скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

ИЗ НОВЫХ КНИГ
Илья Захарович Вергасов принадлежит к тому поколению писателей, которое пришло в литературу сразу после Великой Отечественной войны, принеся в нее не только свой талант, а и нечто большее — опыт жизни, выстраданный на полях сражений.
Первая книга И. Вергасова, документальная повесть «В горах Таврии», посвященная крымским партизанам, вышла в 1949 году и много раз переиздавалась не только на языке подлинника.
Земля и человек. Этой теме писатель, сын крестьянина, посвятил не одну книгу очерков и роман «Земля у нас одна».
А затем снова возвращение к войне. Один за другим выходят два романа — хроника «Крымские тетради» и «Останется с тобой навсегда».
Сейчас писатель работает над романом «Начало». Замысел его родился так: создав в романе «Останется с тобой навсегда» героический образ фронтовика Константина Тимакова, автору захотелось рассказать о корнях Константина — о его отце-сибиряке Николае Тимакове, большевике и ревкомовце, матери Ульяне...
Ниже мы помещаем отрывок из этого романа.

СИБИРЯЧКА
И. ВЕРГАСОВ
Рисунок О. ВУКОЛОВА

...Ангара выбросила на берег троих плотоводов. Самого высокого, молодого взял к себе папаня Ульяны. Лежал незнакомец в теплой каморке с маленьким оконцем чуть ли не у самого потолка. В середине дня солнечный свет пучком падал на его густые каштановые волосы, на высокое чело, освещая серые болезненные глаза. Ульяна кормила его с ложечки, поила парным молоком. Он с детской простотой открывал рот, послушно пил. Ночами метался на лежанке, стонал. Девичье сердце готово было разорваться от жалости и боли. Из Даурии приехал его отец, Матвей Иванович, человек небольшого роста, с шустрыми и всевидящими глазами. Вместе с ним и выхаживали Николая.
Матвей Иванович ее ни о чем не спрашивал, долго и молчаливо изучал. Лишь когда Николай смог самостоятельно сидеть на лежанке, ни с того ни с сего спросил:
— Детушка, ты при женихе аль вовсе никого у тебя?
Растерялась, зарделась, смяла уголок передника.
— Ясно и понятно. Приглядись к моему разбойнику.
Ульяна убежала на берег реки и долго стояла там, глядя на рвущуюся в далекую низину Ангару, даже не шумевшую, а неистово метавшуюся там, где черный дикий камень преграждал путь ее могучему потоку. Отец Николая будто вскрыл упрятанную от самой Ульяны рану. Нетронутая ее душа сжималась от предчувствия неизведанного, кричала от страха перед чем-то неизбежным, чего она не понимала, но что кружило ей голову, как кружило реку у берега.
Вошла в горницу. Николай — одетый, худой и до того бровастый, что аж страшно, — улыбался ей, обнажив белые крупные зубы с чуть приметным просветом в самой середине верхнего ряда.
— Помучил я вас, Ульяша.
Она не нашлась что ответить. Подошла к накрытому льняной скатертью столу и начала ладонью разглаживать несуществующие складки. Понимая ее смущение, он мягко спросил:
— В вашем добром доме всегда так тепло привечают чужаков?
— А коль человек в беде? Хотите верьте, хотите нет, а тут одно усердие Матвея Ивановича подняло вас на ноги.
— Я вроде вас только и примечал.
— Ой ли?..
Но ярче всего держится в ее памяти вечер, когда они вдвоем сидели на валуне под древним кедром, а внизу, под обрывом, ревела Ангара.
— Норовистая, походил я по ней, понабила бока на всю жизнь. — Николай взял ее за руку. — Река вроде шамана: забушует, закружится, грянет в свой бубен — мурашки по спине... Летом же на заводях важно ходят красные и зеленые гуси. А когда тепло, на островках колышутся поля пышной желтоцветной кашкары. У нас в Даурии этот цветок багряный. Хочешь повидать багряную кашкару, Ульяна? Да не смущайся ты, у нас народ гостеприимный. Увидишь в избах и христианские образа и бурятские бурханчики — медные, восьмигранные, с глазами на все четыре стороны.
Она молчала, казалась неприступно замкнутой. Он рывком вскочил на ноги и поднял ее:
— Ульяна, мне не жить без тебя. Ты меня слышишь?
Каждый вечер ходили они с той поры под древний кедр. Николай не требовал от нее ответа. Ждал. Он умел ждать. Открывал ей то, что казалось ей давным-давно знакомым.
— Ангара! Тысяча семьсот пятьдесят верст до Енисея, и нет места хоть бы раз повторившегося. И бег воды разный. На Падуне — одна скорость, на Пьяном пороге — другая. Даже лед на Ангаре не накипает как везде — с поверхности. А рождается на низу и поднимается готовым ледяным мостом. И с каким треском! Небо при этом чистое, горы синие, вода почти черная. Не каждый совладает с этой норовистой рекой...
Нет, не о реке Николай говорил, а о себе, о своей неуемной душе. Ульяна чувствовала это еще тогда, на берегу, и страшилась, что он не сможет принадлежать только ей.
Предчувствие не обмануло ее. Ах, как не обмануло! Вся жизнь с ним — и счастье встреч и горе разлук. Сколько их совместных дней жизни-то было! Год и двадцать два дня до начала войны, а потом короткие наезды из Иркутска, где он нес службу в пятнадцатом году. А в восемнадцатом, когда схоронили Матвея Ивановича и пришла весть, что белые вместе с японцами двигаются на Верхнеудинск, Николай опять торопливо простился с семьей, собрал служивых людей и увел их на Тимлюй, где красные части бились с врагом. Но особенно тяжким было их последнее расставание в двадцатом году, когда прогнали белых. Сдали нервы, кончилось ее терпение. Страшась нового одиночества, она просила Николая не оставлять ее. Готова была хоть на край света, только бы рядом. Он успокаивал, говорил, что только съездит в Москву, куда его вызывают, кончит одно дело и тут же вернется к ней, к семье, и уже навсегда. Не вернулся.
Уехал и как в воду канул. Ни писем, ни слуха какого.
Трое сыновей забирали ее время до последней минуты. Да и не дай бог остаться самой с собой. Изнуряла себя: просыпалась чуть свет, доила корову, без которой семье не выжить, по-мужицки колола дрова. Летом от зари до зари работала на земле, по колоску собирала хлеб насущный. А сердце заливало свинцовой тяжестью. Как-то до того истосковалась, измучилась одиночеством, что не могла усидеть в старой избе и глядеть на сыновей, которые в своей детской слепоте не видели, как живется ей на белом свете. За какие грехи такая напасть! Чем, каким поступком прогневила бога, что он так жестоко бьет по ней? Пошла на берег Селенги, уставилась в ее темные, неласковые воды. Старалась воскресить в памяти те счастливые дни, что были там, в Листвиничном, под старым кедром, где вверила себя человеку, дарованному самим богом. Не случайно же Ангара выбросила его к их берегу. Чужие воды бежали по руслу. На том берегу тянулись лысые горы... Ульяна запрезирала Селенгу, само Никольское и даже людей, среди которых начинала чувствовать себя чужой.
Долгожданная весточка пришла от Николая в серый морозный день. Писал, что он на Украине, что еще немного времени и приедет домой, теперь уж навсегда, чтобы не разлучаться ни с ней, ни со своими сыновьями. Зажав листочек бумаги, Ульяна ушла в сарай, где теплом дышала корова. Выплакалась счастливыми слезами. Блеснувшая надежда держала ее многие месяцы. А дни текли, текли, один похожий на другой. Ни на минуту не опускала рук, заставляла себя улыбаться детям, призывала на подмогу всю свою любовь, чтобы устоять, не рухнуть.
Но одиночество, как червь, подтачивало силы.
Решила ехать через Москву в большой город Ростов-на-Дону — там живет родной дядя Никифор Урманов. Он поможет отыскать Николая.
Продала корову, всю домашнюю утварь, а Матвеевы пожитки поделила меж солдатскими вдовами.
Дел навалилось невпроворот. Не так просто отрываться от места, где пущены корни. Да и боязно было — куда заведет дорога, что ждет ее с детьми в далеком, чужом краю? Совсем измыкалась, в зеркале себя не узнавала — морщинки у глаз, опустились кончики губ, на шее пролегли бороздки. Время долгих разлук никого не красит. Увидит Николай — не признает. Стала на ночь омывать лицо прокисшим молоком. В шкатулке нашелся крем. Тонким слоем покрыла им лоб, щеки. Глядя в зеркало, вспомнила отцовскую присказку: «Личико беленько, да разуму маленько». Бросила баночку обратно в шкатулку и забыла о ней.
Предотъездные хлопоты все меньше оставляли времени для сетований. Да и когда отворачивалась она от самых трудных человеческих дел, когда хоронилась душой от того, что могло принести и горечь и боль?
