скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

«ЗАПОМНИТЕ МЕНЯ ДРУГИМ»,

— просит экс-рупор официоза Игорь КИРИЛЛОВ.
Теперь он представляет антиофициозный «Взгляд». Пиджак снял. Свитер, правда, одолжил. В его гардеробе нужного не оказалось...
С Игорем Кирилловым беседует журналист Елена ЧЕКАЛОВА.
Вначале многие подумали, что это просто шутка. Потом стали недоумевать: зачем повторять ее каждый выпуск? Ну, хоть режь, трудно поверить, что Кириллов — «наш человек». Мы ведь даже по-своему сроднились с тем подчеркнуто серьезным, собранным человеком, который спускался в наш дом прямо со Спасской башни Кремля. Впрочем, останкинские старожилы уверяют, что Игорь Леонидович всегда был душкой и большим шутником. Вот в том самом похоронном 85-м идет, рассказывают, по коридору, размахивая вешалкой с черным костюмом. «Что, уже все?»— спрашивают его осторожно. «Все-все, конечно, все»,— почти напевает Кириллов. Им, в Останкино, это кажется вполне правдоподобным. Потому что, говорят, он вообще все время что-то такое мурлыкал. Не в эфире, конечно. Мол, там черный костюм и галстук буквально наступали на горло его собственной песне.
* * *
— Вот уж не думала, что вы так порхаете (он влетел в дикторскую почти в ритме вальса).
— Просто разряжаюсь,— привычка.
— С тех времен, когда вы вещали от имени партии, правительства и лично Леонида Ильича?
— Ну да... Вы же не помните меня нормальным человеком. Разве что старики помнят. Когда-то я все мог — вел новости, концерты, стихи читал. По три-четыре передачи в день.
— В начале 60-х?
— Да. Это было счастье. Я делал репортажи вместе с Юрием Фокиным — тогда наш ведущий комментатор. Мы, как мальчишки, играли в рацию. Он из студии орал: «Седьмой, седьмой, я первый».
— Но потом первым стали вы — первым, кремлевским диктором.
— Я не хотел, старался вырваться — не получилось. Я смирился.
— Ну и вы довольны тем, как вас за ваше смирение отблагодарили? Хорошая квартира, высокая зарплата, загранкомандировки?
— Я об этом как-то никогда не думал. Квартира, правда, хорошая. Есть машина — «девятка». За границей много не бывал. Из капстран только в Финляндии и Канаде. