Нет твоей вины. Я не имею права ждать от тебя жертвы». Вот если бы он так сказал, это было бы благородно с его стороны. Но разве он так скажет? Все люди эгоисты, все думают только о своей собственной пользе.
Очень нужно — очень!— было Светлане его прощение. И не только прощение. Ей хотелось еще раз взглянуть на него. Зачем взглянуть, она и сама не знала. Наверно, потому, что ведь в свои двадцать лет она никого не любила, кроме него, сердце ее все еще ныло, душа все еще помнила недавнее прошлое...
Она пришла к нему вечером, после работы, не стала стучаться, а осторожно, стараясь не скрипнуть, приоткрыла дверь, и дверь не скрипнула, распахнулась — и Светлана увидела: Степан сидит за столом, ест из большой кастрюли холодную картошку. Он повернул к ней лицо с черной повязкой. Она замерла, застыла, боясь пошевелиться.
— Кто тут?
Она молчала.
Он посидел с секунду в напряжении, словно стараясь услышать, уловить ее дыхание, затем дожевал картофелину и спокойно — вот чудо!— спросил:
— Ну, что ты там стоишь, Светлана? Проходи, садись.
Невероятно, она почти не дышала, не проронила ни звука, а он узнал ее. Или он видит немножко?
— Здравствуй,— сказала она, пройдя в комнату, садясь напротив него.
Да, Вика не обманула ее: на его губах и носу почти не осталось следов ожогов. Но лицо с повязкой на глазах было все же чужое...
— Как живешь?— спросил он.
— Живу,— сказала она.— А ты как?
Он усмехнулся:
— И я живу... воспоминаниями... Одни воспоминания и остались. Кое-что надо забыть... А как забудешь? Ты не знаешь, как забыть?
— Не сердись, Степа.
— За что же мне на тебя сердиться? Я совсем на тебя не обижаюсь. Я все понимаю. Не идиот ведь.
Все-таки она услышала то, что хотела, хотя и не ждала услышать. От его слов ей не легче стало, а печальнее, плакать захотелось, она вытерла слезы ладонью. Но она боялась, что он будет думать о ней хуже, чем она есть, ей надо было — надо!— оправдаться, и она зачем-то — ах, ну зачем, зачем?— сказала:
— Не думай обо мне плохо, Степа... Я ведь не из-за того, что ты ранен...
— Не надо! Замолчи!— испуганно прошептал он.
Но остановиться она не могла, ей надо было выговориться, не могла не выговориться, и она договорила:
— Я давно, Степа, люблю другого...
Господи, дура, чего она мелет? Ну, разве можно так?..
Он молчал, опустив голову, скривив губы. Долго молчал, а она уже поняла, что нанесла ему новый удар, и раскаивалась, и снова хотела оправдаться уже в том, что сказала неправду.
— Я устал, Света,— сказал он.— Извини. Я очень устал. Иди. Желаю тебе счастья...
Она ушла, сдерживая слезы, а на лестнице расплакалась. Сидела на ступеньках и плакала.
(Окончание следует.)


АЛЫЙ БАНТ ПАУЛИНЫ ОНУШЕНОК
ПОВЕСТЬ ОДНОЙ ЖИЗНИ В ПИСЬМАХ И ДОКУМЕНТАХ

Еще до своего прихода в музей Краснознаменной ленинградской милиции я часто слышал о «фонде Онушенок». Представлял себе что-то солидное, объемное. А когда увидел этот фонд воочию, первым было чувство недоумения: что в нем может быть, в этом маленьком, тертом-перетертом, ношенном-переношенном фибровом чемоданишке? Пока его не открыли, даже мысли у меня были какие-то грустные, что ли... Поразительно: жил человек, был человек — и что же после него осталось?
«Из родных ее уже никого на свете нет. Муж давно умер, только шестеро детей живы",— говорила мне научный сотрудник музея Светлана Александровна Мильяненкова. Я не понял, переспросил: «Нет родных, но есть шестеро детей?» «Да, приемных, которых она вырастила и воспитала».
Да-а... жил человек. Был человек. Что же после него осталось?

ИЗ ЛИЧНОГО ЛИСТКА ПО УЧЕТУ КАДРОВ (заполнено собственноручно)
Онушенок Паулина Ивановна. Рождения 1892 года, 23 апреля. Место рождения — хутор Билзнек Вольмарского уезда Лифляндской губернии.
Образование — ниже среднего (7 классов).
Партийность — член партии. Партстаж — январь 1917 года, партбилет № 03921341.

АВТОБИОГРАФИЯ
Густые, почти непроходимые леса покрывали много лет тому назад маленькую «страну» Лифляндию, мою родину. В те времена Лифляндией командовали в основном немцы, крупные землевладельцы, бароны всякие. Хорошо помню роскошные конюшни, коровники, скотные дворы, все светлые, теплые да чистые, хоть сам в них живи. Нет, жили мы, батраки, в длинном, низком доме с земляным полом. Все окна выходили на одну сторону — на дорожку. По ней ночами вышагивал сторож-немец. Окна запрещалось закрывать занавесками — для того, чтобы сторож мог наблюдать за поведением и жизнью батраков.
...Моя трудовая жизнь началась с восьмилетнего возраста. Вначале меня послали пасти гусей и свиней. Не раз бывала бита. В десять лет, худо-бедно, «получила повышение» — стала подпаском. По праздникам пастухам выдавалась красивая одежда, чтобы гости помещика, проезжая лугами, могли любоваться и восторгаться хорошей жизнью здешних батраков. Как только праздник кончался, одежду немедля отбирали.
Запомнился 1914 год: к той поре семья перебралась в Ригу, Война, эвакуация... Я уехала в Петербург вместе с другими рабочими. В их числе находился мой будущий муж, подпольщик-революционер Дмитрий Федорович Онушенок. В Петербурге мы поступили на фабрику гильз и патронов Зимина и Зеленова на Сердобольской улице. Я работала подсобницей. Здесь, как и во многих рабочих коллективах Петербурга, велась широкая подпольная работа, серьезная подготовка к революционному восстанию. Под руководством токаря Онушенка мы учились владеть винтовкой. Винтовок у нас, правда, не было. Учились только на деталях, затворах винтовки, которые были в нашем распоряжении. Мы тайно уносили их на ночь со станков и утром возвращали на место. Так формировалась рабочая дружина будущих красногвардейцев.
25 октября 1917 года вооруженные рабочие со всех районов города пошли на штурм Зимнего дворца. Я шла с винтовкой в колонне выборгских рабочих, в дружине под командой Онушенка. Когда мы подошли, дворец уже был занят путиловцами. Мне был поручен пост патруля у ворот, выходивших на Миллионную улицу.
На улицах Петрограда все еще шли бои. Больницы отказывали в помощи раненым красногвардейцам и запирали двери прямо перед носилками с нашими бойцами. Палаты были заполнены укрывавшимися в больницах полицейскими, офицерами и крупными чиновниками.
Бюро военных комиссаров срочным образом организовало пролетарский Красный Крест. Я работала в должности медсестры, так как уже была подготовлена в Риге, где жила на квартире у врача. Оказывала первую помощь раненым часто прямо на улице. В конце 17-го года нас, медработников, вместе с отрядом красногвардейцев направили эшелоном в Москву. Железные дороги еще в значительной мере находились в руках врагов революции. Начальник одной из станций под Москвой хотел направить наш эшелон в Вятку, но комендант поезда Онушенок применил вооруженную силу и лично повел поезд в Москву.
В Москве я работала в амбулатории Бюро военных комиссаров на Сретенском бульваре.

ИЗ ЛИЧНОГО ЛИСТКА ПО УЧЕТУ КАДРОВ
1918. Избрана членом бюро по созыву 1-го Всероссийского съезда работниц и крестьянок.
Конец 1918-го. Получила командировку от Бюро военных комиссаров на Западный фронт.
1919. Назначена оперативным работником ЧК г. Рига.
С последним поездом отступала из Риги.
1920. Особый отдел Западного фронта 15-й армии назначил оперативным работником. Заболела сыпняком. Отправлена в больницу. По выздоровлении работала в Особом отделе, в Смоленске.
1924. Работала в Кингисеппе заведующей пионерской базой, где были в основном беспризорники. Особый отдел Кингисеппского политотдела назначил на работу в милицию. Избрана членом РИКа, одновременно была нештатным инструктором РК РКП(б).

ИЗ ЛИЧНОГО ЛИСТКА ПО УЧЕТУ КАДРОВ
1928. Начальник Кингисеппского уездного отдела милиции.
1929. Вызвана в Ленинград. С. М. Кировым назначена на должность начальника 11-го отделения милиции. Затем работала начальником 12-го, 3-го отделений милиции.

ИЗ КНИГИ «СЛОВО О МИЛИЦИИ»
Сергей Миронович Киров направил Онушенок на работу начальником 11-го отделения милиции Ленинграда. Территория, которая обслуживалась этим отделением, была одной из беспокойных в Ленинграде. Лиговка славилась своими ночлежными домами, притонами, барахолкой. Сначала Паулину Ивановну встретили в отделении в штыки. Но она скоро подтянула дисциплину, навела образцовый порядок в коллективе, под ее руководством это отделение стало одним из лучших в Ленинградской милиции. Паулина Ивановна с честью оправдала доверие Сергея Мироновича Кирова. «В короткий срок буйная, шумная Лиговка превратилась в благоустроенный рабочий бульвар. И в этом Ваша заслуга огромна»,— писали Паулине Ивановне благодарные ленинградские работницы.

