скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

* * *
И снова ревели по утрам заводские и фабричные гудки, бухали в кузнечном цехе молоты, снова маршевые эшелоны отправлялись на фронт. И хотя заводские Советы ежедневно собирались и толковали о самом наболевшем, «двоевластие» фактически кончилось: везде и всем распоряжались богачи да те же чинуши, опиравшиеся на военную силу гарнизона.
— Да настанет ли когда наша, рабочая революция?— приставал Пашка к Люсик, провожая ее после кружка.
— Обязательно, Павлик! Уж если народ царя скинул, то с десятью министрами-капиталистами как-нибудь справится! И Советы у нас остались. «Социал-демократ» легально печатается. И это немало!
Несколько шагов прошли молча. Тихая апрельская ночь стояла над спящим городом.
— А сейчас, Павлик, открою тебе секрет,— сказала, глянув по сторонам, Люсик.— Завтра уезжаю...
— Совсем?— испугался Пашка.— Навсегда?
— Нет, миленький! В Петроград на недельку. Товарищи посылают на партконференцию. Я ведь член партии с шестнадцатого! В Питере узнаю новости, увижу и услышу Ленина. Он снова в России.
— Вернетесь, расскажете о нем?
— Ну как же! А пока никому ни слова! Приеду, вместо кружка организуем молодежную ячейку в помощь партии. Но молчи! Договорились?
— Ну! Ваше слово — закон, Люсик-джан!
Из Питера Шиповник вернулась такая веселая и бодрая, какой Пашка ее никогда и не видел. Без устали ходила по фабрикам и заводам, по рабочим баракам и «спальням», рассказывала об «Апрельских тезисах» Ленина: «Война войне!», Вся власть Советам!». И Пашка в свободное время был первым ее помощником, бегал с поручениями, относил рукописные листочки в типографию Сытина. Редактор «Социал-демократа» Иван Иванович Скворцов-Степанов и день, и ночь сидел в «красной» — к Пашке он привязался, как к собственному сынишке.
Случилась у Люсик еще радость, о которой она не уставала рассказывать: на конференции встретилась с Еленой Стасовой.
— Для меня это драгоценнейший подарок судьбы! — говорила Люсик.— Потому что Стасова — самый громкий колокол моей жизни, зовущий на борьбу за справедливость! И, представьте, старая большевичка, одна из помощниц Ильича, заплакала, увидев меня!
...Вот так и катилась жизнь, хотя, по выражению Андреича, она и без колес. А летом донесся страшный слух о расстреле в Питере мирной демонстрации, о решении Керенского арестовать Ленина и судить якобы за измену родине. И рабочая Москва снова бурлила, как перегревшийся паровой котел. Письма от Андрея перестали приходить совсем, и мамка чахла на глазах. Но ближе к осени прилетела весточка, а следом вернулся и сам Андрей.
Произошло это так. Поздно, в час ужина, в дверь Андреевых постучали. Пашка открыл. За порогом — солдат с рукой на перевязи.
— Мне бы Андреевых. Записка у меня...
— От Андрюшеньки?! — задохнулась мать.
Пашка помог раненому снять шинель, тот подошел к столу.
— Воюет наш-то?! — не вытерпел Андреич.
— Отвоевался! — буркнул солдат, усаживаясь.— В Бутырках, однако, на многие замки запертый...
— За что? — шепотом спросила побледневшая мамка.
— А не бунтуй против начальства! Против войны не агитируй! На Двинском фронте таких молодцов тысяч двадцать по каталажкам напихано, а самых дерзких сюда привезли... Ты Павел, что ли? Брат сказывал — грамотный. На вот, читай!
Сначала мамка, потом отец бережно подержали в ладонях клочок бумаги, а уж потом он попал к Пашке.
«Мамка, батя, Павлушка! Я живой и здоровый. Сидим в Бутырках, держим голодовку. Считаю — днями буду дома. Ма! Еды никакой не носи, только табачку-самосаду позлее, чтобы за душу рвал. Курева ни пылинки! До скорого! Целую всех!»
Больше на обрывке ничего и не уместилось.
— Чего голодуют-то, служивый?— спросил, закуривая, Андреич.
— «Социал-демократа» читаете?— прищурился сквозь дым солдат.
Пашка выхватил из кармана газету. Теперь по утрам заскакивал в Сытинскую, брал пачку для заводских, номерок — себе. Но день сложился так, не успел и заглянуть. Ага, вот оно!
«Жертвы Керенского — солдаты-двинцы объявили голодовку! Выставили требование: «Свобода или смерть!»
Так на следующий день, в воскресенье, Пашка снова побывал в Бутырской тюрьме. У мамки — день свободный, а Пашке отец разрешил: «Ну и не ходи! Скажу: хворый! Один пошурую! Не впервой!»
На базаре мамка, кроме табака-самосада, накупила и еды.
— Зачем, мам?— удивился Пашка.— Братка же не велел?
— Как же на свидание с пустыми руками проситься? А тут — у начальства мысль: вдруг мать сына уговорит не бунтовать, не голодать?
— Ну, мам! — расхохотался Пашка.— Какая хитрая стала!
По-мамкиному и вышло. Сначала начальник тюрьмы кричал на нее: «Он злодей России, твой сын, бабонька!», а потом поглядел на жареную курицу, понюхал. А что, авось и впрямь клюнет? И велел привести Андрюху. Но тут на столе зазвонил телефон, и тюремный туз вытянулся по струнке.
— Комендант Галкин у телефона, господин полковник. Так. Так... Слушаю! Ага! В Озерковский госпиталь, в Замоскворечье триста? Да, лежат в лежку. Четверо уже того, отголодались... Санитарные повозки позже? Будет готово, господин начальник округа! — Осторожно положив трубку, перекрестился.— Ух ты, гора с плеч!
И тут же велел мамку и Пашку вывести вон. Мамка обнимала женщин в толпе и плакала: «Всех в госпитали, миленькие, всех! Лечить, стало быть, станут».
А сердце материнское уже чуяло близкую встречу — готовить праздничный стол! И не ошиблась!
Часу в десятом вечера с улицы донесся Анюткин вопль:
— Андрюшенька! Миленький мой!
И на пороге — Андрей! Худющий, как оглобля, но веселый, и глаза блестят, играют.
— Вот и я, мам! Говорил же: вернусь! — Отстранил обхвативших его Анютку и Пашку и сквозь толпу расступившихся гостей шагнул к матери, с силой прижал к груди.— Здравствуй, родненькая! — Обнял отца и повернулся к двери.— Прошу любить — мой фронтовой побратим, а полностью: член полкового партийного комитета, унтер трехсот третьего Сененского полка Евгений Николаич Сапунов!
Сапунов прошел в комнату, поклонился старикам Андреевым, потом остальным. Андрей тем временем бережно жал тоненькие руки Люсик, тискал плечи кузнецам и соседям.
Усадили солдат во главу стола, Пашка притулился рядом с Шиповником и не сводил глаз с брата. Вернулся братка, живой!
Говорили о войне, сначала рассказывал Андрей. В его голосе звучала какая-то новая, незнакомая раньше сила.
— Одно то,— сверкал глазами Андрей,— что нас, почти тысячу солдат-«политиков», временные перевели из Бутырок в госпитали, показывает их слабость! В «Окопной правде» не раз писалось, что солдат голосует за мир ногами, то есть уходит с фронта. И не из трусости, нет! Просто краешек правды ему просветился. Царя нет, Советы...
— Обожди-ка, сын! — вмешался Андреич.— Ну да, выбрали мы Советы, в Московский по делегату от каждых пятисот рабочих послали. Шумим там, галдим, а толку-то что?! Как все шло, так и идет! Батрачим на войну, даже восьмичасовой не выбьем! Это дело?
— Дозвольте слово! — попросил, вставая, Сапунов. Был он высок и строен, острые усики подрагивали на худом лице. «Ишь, успели-таки побриться»,— подметил Пашка.— Я для вас человек новый...
— Давай, Евгений Николаич! — подбодрил Андреич.
— Для начала о себе скажу, чтобы вера у вас ко мне была. Я из калужских крестьян. Ни земли, ни лошаденки, на богатеев хребет гнул. Детишек четверо, мал мала меньше.— Зорким взглядом окинул застолье.— Сколько веков рабский строй укреплялся на Руси, а? Не счесть сразу-то! И разве такую глыбину в одночасье повалить? Ведь каждый в своем закуте таился, за нищий ломоть держался. А война, как ее ни кляни, народ со всей страны в кучу сгребла, одним огнем крестила, одной кровью мазала. А на фронте и «Окопная правда», и «Солдатская» уму-разуму учат! Невольная думка в измученный мозг стучит: да кому же мировая бойня нужна?!
— Под корень служивый берет! — подал кто-то голос.
— Так что же выходит? — возвысил голос Сапунов.— Вот Андреич насчет безвластия Совета рабочих выразился. А ведь это неправильно, дорогие! Потому что Московский Совет нас из неволи бутырской вызволил, от трибунала спас! А нас — тысяча человек, сила! Чуток оправимся в госпиталях, и, считай, Андреич, все в помощь Совету!
— С пустыми-то руками?— усмехнулся Дунаев.— У Рябцева под началом, сказывают, до ста тысяч штыков и сабель. А у вас?
— Все подковырки, дядя Гордей?! — засмеялся Андрей.— Но как загорится, вместе с нами в огонь бросишься! — И, посерьезнев, продолжал:— Нет, с голыми руками врагов не одолеть! Ленин учит: восстание неизбежно! А оружие... Так в Кремлевском Арсенале его на две—три революции хватит. В охране там полк, где большевиков хватит! И командует тоже наш, Берзин! В Бутырках и оттуда сидят, знаем!
— Оружие! — вмешался стрелочник Козликов.— Пошарить по запасным путям на вокзалах — не один десяток вагонов зеленого огня ждет!
— Вот и оружие! — кивнул Сапунов.— Только суметь взять!
Пашка с восторгом поглядывал на всех. Но его поразило печальное лицо сидевшей рядом Люсик. Спросил шепотом:
— А вы что невеселая, Люсик-джан? Ишь, как здорово...
— За Ленина страшно! — тоже шепотом ответила девушка.— Временные целыми отрядами рыскают по Питеру, ищут, убить хотят!
— Так разве рабочие да матросы дадут Ленина в обиду?!
— На то и надежда, милый!
Разговор у Андреевых затянулся за полночь. Последними уходили Люсик с Алешей, а за ними — Сапунов. Прощаясь, Люсик похвалилась:
— Хорошо пошло у нас с заводской ячейкой, Андрюша! Одна беда: после Питерского расстрела хозяйские псы снова силу почуяли. Выживает управляющий наш кружок-ячейку из завкома.
— Потерпите чуток, Люсенька! Поправится народ, мы и в завком подкинем. И сам завтра же приду. Прижмем гниду!
А мамка разговорилась с Сапуновым.
— Выходит, мы с вами, Еня, по родине соседи. Что Брянщина, что Калуга...
— Ага,— кивнул Сапунов и нахмурился.— Как-то мои там? Как призвали в четырнадцатом, так и не видел... Полагалось бы в отпуск, а я — то на губе, то в тюряге...
— Теперь-то свидитесь,— утешала мамка.— Поедете?
— Навряд ли скоро! — Худое лицо Сапунова напряглось.— Восстание вооруженное готовить и поднимать... Как в такую пору фронтовых побратимов бросишь?
— Неужто не поедете? — всплеснула мамка руками.
— Кто знает! — Сапунов расстегнул кармашек гимнастерки, достал сложенный треугольником листок.— Вот, в двинской каталажке написал. Всякое ведь может случиться...
— Письмо, что ль? — спросила мать и оглянулась на прильнувшего к Андрею Пашку.— А ну, сынонька, прочитай... Можно, Еня?
— Почему нельзя? — пожал тот плечами.— Только поистерлось малость в кармане. То табак рядом, то хлебушка кусок.
И Пашка прочитал вслух письмецо Сапунова:
«Все может быть, дорогие мои родные, но что делать. Если погибну, то помните, дети, что отец ваш весь свой век боролся за бедных и погиб, добывая им свободу, землю и волю...»
— Убьют, добрая душа найдет, отошлет семье. Пусть и с того света, а все весточка! Ты, Андрей, проводи меня. Не москвич, заплутаюсь... Вам, мамаша, спасибо за ласку!
