скачать журнал

страница следующая ->

ISSN 0130-8009

ПИОНЕР
12 1987


С Новым годом!

Мы точно знаем, что в году 365 дней, двенадцать месяцев, тридцать шесть недель, четыре квартала. Несложный подсчет — и можно прикинуть количество часов, минут и секунд, которые составляют год.
Спасибо тому, кто когда-то — очень давно — расчертил разноцветный холст времени на эти строгие клеточки. С клеточками жить легко, потому что все можно спланировать заранее.
Но когда год проходит, вдруг понимаешь, что дней, часов и минут не было. А были события — самые важные, самые яркие, горькие и счастливые мгновения жизни. У каждого они свои, эти главные мгновения года. Но в этом, уходящем году мы все, взрослые и дети, особенно остро почувствовали, что есть у нас не только свои, личные события, свои планы и мечты, но и мгновения общей судьбы. Судьбы народа и страны.
Многое, очень многое в этом году было впервые. Или впервые за много лет. Станешь повзрослее — обязательно пролистай подшивки газет и журналов за этот год, 1987-й, уникальный год в истории страны. Год 70-летия Великой Октябрьской социалистической революции. И ты поймешь, какие важные решения приняла партия в этом году, какие принципиально новые законы стали народным достоянием. Впервые за много лет так свободно и открыто обсуждаем мы свои проблемы. Не боимся «сказать лишнего», не оглядываемся на незыблемые авторитеты. Знаем, что главное — идти вперед, а ровной и гладкой дороги не бывает. Впервые за много лет миролюбивые инициативы Советской страны открыли человечеству путь к реальному разоружению.
Но так ли уж все безоблачно? Конечно, нет. И не случайно твои родители в этом году как никогда много говорят дома о работе, нервничают и волнуются.
Раньше директор завода или фабрики отчитывался только перед своим начальством — как правило, по «бумажным» показателям. А сегодня ему нужно отчитываться еще и перед рабочими: сколько квартир будет построено, как изменится труд. Но и рабочему нелегко: госприемка начисто «отменила» на предприятиях брак, то есть грязную, плохую работу.
...Мгновения года. О чем они говорят? Если приглядеться — о том же самом. О том, что время само не «бежит». Оно бывает разное, время — ленивое и заплесневевшее, стремительное и молодое. Оно такое, какие мы сами — те, для кого без остановки тикают часы.
Не опоздай!


ПИОНЕР
Выходит с 15 марта 1924 г.
Ежемесячный детский журнал Центрального Комитета ВЛКСМ и Центрального Совета Всесоюзной пионерской организации имени В. И. Ленина
ДЕКАБРЬ 12
Москва 1987 г. • Издательство «Правда»


Вот эти, только что родившиеся дети еще ничего не знают ни о времени, ни даже о том, что они люди. Но их жизнь уже оплачена яростной борьбой миллионов добрых и честных людей — за мир, против войны. ЗА БУДУЩЕЕ время этих младенцев.
Вот этот свежий, горячий, золотистый хлеб. Если сегодня семейный экипаж комбайна, семейная ферма, семейная бригада не снимут урожай, не откормят телят, не возделают землю так, как умеют и могут, завтра этот хлеб станет суше, черствей.
...Яростно режет лед атомоход «Сибирь», спасая полярников. Яростно проводит прием парень в самбистской куртке. Если сегодня ему не хватит решительности и азарта, кто встанет завтра за руль огромного корабля?
Встает над лесом прекрасный молодой город. Идет вперед по тайге новый газопровод. Устало смотрит на нас геолог с БАМа — сколько сделано, а сколько еще предстоит? Но вглядитесь в это озеро с тихим, ласковым названием Боровое на границе Сибири и Казахстана. Если завтра оно погибнет, как погибли уже многие тихие и ласковые озера, реки, луга, нужны ли нам сегодня новые города, газопроводы и дороги? Нужны ли такой ценой?
...Время — это мы. Можно мерить его песочными часами, спокойно переворачивая колбочку — пусть себе сыплется. А можно с помощью сверхновых — электронных. Кому как нравится...
С Новым годом, читатель!
Фотографии М. ВЫЛЕГЖАНИНА, А. ЖМУЛЮКИНА, Б. ЗАДВИЛЯ, А. ЛЕХМУСА, М. СЕРДЮКОВА.