«СТАХАНОВСКИЙ МАЙ ВСТРЕЧАЕМ РАДОСТЬЮ»
(Из статьи П. Онушенок, опубликованной в журнале «Работница и крестьянка» № 8, 1936 г., издававшемся до войны в Ленинграде.)
...С какими только вопросами не приходят в милицию! Чтобы правильно ответить на них, нужно быть не только хорошим администратором, но нужно быть хорошим политиком, воспитателем, психологом. Нужно быть культурно развитым человеком. Я ставлю своей задачей иметь в отделении действительно политически, культурно развитых людей. Милиционер должен быть образцовым бойцом, готовым в любой момент защищать права и покой советских граждан, должен быть передовым человеком, умелым воспитателем...

АВТОБИОГРАФИЯ
В конце 1938 года я была демобилизована из милиции по болезни и возрасту. Здоровье оказалось подорванным окончательно. Но развивающиеся революционные события в мире не давали думать о болезни. Надо было думать, как внести свой вклад. После демобилизации, имея желание и способности, поступила на курсы шоферов при Ленсовете и успешно их окончила. Приближалась война. И вот 1941-й — грозный год. Подала сразу заявление в райком, просила отправить меня на фронт: шофер, стрелять умею неплохо из разных систем оружия. По случаю скверного здоровья не пустили. Приняли меня в организацию Красного Креста Московского района на должность инструктора по формированию санитарных отрядов.
Во время блокады Ленинграда наша сандружина оправдала доверие партии.

ИЗ ПИСЬМА Паулине Онушенок от приемной дочери Анастасии Першиной
«Здравствуйте, моя дорогая, славная, милая Полина Ивановна!.. Как бы теперь мне хотелось быть вблизи Вас! Теперь я бы не постеснялась признаться Вам в любви и ухаживать за Вами как за самым дорогим и милым моему сердцу человеком.
Милая, славная и давно мною любимая Полина Ивановна! Сколько бы я Вам наговорила ласковых слов! Но никакими словами не выразишь то чувство, которое я испытываю к Вам. Мне очень хотелось, чтобы тепло и ласка моего сердца бальзамом бы влились в Ваше больное сердечко... Так хочется, чтобы Вы избавились от недугов, которые Вас так мучают, милая Вы моя и славная...» (1966 год).

ИЗ ПИСЬМА приемной дочери Виктории Пашковой
«...Мама, мой друг, молодая, красивая, добрая к людям, скончалась на моих руках. Знала: никогда, никому в жизни не скажу снова «мама». Буду уважать и любить кого-то. Но мама — она одна. После смерти мамы я стала болеть, угодила в больницу, где Полина Ивановна работала медсестрой. И вдруг в один из тяжелых дней на горячий лоб мой легла прохладная, нежная мамина рука... Я прошептала: «Мама». Теплый голос ответил мне: «Спи, девочка, нужно поправляться...» Полина Ивановна рассказывала мне о своей жизни — понемногу, чтобы меня не утомлять, о Н. Крупской, М. Ульяновой, А. Коллонтай, других славных женщинах, с которыми ее свела судьба. Рассказывала о Сергее Мироновиче Кирове. Он выдвинул ее на пост начальника отделения милиции, внимательно следил за ее работой на далеко не женском посту. Она вспоминала о М. И. Калинине. В числе первых знатных женщин страны он вручил ей орден Трудового Красного Знамени за работу в милиции. Рассказывала о Серго Орджоникидзе, первым поздравившем ее с высокой наградой. И, конечно, о том, сколько раз она видела Ленина. Рассказы о людях, беззаветно преданных революции, волновали, заставляли по-новому взглянуть на мир. И болезнь постепенно отступила. Мне стало солнце казаться ярче, небо — голубее. И еще я ощутила, поверила в неизбежность добра на земле.
Сейчас у меня над столом висят два портрета. Ушедшей в 50-м родной мамы и продолжившей ее в моей жизни женщины с героической судьбой — мамы Онушенок. Дети мои зовут ее бабушкой, и Полина Ивановна отвечает им большой любовью, строгой, но крепкой...» (1980 год).
* * *
А еще в том фибровом чемоданчике бережно хранится неширокая красная шелковая ленточка. Я подержал ее в руках. Попробовал сложить нагрудный бант, какой в 1917-м прикалывали к революционным солдатским шинелям. Он сразу сложился, размер ленточки был как раз подходящ. Смотрел на этот бант и пытался представить себе: строй красногвардейцев спешно идет к Зимнему. В революцию он идет. В Историю. И в том революционном строю — Паулина. Еще совсем молодая. Такая, как сфотографирована у паровоза, рядом с усачом командиром, ее будущим мужем.
П. И. Онушенок не стало 5 мая 1982 года. А ее можно видеть живой: не так давно на экраны страны вышла полнометражная картина Ленинградской студии документальных фильмов «Моя милиция». Картина начинается кадрами, снятыми при жизни Онушенок: улыбчивая пожилая женщина в берете, в форменном милицейском кителе с погонами полковника.
Виталий НЕСТЕРЕНКО
Ленинград.

• Паулина Онушенок (справа) с матерью и мужем.
• На пути в Москву. 1917 год.
Фотографии из фондов музея Краснознаменной ленинградской милиции.

<- предыдущая страница следующая ->