Пашка пошел с ними. Дорогой солдаты обсуждали, что делать. Пашка шагал молча и думал пушкинскими словами: «Вот они, витязи!»
Перед сном, уже в постели, спросил:
— Где, братка, наша революция начнется? В Москве, Питере иль, может, на фронте? В окопе у каждого — ружье!
— Считаю, в Питере, Павел. Время везде динамитное, но там засели главные временные. А гадюку надо не за хвост, за голову хватать! Да и Ленин поближе, хоть и скрытый. Начальник Петроградского округа Половцев, гад, особые отряды создал: где Ильича найдут, тут и убить приказано. Конечно, его любой рабочий грудью заслонит, но без осторожности нельзя... Будем оттуда сигнала ждать. Нужно готовыми быть, иначе перебьют поодиночке.
На завтра в госпитале «двинцы» сочинили послание:
«...Солдаты двинского фронта Пятой армии, освобожденные из Бутырской тюрьмы, приветствуют Московский Совет. Узнали, что хотят направить нас в распоряжение этапного коменданта Витебска и опять, вероятно, посадят в тюрьмы или разгонят по разным частям, где офицерье задушит нашу революционную силу. А потому, ввиду истощения от голодовки и долгого пребывания в заключении, просим депутатов хлопотать перед военным Округом об оставлении при Московском гарнизоне на три месяца».
С этой петицией Андрей и Сапунов отправились в Совет, к Варенцовой и Ярославскому, навещавших «двинцев» и в Бутырках. Разговор получился дружеский, душевный и очень серьезный — о неизбежности восстания.
А Пашка, возвращаясь со смены, столкнулся у дома с «принцессой» Танькой. Хотел пройти мимо, но она остановила:
— Пашка!.. Я сейчас Лопуха во дворе столовой видела. К забору подошла, он подбежал. Конфету съел и руку лизнул.
— Врешь! — вскинулся Пашка.— За что руку твою подлую лизать? На живодерку норовила отправить!
Танька вздохнула с укором.
— Думала, умный, а ты глупый! Я на тебя злилась, поэтому...
Вот и пойми их, девчонок!
Поужинав, Андрей, как и обещал, отправился с братишкой в контору завода, где завком занимал две комнатки, в одной и собиралась ячейка Люсик. Там-то и столкнулся со старшим сынком Ершинова, заместителем заведующего.
— Эге! — хохотнул Андрей.— Вот где купеческие сынки от фронта прячутся! Что ж! Сообщим куда полагается!
Ершинова будто ветром из комнаты вымело, и больше на кружке не показывался. Сам Андрей устраиваться на завод не мог, мешала справка: «Рядовой Андрей Андреев находится на излечении в Озерковском госпитале, приписан к Московскому гарнизону». Так что Пашкин заработок в семейном кармане был необходим и манкировать работой не приходилось.
Вечерами квартира Андреевых превращалась в клуб: заводские, соседи, однополчане Андрея. Прибегала Анютка, шептала в уголке:
— Сколько же ждать, Андрюша?! У меня, глянь, морщинки!
— Не время, Нюша, о свадьбе думать! — ласково, но твердо успокаивал Андрей.— Слышала, что я нынче в газете читал?
А читал он статью из «Социал-демократа»: «Время слов миновало, необходимо революционное дело, и наша партия готовит массы к вооруженному восстанию, завоеванию власти!»
Приходил Сапунов, мамка привязалась к нему, как к родному. Жалела, что не может он повидать семью: «На чугунке-то вовсе недалеко!» Пашка любил такие шумные вечера. Любил еще ходить с Люсик на митинги. Девушка рассказывала о конференции, о Ленине. Митинги запоминались яростными схватками с меньшевиками и эсерами-оборонцами, кричавшими, что Россия не должна с позором выходить из войны, ей необходима победа!
Как-то в конце октября Андрей не явился на ночь домой, и мамка страшно беспокоилась: что стряслось? А Пашка, наслушавшись на митингах речей о неизбежности восстания, думал: а может, начинается? И утром, не дождавшись брата, помчался в типографию. Нетерпеливо схватил пачку газет.
Ну, конечно! Телеграмма из Питера: «Сегодня ночью Военно-революционный комитет занял вокзалы, Государственный банк, телеграф, почту. Сейчас в пять часов открывается Съезд Советов. Войска на стороне ВРК. Ногин».
Пашка летел домой, как на крыльях, словно чуял, что Андрей вернулся. И не ошибся.
— Потому и не мог прийти, мамушка! — махал Андрей газетным листом.— Как прибежали из Совета с новостью — дел по темечко! Мы, «двинцы», для Московского Совета — первая опора! ВРК выбирали! У нас крови не миновать, не отдадут власти без боя ни Дума, ни Земство, ни Грузинов с казаками да юнкерами. Опять же оружие добывать по вокзалам отряды посланы! Хорошая будет драчка, маманечка наша!
— Поосторожней, сынок! Про меня помни!
— Не думай о худом, мам! — И Андрей ушел.
Как умел, Андреич успокоил жену, оглядел сынишку и Витьку.
— Ну, я в Совет. А вы бежали бы к Люсеньке, ребята. Авось, пособите в чем.
Но, услышав на улице, что на заводе раздают привезенное с вокзала оружие, мальчишки кинулись туда. Винтовок им, однако, не дали: не хватило и взрослым. И Люсик в столовой они не застали.
— Всю ночь шумели,— сказала повариха,— теперь на Калужской площади ищите! Ресторан Полякова пошли под военный комитет занимать. Война-то и сюда докатилась!
На площади — тьма народа! Тут и «двинцы», и вооруженные михельсоновцы. Иные с охотничьими ружьями, а кто просто — с дубьем. У крыльца кто-то прибивал к жердине красное полотнище: «Вся власть Советам!»
На второй этаж, где заседал ВРК Замоскворечья, солдат с винтовкой никого не пускал:
— Посторонним не велено!
Дружина потолкалась возле крыльца. Грозно гудела толпа. Кричали, что юнкера окружили Кремль, в Манеже их тысячи.
— Эх, Шиповника нет! — вздохнул Пашка.— Сказала бы, что делать!
Покрывая гомон, затарахтел мотор. Люди расступились. Самокатчик-мотоциклист в кожаной куртке вскочил на крыльцо.
— Не иначе, новости,— гудели в толпе.— Должно, приказ!
Через минуту распахнулось окно второго этажа, на подоконнике встал чернобородый, замахал руками.
— Товарищи! Министры-капиталисты в Петропавловской крепости! Даешь мировую революцию! Ура!!!
— Ура-а-а! — Пашке казалось, что он кричит громче всех.
— Но, товарищи! — продолжал чернобородый.— Разгромлен Совет в Калуге! Убито много наших! И здесь враг не сложит оружия! Приказ Московского ВРК — возводить баррикады! Особо вокруг Главного штаба на Пречистенке, где засели Рябцевы и Грузиновы! Все, кто в силах держать лом или лопату, на строительство баррикад, которыми во все века защищала себя революция!!!
— Веди! — Площадь колыхнулась, словно одно огромное напряженное тело.— Куда? Веди! Даешь пролетарскую! Даешь мировую!!
Тут Пашка и увидел Люсик. Выбежала на крыльцо с пылающими глазами и щеками, черные косы растрепаны по плечам.
— Шиповник! Люсик-джан!
— Павлик! Миленький! И ты здесь?!
— А где же мне быть?! Вы куда, джаник?
— Кафе «Франция» занимаем под госпиталь! Нужно белье, подушки! Нужна помощь женщин! Майрик не здесь?!
Площадь кипела. «Двинцы» и матросы формировали отряды и уводили к Москве-реке. Дребезжали по булыжнику колеса пулеметов.
А мальчишки всегда мальчишки: кто из них не мечтал о море? Потому Пашкина дружина и сгрудилась около моряка, на бескозырке которого блестели золотые буквы «Орел». Никто не знал его имени. «Орел велел!», «Орел приказал!» — раздавалось кругом.
Отряду поручалось возвести баррикаду на Остоженке, помешать прорыву юнкерских и казачьих частей в Замоскворечье. И через полчаса работа кипела. Грохались со стен вывески, опрокидывались фонарные столбы, катились пивные бочки и телеги.