Арсений РУТЬКО
ПАШКИНЫ КОЛОКОЛА

ПОВЕСТЬ О ПАВЛИКЕ АНДРЕЕВЕ

Окончание. Начало в № 11.
В канун второго январского воскресенья, заглянув в «красную», Пашка увидел необычную картину: трое студентов и Люсик, стоя на коленях, писали кистями на фанерках и полотнищах огромные печатные буквы. Он сразу догадался, что к чему. Михельсоновцы тоже решили завтра бастовать, почтить память рабочих, расстрелянных девятого января перед Зимним дворцом. Люсик говорила об этом на кружке.
— Значит, и вы пойдете, Люсик-джан? — спросил Пашка девушку.— Вместе с рабочими?
— А как же, Павлик?! Но вот беда! Красками не успели запастись, а написать хочется побольше. Лавки закрыты. Просто не придумаем, где достать!
— Рабочему классу привет! — шутливо салютовал кистью Алеша Столяров.
Пашке вспомнился флигель во дворе, откуда Ершиновы вытаскивали царский портрет. У Зеркалова, конечно, есть всякие краски, а именно у него Гдалька иногда подрабатывает, грунтуя холсты.
— Павлик, миленький, выручай! — воскликнула Люсик.— Найди Гдальку, я дам денег, сбегайте к художнику. И возвращайся поскорее, время не ждет! Нужно, чтобы к утру флаги и лозунги просохли, а то краска размажется.
Зеркалова мальчишки отыскали в ресторане Полякова, и он даже обрадовался трешнице: не хватало на пиво. А где найти краски, Гдалька знал: был в мастерской своим человеком.
Через полчаса Пашка явился в столовку с банками красок. Обрадованная Люсик попросила его помочь замазывать кармином начерченные углем на холсте силуэты букв. И трудно передать восторг, с каким мальчишка схватился за кисть и опустился на колени перед разостланной холстиной.
Домой вернулся за полночь, но мамка не спала. Ткнулся губами в щеку — за ласку она все прощает!
— Ты уж извини, мам! Завтра же демонстрация!
— Господи! — вздохнула мать.— Хотя и мы, голутвинские, собираемся... А ты... не ходил бы, сыночек! Вдруг стрелять станут.
— Да ты что, мам?! — возмутился Пашка.— Все кузнецы пойдут, а я, как крыса, в нору, да?!
— Боюсь за тебя, сынонька! Без крови-то не обойдется!
На следующее утро на Калужскую и Серпуховскую площади стали собираться рабочие. Пашка убежал из дома пораньше. Андреич не перечил, смотрел с гордостью.
— Однако не шибко ершись, Павел! — наказал он.— Про мать помни!
Улицы полны людьми. Во дворах полицейского участка и пожарки покуривают юнкера и жандармы. Звякают о камень приклады винтовок, казачье в заломленных папахах гарцует на сытых жеребцах. У этих вояк коней на фронт не позабирали, им здесь воевать. Помнишь, Арбуз, Люсик вчера на прощание сказала: «И здесь, Гаврош, тоже фронт!»
Калужская площадь запружена толпами, словно в ярмарочный день. Но все спокойны. Накануне строго предупреждали: никакого оружия, не дать повода к провокациям! С волнением Пашка перечитывал красные слова на белых полотнищах. Вон те «Проклятие убийцам!» как раз он и красил! Январский ветерок развевает их над людьми. На душе — будто поют весенние птицы — весело, празднично.
На Серпуховской каланче колокол пробил десять. Повинуясь чьей-то команде, рабочие выстраивались в шеренги, в колонны. Интересно, куда же двинут? Неужто в самый центр, к Кремлю?
Пашка отыскал глазами своих, потом голутвинских и среди них — мамку. А вон и студенты, стоят особой кучкой, но рядом — рабочие. Здорово!
Сильный молодой тенор высоко вскинул первые слова песни:
Есть на Волге утес, диким мохом оброс...
Тысячи голосов подхватили, заиграли гармошки. Что ж, такую можно — не запрещенная, народная!
Демонстрация тронулась к мосту через Москву-реку. Но внезапно появившиеся жандармы, солдаты и юнкера не дали рабочим пройти и четверти версты. Пешие солдаты выстроились поперек улицы, ощетинившись штыками. Казачьи кони рысью выскакивали из переулков.