Суматоха сборов оживила ребятню. Шестилетний Костик оседлал отцовский вещевой мешок, подпрыгивая, натягивал лямки и по-мужицки басовито покрикивал: «Н-н-о, пшел, рыжий!» Посматривая на старшего, Ульяна порой от удивления застывала на месте: точно как Николай — не поднимется из-за стола, пока не соберет хлебные крошки в ладошку и, слегка откинув головку назад, не бросит их в рот; по-отцовски высоко вскидывает подвижные брови; его такие же широкие ноздри, распахнутые, как говорил Николай, «для большого дыхания», подрагивают, когда он чем-то недоволен. Вспомнила слова мужа: «Ульяшка, да будь я неладен, если из нашего парня не выйдет сибирской натуры мужик!»
...Из стороны в сторону качался жесткий вагон. Состав под иной уклон разгонялся так, что заходилось сердце. Сколько страху набралась, когда поезд по-черепашьи полз по мосту через Ангару. Казалось, что река не отпустит ее, унесет с сыновьями на дальний порог, и померкнет мир земной. Собрав ребятишек в кучу, прижимая всех сразу к себе, шептала:
«Помилуй, господи! Пожалей моих хлопчиков — пронеси».
После Иркутска пошла тайга с древними кедрами. Добротные сибирские избы, просторные поскотины, прозрачные воды в полноводных реках, синие горы под высоким небом понемногу успокаивали. Привыкала к дороге, уже не боялась растерять свою ребятню. Потянулись равнины, небо окончательно распахнулось и стало необъятным, горизонт, ни в какую гору не упираясь, уходил вдаль и проваливался за край земли.
Господи, какая большая земля! И люди, люди, все разные и по одежде и по говору. Суетливые, куда-то спешащие. Что их гонит? Какой жизнью живут?
Тянется железка меж голыми сопками, в тихих заводях у подножий плывут утки с радужными перьями и не страшатся паровозного гудка. Уральцы, как и сибиряки, некичливые, без надменства. В вагоне много таких, что и за детьми поглядят, и сбегают за кипятком, и шаньгами поделятся. Мир большой и не такой уж страшный. Чем ближе к Москве, тем порядок заметней, где была разруха — обстраиваются. Вон сколько новых стропил на солнце золотится!
...Москва напугала шумом, толчеею, каменной чуждостью. Людей как деревьев в глухом лесу, и все сами по себе. На Казанском вокзале украли узел с ее платьями и верхней одеждой. Когда? Не упомнит. Страшно стало сибирячке в этой тесной тесноте. Двое суток провалялись на каменном полу, билась она у касс затем, чтобы на билеты поставили какую-то печать. Среди ночи, потеряв еще один узел с мужниным добром, с грехом пополам втиснулась в вагон. Сбила ребят в кучу, собрала остаток своего багажа и горько расплакалась.
— Мам, не надо разнюниваться. — Костик толкнул ее кулачком в спину...
Застыдилась, вытерла глаза.
За сто верст до узловой станции Козлов жаром запылало ее измученное дорогой и горькими думами тело. Ее сняли с поезда и отнесли в тифозный барак. Запекшиеся губы чуть слышно шептали:
— Дети мои... Костя, на тебя вся надежда...
В версте от барака, за рощицей, в усадьбе сбежавшего отставного генерала расположился детский приют, куда поместили Ульяниных малышей.
...Сквозь какой-то туман Ульяна увидела незнакомое окошко. Оно стало надвигаться на нее, голубея.
— Где мои дети? — застонала.
— Лежи, лежи, сестрица, — услышала голос далекий-далекий и неведомо откуда. — Дети твои целехоньки, мамку свою ждут.
Она хотела было подняться, посмотреть, откуда шел голос. Но плюхнулась на матрац и тут же снова окунулась в черноту...
День и ночь перепутались, потерялся счет времени. Она спала, спала, пока однажды не открыла глаза и впервые не оглянулась вокруг в полном сознании. Барак был длиннющий, старый, в два ряда стояли койки, и не было ни одной свободной. Кто кричал, звал кого-то, а кто жалостливо стонал. Ульяна не знала, как долго пролежала под темным тесовым сводом, но чувствовала — долго, очень долго. К ней подошел мужчина в белом халате, сухолицый, с впалыми щеками на вытянутом сером лице.
— Ну, мамаша, новую жизнь начинаем.
— Спасибо, доктор. Мне бы детишек...
— Рано, душенька, рано. Потерпи, дольше терпела.
— Одним глазом на старшого поглядеть.
— Наглядишься, наглядишься еще.
Просто и естественно Ульяна возвращалась в жизнь. Она знала, когда заболела. Было это на Казанском вокзале. Недалеко от них на двух грязных мешках лежал старик с полуживыми остановившимися глазами. Услышала его хрипение, подошла, напоила, укрыла своим одеялом. Потом пришли санитары и унесли больного. Так она и подобрала себе болезнь. Очень хотелось есть. Кормили худо, только аппетит разгоняли. Не выпрашивала добавку — стеснялась, хоть бредила едой, угнеталась памятным ароматом печеного хлеба, мороженого сала и духом пельменным. Касалась руками по-мальчишески стриженных волос, смотрела на синие прожилки, густо расписавшие ее усохшее тело.
Невыносимо тяжко нарастала тревога. Почему они не приводят детей? Что с ними? На очередной встрече с доктором умоляла:
— Ну, пожалуйста, снимите с души камень. Хоть на секундочку — пусть Костик постоит у дверей...
Костя понимал, на свой лад, конечно, что и мамка, как поправится, и батя, к кому они едут-едут и когда-нибудь доедут, спросят с него за братишек.
Его не покидала мысль во что бы то ни стало разыскать мать, вызнать, где тифозные бараки. Он осторожно прислушивался ко всем разговорам о тифозных больных, все чаще можно было заметить его у пропускной, где хозяйничал безногий солдат. Приметил: как только уедет на пароконной телеге заведующий приютом, сторож отлучается. Немало времени уходит, чтоб доковылять ему до кухни, и вернуться оттуда с какой-нибудь снедью. Выждал такой момент, проскользнул незамеченным мимо проходной и побежал что есть духу к роще, которая темнела на той стороне крутого оврага. Бежал без передышки, пока не увидел два длинных барака...
...Ульяна едва не задохнулась от счастья: в саженях десяти от нее стоял Костик в желтом халате из бязи.
— Мам, у нас все хорошо.
— Не болеете? Федотик как?
— Боится сделать шаг. Стоит, смеется и уже одно слово знает: «мам-ки».
Кончились ее сомнения. Начался тихий и спокойный сон, тот самый, что человека возвращает в жизнь, суля надежду на грядущую награду за все перенесенные муки и страдания.
Долго — считай, все лето и осень — прожила Ульяна с детьми на чужой стороне. Слава богу, год был хлебный, и семья кормилась досыта. После болезни ох как похорошела она, будто в тифозном бараке оставила горестные дни своего одиночества.
Дальше они ехали в почтовом поезде на плацкартных местах. Было вольно, пахло свежим морозцем и ржаным хлебом. Не могла наглядеться на свою ребятню, малость наевшую тело. В который раз велела: «Ну-ка, Федотик, постой на ножках!» И, подхватывая, высоко подбрасывала своего озорно смеющегося большеголового сына.
— Мам, не зарывайся. Как маленькая. Тело-то не набрала, — строго останавливал ее старшой.
— Тихо, дети, слушать Константина Николаевича Тимакова! — задорно смеялась и по-девчоночьи толкала сына в плечо.
А состав шел и шел. Бежали за ним вдогонку неказистые деревушки, городки с закопченными трубами. Чем южнее, тем размашистее становилось небо. Ровная степь, присыпанная снежком, местами прорезанная глубокими оврагами, была однообразна и непривычна. Глаза уставали от далей. К полуночи сгорал огарок свечи, южная темень густела, непрошеная тревога давила на сердце. Найдем ли мы отца? Как примет ее дядя Никифор, которого видала всего раз в жизни, двенадцатилетней девчонкой? Еще в Козлове отбила ему на Десятую улицу телеграмму. Встретит ли? Ребятишки спят. Ночью они кажутся ей совсем беззащитными несмышленышами. Куда это я их?.. Снова рождались сомнения, а с ними и тоска по родным местам, которые бросила, ни разу не оглянувшись. И мерещились ей непролазные зеленые чащи, кручи, колдовские горы с далекими снежными вершинами, синева неба и ошеломляющий гул Ангары. Неужели не будет больше искристого воздуха, что пьянит, земли, что размашисто тянется от матвеевской пасеки, крутого берега и кедра, под каким стояла вместе с Николаем, слушая его колдовские речи...
Поезд сбрасывал скорость. Скользил по рельсам как бы ощупью, пока не вполз под крышу и замер. Ульяна прилипла к окну и сразу узнала Никифора с клинышком седой бородки, с полными, лоснящимися щеками и со щелочками заплывших глаз. Он заметил ее и приветливо помахал рукой. Непрошеные слезы набежали на глаза, тыльной стороной ладони смахнула их и повернулась к детям:
— Приехали, мальчики.


Семейные страницы

ВКУС К ЖИЗНИ

В таких кастрюлях иные хозяйки кипятят белье: размером она с ведро, широкая, устойчивая. В семье Елагиных в ней варили щи. Каждый раз мать загадывала, что их хватит на два раза, и каждый раз ошибалась: никто не страдал отсутствием аппетита.
Сейчас эта посудина в почетной отставке, на антресолях. Но когда собирается все семейство (в праздник, день рождения отца или матери), Сережка или Андрей становятся на табуретку и снимают кастрюлю — иначе такую ораву не накормить. Соберутся только свои — и то шестнадцать человек. Шестеро сыновей, четыре невестки, четверо внучат.
Серафим Кузьмич — настоящий патриарх, седой, грузный, благообразный, с насмешливым блеском в глазах. А Людмила Николаевна — стройная, прямая, с легкомысленными кудряшками, звонким голосом, совсем непонятно, почему она откликается на слово «бабушка». Такая молодая!
Молодые бабушки нынче не редкость. Ранние браки детей быстро и неожиданно переводят в эту категорию женщин средних лет. Но Людмила Николаевна по годам не так уж молода — скоро шестьдесят. О своем возрасте она говорит без жеманства. Но не удивляется аханью малознакомых людей. Неужели под шестьдесят? И шестеро детей? И все время работала? Надо же так сохраниться! Как же это удалось? Попробуйте ответить на такой вопрос. В одном из ранних фильмов итальянского режиссера Антониони его задают героине, признанной красавице. Она отвечает так: нужно побольше спать. Людмилу Николаевну этот рецепт только рассмешил бы: чего-чего, а спать ей всегда было некогда. Какой же ответ дала бы она, какой ответ дает жизнь ее, ее мужа и детей?
МАМА-ДОКТОР
С мужем своим будущим Люся познакомилась в военно-морском госпитале, где в войну работала медсестрой, а Серафим Елагин лежал на излечении. Тогда и руку ему отняли — до плеча. Поженились они после войны. После войны закончила она и медицинский институт. Стала педиатром.
...Когда с дипломом и направлением Людмила Николаевна шла в поликлинику устраиваться на работу, решила про себя: если спросят, сколько детей, совру, что двое. Боялась, что с четырьмя не возьмут, мол, какой работник из нее, будет дома сидеть, своих лечить.
Про детей главврач не спросил.
Перед самой женитьбой Людмила Николаевна предупреждала Серафима:
— Смотри, Елагин, детей нарожаю не меньше дюжины.
Он не спорил, но выставил требование: непременно дочку. Она пообещала. Но ни того, ни другого обещания не выполнила: до дюжины не дотянула и дочку не родила. Шесть сыновей: Слава, Гена, Сережа, Саша, Андрей, Илья.
В поликлинике только через год узнали, сколько детей у нового доктора. Не болели у нее дети, что ли? Если хорошенько вспомнить — болели, конечно. Но быстро выздоравливали.
Мама-доктор — это большое преимущество, но и неудобство тоже.
Десять вечера. Только разложили диваны и кресла, расставили раскладушки. По двум их тогдашним комнатам вечером приходилось не ходить, а пробираться, как в лабиринте. Мама в кухне возится с обедом на завтра. И вдруг звонок, взволнованный голос с извинениями. Ясно, кто-то заболел и мама сейчас уйдет.
Они долго прожили в одной квартире, и все в округе знали, что Елагина никогда не откажет, без слова прибежит к больному ребенку. Почти двадцать лет на участке, около десяти — врач «неотложки» 41-й детской поликлиники.
Серьезные заболевания у детей обычно начинаются ночью, и обострения падают на ночные часы. Видно, сам биологический ритм жизни человека делает его к ночи слабее и беззащитней. И тогда на помощь зовут врача. На такой вызов врач мчится, не чувствуя тяжести пятикилограммовой сумки и кислородного прибора, не замечая крутизны лестниц и темноты подъездов. Только бы быстрее.
...Хороший врач — такого определения не примет ни один кадровик, его не запишешь в трудовую книжку. Но оно существует. Людмила Николаевна Елагина — хороший врач. Несмотря на свою большую семью, — добавляют обычно. А может, и благодаря своей большой семье?
МУДРОСТЬ ПРИХОДИТ С СЕДИНОЙ
Терпения с мальчишками не всегда хватало. Отправишь их на улицу в пристойном виде — возвращаются мокрые, грязные, с драными коленками. Снова стирай, латай, гладь. Сколько можно просить, увещевать, наставлять? Ведь не маленькие же. Не было идиллии, не было. Она сердилась на них, они обижались на маму. В доме в такие моменты было тревожно. Все молчали, никто не хотел признавать себя виноватым. И мать в первую очередь.