Одним концом баррикада упиралась в «Чайную Бахтина». Когда принялись сдирать вывеску, вышел хозяин.
— Не рушь заведение, матросик! Глядишь, чайком напою! Ишь, раздождилось! Да и холод!
— Да это Гришуха Бахтин! — крикнули с баррикады.— Наш! Руку шестерней оторвало! Пособие с Михельсона выбил!
— Ладно! — Матрос хлопнул Бахтина по плечу.— Оставим, братишка, твою баржу! А кипяток, похоже, и сгодится!
— На дармовщинку угостит! Душа-то рабочая жива в нем!
Двухметровую баррикаду возвели за полчаса.
— Эх, еще бы флажок красный! — мечтательно улыбнулся Орел.
Пашка бросился к ближней двери, постучал. Открыли.
— У меня взять нечего, воители! Милостыней живу.— Глаза из сетки морщин смотрели, будто из далекого далека.— И детишек в колесницу войны запрягли, совести нету!
— Нам, бабуля, лоскуточек бы красненький! Не сыщешь ли?
Через минуту Пашка показал Орлу красную заношенную кофту.
— Годен! — похвалил матрос.— Исправно служишь, салага! Так держать!
Вечерело. За баррикадой таилась тишина. Дождь усилился.
— Ну, вот что, братва! — распорядился Орел.— Харч нам бог с неба не скинет, не к его экипажу приписаны. Кто поближе живет — марш по домам, тащи, что сыщется! Голодный не воин!
Пашка ринулся домой. В подвале стоя, в шинелях, Андрей и Сапунов дохлебывали чай. Оказывается, нарочный привез в госпиталь приказ ВРК: к ночи двумстам «двинцам» прибыть для охраны Совета. Утром юнкера, обманом разоружив полк в Кремле, расстреляли его из пулеметов и теперь угрожают Совету. Мамка плакала, не вытирая слез.
Вскоре, забрав винтовки, побратимы ушли. Натянув брезентовку, Пашка тоже пошел к двери.
— А ты куда? — остановила мать.— Убьют же, горе ты мое!
— Я, ма, только гляну, как они через Красную пройдут, и — назад. А ты собери в корзинку поесть. На баррикаде-то голодные!
Он крался за братом и Сапуновым до госпиталя, дождался выхода отряда, который направился к мосту. Дождь лил сильнее, лохмотья туч цеплялись за колокольни. Редко где горели фонари.
Пашка пробирался вдоль стен торговых рядов, когда «двинцев» у Иверской часовенки остановил юнкерский патруль. На Красной площади пылали костры, отсветы плясали по кирпичам стен. У костров, посверкивая огоньками папирос, гомонили, хохотали юнкера. Кремль обложили вкруговую.
Пашка застыл на месте. Офицер патруля яростно спорил с Сапуновым, потом вдруг выхватил револьвер и выстрелил ему прямо в лицо. Сапунова отбросило выстрелом. Пашке показалось, что он слышал, как стукнулась о камни голова. Щелкая затворами, бежали от костров юнкера. «Где же Андрей?— с ужасом всматривался Пашка.— Может, и его, как Сапунова?.. Выстрелы-то гремят!» А, вон Андрюха размахивает винтовкой — на штыке красная лента, которую Анютка выдернула из косы! Жив братка, жив!
Схватка продолжалась недолго, «двинцам» удалось прорваться на Тверскую. Дрожа, Пашка стоял, привалившись спиной к холодной, мокрой стене.
Тела убитых пластались на брусчатке. Своих юнкера снесли к подножию памятника. Появилась санитарная фургонка, их погрузили и увезли.
Капли слез и дождя текли по лицу Пашки. Он ни о чем не думал, его будто толкала невидимая, необоримая сила. Опустился на колени и пополз к Сапунову. Убит наповал. Негнущимися от стужи пальцами Пашка расстегнул шинельные крючки, нащупал пуговицы гимнастерки. Ага, вот оно, то письмо... Намокло.
— Ты что, сволочонок, по карманам мертвяков шаришь?! — гаркнул кто-то, и Пашка вскочил. Рядом — два юнкера с карабинами, с папиросами в зубах.— Покойников грабишь, ублюдок?!