Песня и гармошки стихли. Колонна пошла медленнее, но Пашке она все равно представлялась могучим потоком, который невозможно остановить. Привстав на цыпочки, он разглядел впереди вздыбленную лошадь, ее оскаленные зубы. Над фуражкой офицера сверкнула сабля.
Тишина. Только скрип снега, гомон воробьев и гульканье голубей на крышах. Даже шелест на ветру ближнего к Пашке флага слышен. Но вот в стеклянной тишине, ломая ее,— резкий, требовательный приказ:
— Ра-азойди-ись! Не-мед-лен-но!
Передние замедлили шаг, но все же двигались прямо на штыки. Скрипел снег. Чирикали воробьи. И снова команда, грубая и злобная:
— К пле-ечу!
Толпа двигалась медленно, но неудержимо. Скрипел снег. Ворковали голуби.
— Солдатики! — тонкий женский голос.— Мы же безружные! Неужто...
Звонкий тенор, только что вскинувший песню:
— Товарищи! Они не посмеют!
Но тут же прогремел залп. И хотя никто не упал,— видно, стреляли в воздух,— толпа шарахнулась в стороны. Конные казаки давили людей лошадьми, хлестали нагайками, били ножнами шашек.
Пашка пытался пробиться туда, где увидел мамку, его сбили с ног. Вскочил, закричал отчаянно:
— Мамка-а-а!
Казак, наклонившись с седла, хлестнул Пашку плетью по лицу. Воя от боли и ненависти, мальчишка упал, пополз к забору. Сквозь текущую со лба кровь видел, как кого-то тащили за ноги, лицом по камням. Рядом с избитым волоклась гармошка, всхлипывая, словно живая...
А часом позже по той же Большой Серпуховской волной катилась другая толпа, несла портреты царя и иконы. Блестели позолотой и серебром хоругви. Впереди, сверкая ризами,— отец Серафим и еще два священника. Ни полиция, ни казаки не мешали шествию.
— Боже, царя храни! Светлый, державный, царствуй на славу...
Пашка всматривался в краснощекие лица, в дорогие полушубки и шапки, всматривался и чувствовал, как жгучая боль бессильной ненависти распирает грудь.
Гляди, гляди внимательно, Пашка! Ведь это же Ершинов и его старший сынок торжественно несут тот самый портрет! Ну да! И его создатель, Зеркалов, гордо задрав голову, вышагивает рядом. И этот заодно с ними!
Недалеко от института Пашка столкнулся с Люсик и ее неизменным спутником Алешей Столяровым.
— Н-да, дела! — буркнул Алеша, глянув в разбитое лицо мальчишки.
Люсик обняла Пашку со слезами на глазах.
— Павлик! Миленький!
— А вы?— во весь голос, с болью закричал он.— Зачем допускаете? Вас же много!
— Погоди, Павел! — серьезно и твердо отозвался Столяров.— Не наш час!
И это строгое «Павел» непонятно успокоило Пашку. Забежал на минутку домой и облегченно вздохнул: мамка и батя живы-здоровы. И снова выскочил. В окно лавки увидел, как Ершинов и сынки устанавливали на место царский портрет. И тут дерзкая мысль осенила Пашку. Бросился к дому Козликовых, где собиралась по вечерам дружина.
— Братва! Взрослые пусть как хотят. А мы... Где бы ведерко дегтя достать?
Витька Козликов посмотрел с усмешкой.
— В любом ямском подворье, в каретнике!.. Кого мазать?
— А ты, Козлик, догадливый! — засмеялся Пашка.— Ну и тащи сюда! — Помолчал, хмуро осмотрел товарищей.— Поглядел я нынче, как пузаны царев портрет несли, такая злость закипела, слов нет! Видели, как того кузнеца-запевалу с гармошкой лицом по мостовой волокли?
— Не слепые! — бросил Васятка.
Через полчаса, убедившись, что Зеркалов пьет свое пиво в ресторане Полякова, мальчишки подобрались к его флигелю. Где хранится ключ от мастерской, теперь знал и Пашка.
— Чур, братва, уговор! — предупредил перед дверью.— Мы не воришки какие, а мстить идем за всех избитых, за мамок и отцов наших, понятно?
— Не дураки! — в голос отозвались Козликов и Дунаев.
В мастерской Пашка велел Гдальке зажечь лампу, поднял над головой. Чинными рядами стояли вдоль стены и готовые, и недописанные царские портреты. И вдруг у Пашки сладко и легко дрогнуло сердце. Над неопрятной кроватью блеснуло красками что-то знакомое. Подошел ближе. Огромные, позолоченные солнцем сосны и под ними — синяя, манящая глубь, отражающая облака. То, что довелось Пашке увидеть на Брянщине, на мамкиной родине... Неужто и Зеркалов оттуда? Или жил там? И бегал босиком по ромашковому полю, и гляделся в синюю омутную глубину?.. Вот и рисовал бы такое, людям в радость, цареписец подлый!
— Ишь, сколько их тут заготовил! — перебил Пашкины раздумья Витька.— На все купецкое Замоскворечье! И все красавцы, как женихи!
Гдалька мазать дегтем портреты отказался, присел у двери.
— Не, не трус я, сами знаете,— виновато шепнул он.— Ну, поймите, ребята, не могу... Он ведь когда и покормит, и рублевку даст...
— Совесть? — спросил Пашка, вспоминая слова отца.— Ну, ладно, шут с тобой! Но он же,— Пашка ткнул кистью в один из портретов,— тысячи и тысячи из рабочих губил и губит! Вспомни про то воскресенье в пятом году, как Шиповник рассказывала...
Все же Гдальку оставили в покое и принялись орудовать кистями. Вскоре на портретах красовались дегтярные усы и бороды, на каждом из портретов Пашка крупно написал поперек: «Убивец!»
Засыпая в ту ночь, со страхом думал: а если сыщики с их учеными собаками нападут на след? Что тогда? Ну, Пашке, известное дело,— каторга! Он не боится! А мамке и бате? Они же ни в чем не виноваты. Вот так и скажу, если поймают. И про дружину смолчу: один, дескать, все обделал, без никакой помощи!.. И совершенно отчетливо представил свое лицо за ржавыми прутьями комнаты свиданий, когда Люсик-джан принесет ему передачку. И заснул счастливый...
* * *
Кончилась зима тем, чего и ждали: грянула революция.
В тот февральский день Пашка привычно шуровал у горна, когда по цеху пронесся отчаянно-радостный, зовущий крик. Пашка уронил в огонь раскаленную заготовку, оглянулся. Кто-то рывками, словно дикая кошка, карабкался по лесенке подъемного крана. Переставали бухать паровые молоты в соседнем цехе, застыли на рельсах вагонетки. И из кабины подвесного крана высунулись чумазое лицо и две руки.
— Кончилась каторга, братцы! В Питере Николашку свергли!
Внизу уже размахивали самодельным флагом — красной рубахой, нацепленной на стальной прут.
Улицы Замоскворечья бурлили, словно реки в весеннее половодье. И странно: через ворота выходили не вразброд, как обычно после смены, а выстраивались в ряды. Пашка шагал между отцом и Сашей Киреевым, жалел: нет рядом Андрея!
Погода — совсем весна! Стеклянно звенели, падая с крыш, капели, белые кружева облаков паутинились в мраморно-голубом небе. Пашка смотрел то в небо, то в восторженно-радостные лица, вслушивался в голоса:
— Так что же, братцы? Может, следом и Михельсона, и Бромлея, и прочих коленкой под нижнее место?
— Ну! Запросто шкуродеров не повалить. Куда по России ни глянь, все кругом их собственность! Не каждая рука к чужому тянется!
— С германцем чего? Замирение аль по-прежнему кровавить да могилить друг дружку? Война-то царева была!
— А что?! Сложиться бы, ребята, деньжатами, да выкупить у Михельсона заводище, а?! Сами хозяева...
— Ты выкупишь! В кармане-то вошь на аркане да блоха на цепи!
— Силой брать надо!
Шумели сотнями голосов, проклинали свои беды-болячки, делились мечтами. И небо кружилось над землей мраморно-голубое, и пели птицы.
Жалко, флагов впереди нет! Вот и врешь, Арбузище! Вон она, красная рубаха на пруте стали-серебрянки. И вон еще один — полушалок с красными цветами какая-то девка-краса не пожалела!
Покрывая тысячеголосый говор, раскатывается над толпой могучий бас: «Но настала пора и проснулся народ...»
— Батя! Я на Голутвинку!
— Дело, сын! Обрадуй мамку! А там, глянь, и Андрей вернется!
Пашка выбрался из заводских рядов, его тут же полонила дружина. И тоже шум: как? Что? Куда?
На ступенях церковной паперти плакала старуха нищенка:
— Неужто он от нас отказался? Как же без него?!
— Не тужи, бабуся! — крикнул Пашка.— Новый будет!
— Кто новый-то?— Нищенка радостно вскинулась.— Царевич Лексей, да?
— Народ, бабуся!
Скорбные глазки блеснули гневом.
— У, безбожник! Вся благодать к нам через царя...
— А много ли благодати тебе выпало, старая? — с жалостью спросил Пашка.— Хлебца ситного досыта ела ли, бабуся?
— Паш,— дернул вожака за рубаху Витька.— Глянь-ка вверх!
В проеме колокольни мельтешилась рыжая бородка звонаря Исаича. Пашка раздумывал всего секунду.
— За мной, дружина!
Ход на колокольню знали с детства. Когда звонарь забывал запереть, забирались туда, любовались Москвой, крали из голубиных гнезд по яичку. Начисто не обирали. Сейчас вскарабкались за минуту. Стоя спиной к ним, Исаич с ужасом глядел вниз.
Пашка подхватил конец веревки главного колокола.
— Эй, мастер колокольного звона! Играй пасхальный!
Звонарь обернулся с ошалелым лицом.
— Кем велено? По какому случаю?! До Пасхи-то еще...
— Народом велено! Революция! В Питере царя скинули!
— Врете, шпыни! — Потрясенный Исаич обессиленно сел на пол.
— Бей-трезвонь, робя!
Никогда еще Замоскворечье не слышало такого дикого звона. Во всю силу громыхал большой колокол. Повиснув на веревке, Пашка качался, прыгал из стороны в сторону. Исаич, сидя на полу, вопил:
— Проклянет отец Серафим, проклянет!
— Ну, хватит, братва! Айда! Главное бы не прозевать! Двинули!
Но не вытерпел, глянул вниз. Вот это да! По улицам и площадям половодьем текут человечьи реки к центру, через мосты, а кто-то бежит и прямо по льду. Краснеют лепестки знамен, серебряными родниками пробивается сквозь шум музыка гармошек. И солнышко. Ух, до чего здорово!
Мощным течением людской реки мальчишек вынесло к Городской Думе, на площадь у Большого театра. Своих Пашка увидел издали — красная рубаха размахивала рукавами. На крыльце Думы блестел очками важный старик в лисьей шубе.
— Час свободы пробил! — надрывался он.— Царское правительство низложено! Тяготы власти до созыва Учредительного берем на себя мы...
Негодующий рев толпы:
— Кто «мы»?! Вы! Самозванцы! Сами себя навыбирали!
— Долой войну! Восьмичасовой! Открывай хлебные лавки!
Не обращая внимания на брань и тычки, мальчишки добрались до кирпичной стены, влезли на подоконные карнизы. Отсюда все видно! Над морем голов — расцвет флагов, словно маки в траве. А на крыльце Думы уже другой, в каракуле, апостольски вздымает руки:
— Биться с врагами Руси до победы — священный...
Дюжий матрос плечом отталкивает оратора.
— Братишки-рабочие! Не слухайте буржуйскую брехню! Ишь, до победы, толстячок! Граждане! В Питере политиков из «Крестов» и Петропавловки высвободили! А у вас что?! В Бутырках сотни! В участках!
И в ответ тысячеголосое:
— К тюрьмам! В Бутырки! В Арбатский арестный!
Неужто Пашка и дружина останутся в стороне? Через полчаса они видят, как железные ворота Бутырок напором тысяч выворочены прямо с петлями. Выводят арестантов, подхватывают на руки, несут, одного из них ставят на прикаченную от пивной бочку. Худой, страшный, а глаза — словно раскаленные в горне железки. Он машет худющей, как щепка, рукой. Кому? Не Пашке ли? И где же Костя Островитянов?!
— Товарищи, други! — захлебывается кашлем худой.— Спасибо за досрочное... Мы знали, что... неизбежно! Но не обольщайтесь первой победой. Борьба впереди! Богачи не отдадут награбленного, попытаются перехватить вырванную у царизма власть! Не поддавайтесь на уговоры...
А, вон и Костя, у самой бочки! Пашка протискивается к нему. Горячая ладонь ласково касается лба мальчишки.
— А, Павлушка! Помолчи. Феликсу трудно говорить!
...Ночью, засыпая, Пашка перебирает обрывки, лоскутки дня... Через толпу к Косте пробиваются Люсик и Алеша, кто-то из студенток плачет у него на плече... Булыжины летят в вывески «Поставщик Дворца Его Величества»... Драные сапоги лихо отбивают чечетку на царском портрете посреди улицы... Опрокинутая будка Обмойкина... И тысячеголосый крик над площадью:
— Даешь нашу, рабочую революцию!..
* * *
Два дня шумела и праздновала Москва. С утра до вечера на улицах полно, и все одеты словно на Пасху. Ни городовых, ни приставов: попрятались, затаились по углам.
Одно возмущало Пашку. Революция-то — рабочий праздник. Чего же богачи да чинуши примазываются? Ишь, как разоделись, разгуливают по Серпуховке. Небось, портреты царские все ж берегут. Утром выскочил во двор за дровами, глянь — холст у забора. Подошел, повернул. Царь!
— Ага, здесь кукуешь? — подмигнул Пашка царю.— На пару с Лопушком? Ну, кукуй, кукуй! — Хотелось плюнуть, но сдержался: по закону дружины лежачих не бьют.
День, другой молчали заводские гудки. Мамкины рублевки за иконой таяли быстрее, чем снег на вешнем солнышке: все дорожало и дорожало. По вечерам у Андреевых грудился народ — судили, рядили: что дальше? Ждали вестей из Питера, замирения с немцами, но ничего такого не слышно.
«Красная» комната тоже не пустовала. Студенты, рабочая молодежь. С тревогой передавали: командующий Московским военным округом полковник Грузинов стягивает в город казачьи части, вооружает юнкерские школы. Сейчас у него больше ста тысяч штыков и сабель — не шутка!.. Значит, готовиться к боям? И Дума, и Земская управа заседают дни и ночи, но и рабочие не дремлют, выбрали буржуям в противовес по заводам и фабрикам свои Советы, выбрали и Московский, михельсоновцы туда и Андреича выдвинули. Пашка ходил по улицам, гордо закинув голову, а мамка горько посмеивалась:
— Так они и послушались ваших советов, пузатые.
— Ну, мам! — возмущался Пашка.— Ведь революция!
— Мал ты, Пашенька, о большом судить! И душа у тебя детская, добрая...
Как-то в яркий солнечный день столкнулся на Серпуховке с Люсик и подружками-студентками. Люсик подозвала, представила девушкам как своего лучшего ученика. Пашка вдруг заметил, что с другого тротуара за ним наблюдает Танька-«принцесса», Ершиновы тоже разгуливали в те дни семейством.
Танька смотрела с такой злобой, что у Пашки защемило сердце: «Продаст она Лопушка теперь, продаст, подлая!»
Так и вышло. Утром он вынес псу миску объедков и услышал со второго этажа шепот:
— Покорми, покорми блохастого последний раз, стюденткин любимчик! Ужо папаня велели отвести дармоеда на живодерку!
Ошалевший от горя Пашка выскочил на улицу, а здесь — новая беда. Еще до того, как загремели в дверях запоры, юркие людишки пробежали по городу, расклеили по стенам и заборам белые листки. Возле сразу собрались люди: «Что такое? Чей приказ?»
— Кто грамотный?— шумели в толпе.— Давай читай! Про чего там? Не мир ли с германцем?
Пашку пропустили к забору, он прочитал вслух и раз, и другой, и третий. Приказ командующего округом о том, что в городе вводится «второе положение охраны». Всем рабочим завтра вернуться на работу по фабрикам и заводам, саботажники предаются военно-полевому суду, как изменники родины.
Рядом с Пашкой топтался солдат на костылях, его и стали тормошить.
— Э-гей, служивый! Это чего же такое: «Вторая охрана»?
— Чего?! — передразнил тот.— А так и понимай: военное или осадное. Зажать народишко в железный кулак!
И вечером на кружке Люсик объясняла: временные правители решили продолжать войну до победы.
— Как же это, Люсик-джан?— недоумевал Пашка.— Революция, царя нет, а все, как было, так и осталось?!
— Революция-то буржуйская, Павлик, а они и хотят войны. Костя Островитянов шутит: «Буржуям бублик, а рабочим — дырка от бублика, вот что такое буржуазная республика!»
После кружка Пашка рассказал Люсик о Лопухе. Шиповник спросила:
— А ты, Павлик, можешь его вывести через подвал на улицу?
— Запросто! На ночь его с цепи спускают!
— Вот и славно! — обрадовалась девушка.— Приводи сюда. Будет жить в сарае у тети Даши, караулить крупу да капусту.

страница следующая ->