...Что сделает такая «взрывчатая» мама, если сын сообщит, что его исключили из пионеров? А это случилось с Геной в пятом классе. Он еле плелся домой: жгла обида и боялся, что дома попадет еще больше, а поступили с ним в школе неправильно, несправедливо. Мама выслушала, заглянула в глаза и обняла, зашептала какие-то слова. Он уже не слышал, что она говорит, он плакал, но ему стало легче. Через неделю все выяснилось, он снова надел галстук... Сейчас ему тридцать лет, а он помнит тот день, как вчерашний.
У каждого из шестерых есть такие воспоминания, когда строгая мама помогала в самый горестный миг.
Все мы, родители, спотыкаемся, делаем не то. Но уроки собственного опыта — должны же они чему-то учить? Людмилу Елагину учили.
С годами срывы у матери были все реже и реже, и старшие завидовали младшим: им доставалось вдесятеро меньше. Что поделаешь, на первых порах родители только еще учились искусству воспитывать, бывало, ошибались. Теперь уже и старшие дети помогали: «шкетов» воспитывали не только родители — вся семья.
АРИФМЕТИКА ИЛИ АЛГЕБРА?
Когда в доме «семеро по лавкам», о чем думают в первую очередь? Накормить, одеть, обуть. И это суровая арифметика жизни. Но вот Людмиле Николаевне родственники оставили небольшое наследство, и Елагины, подзаняв немного, покупают автомобиль. И это вместо того, чтобы приобрести самое необходимое. Они купили телевизор и стиральную машину еще тогда, когда эти вещи считались редкостью и в более состоятельных семьях. Начали собирать библиотеку. Завели породистого боксера во времена далекие от нынешней моды на собак.
Все это никак вроде бы не укладывается в простую арифметику.
Серафим Кузьмич — в прошлом шофер, может быть, тяга к мотору заставила его купить «Москвич-401». Но одной рукой машину не поведешь... Он сам учил жену, она получила права и — семейство на колесах. Пусть у мальчишек штаны в заплатах, зато сколько они увидят! Все стало близко — пригороды с дворцами, лес с грибами, дача с огородом. И мальчишеская страсть к технике нашла свое применение: с машиной возни всегда хватает (не случайно двое из сыновей потом стали водителями, двое монтажниками).
Стиральная машина — тут ясно. А телевизор, собака? Так ли они обязательны в доме, где туго с деньгами?
Они были согласны на жизнь трудную, но ни в коем случае не соглашались на скучную. Ни для себя, ни для детей. Потому пальто и куртки переходили от одного к другому. В доме всегда были хлеб, масло, щи в знаменитой кастрюле, а конфеты и яблоки только по выходным. Но когда у одного из ребят обнаружился хороший слух, ему купили аккордеон и начали учить музыке. Здесь не жалели денег на краски и альбомы, фотоаппарат появился в доме, как только один из сыновей заинтересовался фотографией. И сейчас один рисует, другой играет, третий фотографирует — интересы, заложенные в детстве, живы.
Собака тоже требовала расходов, но как ее любили, сколько с ней возились, как с нею добрели мальчишечьи сердца!
Телевизор, машина, аккордеон — полный набор, которым порой упрекают избалованную молодежь. Почему же елагинские мальчишки не избаловались? Сегодня это можно утверждать с уверенностью: пятеро отслужили в армии, работают, учатся вечерами в техникуме, в институте, младший шлет хорошие письма с военной службы.
— Они всегда были заняты делом, — говорит Людмила Николаевна.
— Да не так уж мы родителям и помогали, — вспоминает один из сыновей, Геннадий. — Ну, в магазин сходишь, брюки погладишь, воротнички пришьешь. А чтоб картошку чистить или стирать, этого я не припомню... За «шкетами» присмотреть — это да, это наше, огород летом, а так — ничего особенного.
Людмила Николаевна вспоминает другое. В семье важно, чтобы кто-то был на подхвате: принести, унести, подать. И чтоб делал это без недовольной гримасы, без напряжения, а весело, как делала все она сама и отец.
Вот этому научились мальчишки — с легкостью, без нытья и жалоб браться за дело, как бы не замечая его тяжести.
СЕДЬМОЙ
Несколько лет до получения квартиры Гена, Саша и Сережа учились и жили в интернате. Однажды в субботу с ними домой приехал длинный, худой паренек. Звали его Витя, родных у него не было.
Людмила Николаевна поинтересовалась у воспитателей, что за мальчик. Те на него жаловались: учится неважно, озорник, да еще и вороватый, съестное постоянно таскает.