— Думал... хлебушка кусочек...
— А ну, марш отсюда, аллюр три креста!
Дома Пашка молча положил на стол перед мамкой письмо Сапунова. И когда та в ужасе отшатнулась, увидел, что письмо в крови.
— Еню...— прошептала мать побелевшими губами.— А... а?
— Жив Андрей, жив! — крикнул Пашка.— Собрала еды?
Схватил корзинку, увидел, что мать торопливо напяливает кацавейку. Спросил:
— Ты куда, мам?
— Что же я одна здесь маяться стану? К Люсеньке. Проводишь меня!
На баррикаде было по-прежнему тихо. Когда Пашка подбежал, из двери чайной кричал Бахтин:
— Эгей, матрос! Прозябли твои братишки?! Айда морковный чай пить! Да и сухарей старуха наберет! Беляки-то спят, видно?!
Стоя над баррикадой, Орел долго всматривался в занавешенную дождем тьму. Спрыгнул, махнул рукой.
— Пошли в камбуз, братва! Животы погреем. А, это ты, салага? Жратвы припер? Добром служишь! Так держать! Погляди тут со своими за порядочком, лады? От винтовочки к винтовке перебегайте и изредка пуляйте. Чтобы там знали — мы на месте. Но патроны беречь!
Так Пашке на краткое время выпала роль командира. Вглядывался в туманную даль, прислушивался. И вдруг что-то замаячило там, у переулка на Пречистенку, где штаб. Спрыгнул, прижал к плечу приклад. Выстрел, и что-то обрушилось по ту сторону наспех сделанной баррикады. Винтовка, вставленная в соседнюю амбразуру, от толчка выскользнула наружу, застучала по мокрым камням.
Пашка ни секунды не думал. Быстро вкарабкался наверх, перелез через гребень баррикады и скорее вниз — за винтовкой. Поскользнулся, упал. Увидел среди бревен, камней и досок приклад. Ага, вот она, винтовка! Схватил.
Но тут словно раскаленным ножом полоснуло по баррикаде, брызнуло в лицо каменной крошкой. Ах, черт! Не упустить бы винтовку! Вторая раскаленная волна хлестнула по баррикаде.
Из чайной уже выбегали гвардейцы, кричал Орел:
— Полундра, братва! Полундра! Свистать всех наверх!
Но Пашка уже ничего не видел и не слышал. Его окружали тишина и тьма...
* * *
С трудом приоткрыв глаза, долго смотрел сквозь зыбкий красноватый туман. На потолке — какие-то пухлые младенцы с крылышками, окруженные венком из цветов и узорчатых листьев.
— Где я?— хотел спросить. Но не спросил: словно вдруг вспыхнула в памяти картина... баррикада, моросящий дождь, огненный нож, резанувший по сваленным столбам и вывескам, по доскам, по ошинованным колесам... И глухо, словно из погреба, голос мамки:
— Очнулся, радость ты моя горькая?!
Хотел повернуть голову, но боль раскаленным гвоздем пронзила все тело... И снова обступила тьма.
Мать сидела у Пашкиной койки третьи сутки. Андреич забегал раза три на дню, присаживался в ногах. Вот ведь как бывает: страшились гибели старшего, а вражьи пули скосили мальчишку! Старый кузнец приходил и уходил — как ни давило горе, но не мог оставить товарищей, бившихся с юнкерами и казаками.
А Пашку то поглощала кромешная тьма, то в ее разрывах мелькали знакомые лица, дома, белели страницы книг, билось пламя в кирпичной пасти горна. И звучали любимые строки: «Ты не коршуна убил, чародея подстрелил...» И голос Люсик, и голос того, чахоточного арестанта бьет в уши набатным колоколом... Помнишь, Люсик-джан говорила про людей-колокола?..
...Слышишь, как лязгают подковы конницы, шелестят на ветру знамена Спартака? Интересно: какого цвета были у них знамена — красные, как у нас, или другие? Надо спросить Люсик-джан... И шесть тысяч крестов с распятыми спартаковцами стоят, но не вдоль дороги в неведомую Капую, а по заросшим полынью обочинам Калужского тракта...
Ой, если бы не так болела голова! Будто железный клин вбит в нее и кто-то его безжалостно ворочает, мешает думать... А почему все такое красное? Даже дождь — чуть косенький и красный... Дядя Гордей ушел с Орлом пить чай... Ага, вот чего хочется...
— Пи-и-и-ить. Пить! — Чьи-то осторожные руки приподнимают голову, прислоняют к губам край кружки.
— Пей, мальчик... Тебе ведь лучше, правда? Что-то тяжелое и холодное ложится на лоб.
Пашка хочет поднять руку, пощупать, но рука не слушается, в ней колотятся болью красные молоточки...
— Пулеметная очередь,— говорит в Пашкином сне грубоватый, но добрый голос.— Выше сердца на полвершка прошла... Потерял много крови... Сестра, обезболивающий укол!
Будто комар ужалил руку пониже плеча. Боль в голове гаснет, красные молотки перестают стучать в голове. Пашка открывает глаза.
— Мама!.. Ты тут, что ли?
— Да, Пашенька, кровиночка моя милая!
Пашка молчит, вспоминает: о чем-то важном надо спросить.
— Мам! Юнкеров отогнали от баррикады?
— Отогнали, миленький! Везде их, проклятых, прогнали! И из Кремля выбили, сынонька.
Пашка улыбается сквозь сон.
— Значит, витязи победили?.. Как хорошо, мам, да?
И сны окружали Пашку, легкие, светлые. Колышется над озером зеленый камыш — это на Брянщине, на мамкиной родине. Подсолнухи поворачивают за солнышком желтые головы. И поют, заливаются птицы. И тоненький девчачий голосок: «А ты не смотри, не пялься зря. Ты городской, ты его и не увидишь, жаворонка, как взлетит, так в синем небе и растворится, только песни и слыхать...»
После долгого-долгого сна Пашка открывает глаза...
Позднее утро. В окно косыми столбами ломится солнечный свет. В лучах мельтешатся тысячи золотых пылинок.
А повернуть голову Пашка все равно не может. Скосив глаза, видит потемневшее мамкино лицо, светлую синеву запавших глаз. Хочет улыбнуться, но губы не слушаются, не улыбаются. А лицо мамки все ближе, ближе, она касается щекой его щеки.
— Ты, мам, не серчай, если обижал когда... Ладно?
— Да что ты, Пашенька?! Горе ты мое сладкое!
Пашка обводит взглядом людей возле койки. Витька Козлик, Голыш, Анютка!.. Отец чего-то набычился, наклонил голову, будто сердится, что ли? А это кто там, за его плечом? А-а! Алеша Столяров! Но Шиповника, самой главной после мамки, отца и Андрюхи, почему нет?
— А Люсик-джан, она где?
Алеша Столяров стискивает лицо ладонями и убегает куда-то. Куда? Что с ним?
— Он вернется, сынонька,— тихо говорит мамка. Не может же она сказать Пашке, что Люсик убита. Вчера.
— А «принцесса» Танька зачем здесь?— шепотом спрашивает Пашка.
— Она тебе пряников тульских принесла... Печатных...
— А плачет зачем?
— Не знаю, Пашенька, золотце ты мое ненаглядное!
И опять Пашку обступила тьма, на этот раз последняя, вечная.

ПРОЩАЛЬНОЕ СЛОВО
Недолго прожили они рядом в Замоскворечье: студентка Коммерческого института Люсик Лисинян и подручный кузнеца Павлик Андреев. Но на многие века они остались в благодарной памяти Родины, потому и лежат плечом к плечу в братской могиле на Красной площади.
Их давно нет. Но, храня для потомков их дорогие имена, за крутой излучиной Москвы-реки пересекаются улицы Люсиновская и Павла Андреева. Горько думать об их безвременной гибели. Но ведь и то завидная доля — оставить на земле такой яркий, пусть и окрашенный своей кровью след!
Поблагодарим же и мы, юный читатель, героев этой небольшой повести за их верность Революции, за мужество и доброту. И, проходя по Красной площади, с благодарностью и нежностью поклонимся земле, навеки приютившей их, усыпанной в любое время года цветами бессмертия!

Рисунки А. БОРИСОВА.

<- предыдущая страница следующая ->