Елагина пошла к интернатскому врачу: — Мне кажется, что ему мало одной порции, парень растет быстрее, чем другие, не наедается, вот и результат.
Врач согласилась, на кухне получили указание давать Вите по две порции. Таскать перестал.
У Елагиных появился седьмой сын. Несколько лет приезжал к ним каждую субботу. Зимой в выходные вместе с ними ездил в Павловск кататься на лыжах. Летом жил на даче.
Было бы неправдой сказать, что Людмила Николаевна любила его так же, как своих (может быть, так случилось, если бы взяла его маленьким), но жалела гораздо больше. Если нужны были деньги на кино или мороженое, мальчишки подсылали Витьку, знали — ему мать не откажет. Если в какой-то проделке участвовал и Витька, наказание ему следовало самое легкое. Если Витька получал пятерку, его хвалили больше других.
Живет Виктор сейчас на Урале, женат, есть дети, зовет в гости. В письмах всегда пишет: «Дорогие мама и папа». Они пока никак не соберутся поехать, только шлют посылки.
«В ДВИЖЕНЬИ СЧАСТИЕ МОЕ...»
Людмила Николаевна получила диплом врача в тридцать три года, Серафим Кузьмич закончил техникум в сорок семь лет. В их библиотеке больше тысячи книг. Майн Рид и Горький, Маршак и Флобер, Аристотель и Брем. Отец в доме главный книгочей. И если мать в любой компании запевала, то отец — рассказчик. В белые ночи, когда сыновья шли с девушками гулять на Неву, они сманивали с собой отца, чтоб рассказал о Ленинграде. И он шел, хоть недавний инфаркт еще давал о себе знать. Им было интересно вместе. Сыновья и сейчас спрашивают у отца: что почитать? Он с ворчанием и строжайшими просьбами не потерять и не испачкать выдает свои любимые тома. А на дни рождения он им книги дарит. Слава, Гена и Саша живут отдельно и собирают свои библиотечки, но до отцовской им далеко.
— Вот, — жалуются они, — мы молодые, а за родителями не угнаться.
Попробуй, угонись за Людмилой Николаевной. Все время учится: регулярные курсы повышения квалификации, раз в месяц для врачей неотложной помощи читают лекции в педиатрическом центре, да и статьи в газетах и журналах не пропускает.
Елагины умеют пользоваться всем, что помогает делать жизнь ярче и богаче. А что касается сна, то спать действительно приходилось мало. Но стоит ли жить для того, чтобы много спать?
П. СОЛОВЕЙ
Ленинград.


ЯЗЫК МОЙ – ДРУГ МОЙ

Раздел ведет доцент МГУ, кандидат филологических наук И. В. ТОЛСТОЙ

КАК СКЛОНЯЮТСЯ ФАМИЛИИ
Рабочий день в машинописном бюро был в разгаре. Пулеметное стрекотание машинок достигло предела. Вдруг Катя Серегина воскликнула: «Опять Кулик! Не знаю, как печатать: «Командировка инженера И. С. Кулик или И. С. Кулика». Сам Иван Сергеевич говорит: «Можно сказать: прилет кулика, то есть птицы. А в командировку посылают не кулика, а Ивана Сергеевича по фамилии Кулик».
В разговор включилась Ира Медведь:
— А вот фамилию моего мужа, наоборот, не склоняют, он обижается.
Всем нам, кому реже, кому чаще, приходится иметь дело с фамилиями. Самые типичные русские фамилии — это фамилии, оканчивающиеся на «-ов», «-ев», «-ин». Широкая распространенность этих фамилий среди русских людей подчеркнута в стихах Ф. Чуева:
Все курносые да скуластые,
Все на -ин, на -ев да на -ов.
Такие фамилии легко склоняются: «книга П. И. Михайлова», «встреча с С. М. Рябининым».
Есть группа русских фамилий с окончаниями «-их», «-ых», например, Черных, Седых. Эти фамилии по своей форме — прилагательные в родительном падеже множественного числа. Родительный падеж выражал принадлежность к данной семье. Если глава семьи был Седой, то о семье говорили «Седые». На вопрос «Чьи это дети?» следовал ответ: «Седых». Родительный падеж прилагательных со значением принадлежности (но в форме единственного числа) породил и другой вид фамилий — на «-аго», «-ово»: сочетание «Михей Дурново» имело такой смысл: «Михей, сын Дурного».
Фамилии на «-их», «-ых», на «-аго» и «-ово» не склоняются. Например: «Лекции профессора Черных». Но в разговорной речи допускается склонение этих фамилий, например: «Я слушал лекции Черныха».
Наибольшие трудности вызывает написание и произношение нестандартных фамилий, которые произошли от прозвищ. Нестандартные фамилии самые разнообразные, например: Третьяк (третий сын в семье), Нечай (ребенок, которого не чаяли, то есть не ждали), Булат, Ус. Беда, Зима и другие.
Хотя и существует поговорка «Хоть горшком назови, только в печь не ставь», но носители прозвищных фамилий стремились изменить их с помощью типичных фамильных суффиксов «-ов» и «-ин». Например, в литературе отмечены случаи такой замены: Щука — Щукин, Волк — Волков, а Ворона — Воронов.
Фамилии в России ХVII—XIX веков были социально значимы, отражали производственные отношения эпохи. Были фамилии дворянские, знатные, часто восходящие к боярской старине: Долгорукие, Толстые, Шереметевы. Даже если первоначально они возникли из прозвищ, древность и знатность рода сделали их «почетными». Благозвучием, значительностью отличались фамилии духовенства: Преображенский, Богоявленский, Сретенский. А люди ремесленные обретали клички, связанные с их делом: Ковалев (от «коваль» — кузнец), Ткачев (от слова «ткач»).
Фамилии явно прозвищного происхождения принадлежали, как правило, представителям низших сословий. Изменение социального положения иногда вело к замене фамилии. Вспомним, после Октябрьской революции некоторые рабочие и крестьяне захотели, «родившись заново», обрести и новую фамилию.
В наши дни фамилии-прозвища кажутся кой-кому обидными совсем по иной причине. Свою классовую принадлежность они утратили давным-давно, но и остались чересчур заземленными, бытовыми, прозаическими.
Один из способов избавиться от «прозаичности» — это перенос ударения на другой слог, например, Козел, Кваша. Другой способ отграничить фамилию от названия предмета или животного — сохранить неизменной основу фамилии при склонении. Поэтому в печати нередко встречаются такие формы фамилий: «у Петра Гребеня», «пойти к Михаилу Заяцу», «говорить о Борисе Туроке» (сравните: «гребня, «зайцу», «о турке»).
Третий способ лишить фамилию «прозаичности» — не склонять ее. В этом случае возникает противоречие между эстетическими мотивами и грамматической системой, которая требует склонять существительные, в том числе собственные. (Это противоречие и заставило задуматься девушек-машинисток, о чем шла речь в начале статьи.)
Очень часто говорят и пишут: «премировать тов. Корж», «обратиться к И. С. Гусь», «диссертация Л. М. Шайтан». Если это мужские фамилии, их несклоняемость считается нарушением грамматических норм. Фамилии женщин, оканчивающиеся на согласный звук, никогда не склоняются, например: «у Елены Жук», «с Анной Ус».
В. ВАКУРОВ

«ОСТАЛСЯ С НОСОМ»
Всем известно: пословицы и поговорки — кладезь народной мудрости, емкая форма народного творчества. По-разному и в разное время создавались они. Живя веками, пословицы и поговорки подчас теряют свой первый, прямой смысл, «привязку» к конкретному историческому событию, и потому их приходится «расшифровывать».
Выражения, о которых идет речь, связаны с формированием правосознания.
Историки отмечают, что в старину многие пословицы имели силу законов, а иные толковали законы. Вот некоторые из них, известные нам и сегодня: «Долг платежом красен» (эта пословица была длиннее: «...а займы — отдачей»): «По работе и плата»: «Повинную голову меч не сечет»; «Худую траву — с поля вон» (изгнание из общины, например, воров); «Не пойман — не вор»; «Вора бьют и плакать не дают»; «Не тот вор, который украл, но и который принимал»; «В своем деле сам не судья»; «Суд не на осуд, а на рассуд»; «Поличное — первый свидетель»; «Не спеши карать — спеши выслушать».
Сохранились до наших дней пословицы и поговорки, отражающие и разные виды наказаний, которые применялись к виновным — такие, как закапывание в землю по шею (отсюда выражение: «Стоит как вкопанный»), битье кнутом и плетью («Плеть не мука, а вперед наука»); были и относительно мягкие наказания — штрафы, позорища, выговоры. В некоторых случаях тем, кому делали выговоры, наклеивали пестрый нос из бумаги — отсюда поговорка: «Остался с носом». К позорищам относилось и такое: на виновного надевали платье наизнанку, то есть шиворот (шеи ворот) навыворот (наоборот), и в таком виде сажали его верхом — лицом к хвосту лошади. От тех времен и сохранилась шутливая поговорка «Шиворот навыворот», утратившая первоначальный смысл.
В. ЛЬВОВ

<- предыдущая страница следующая ->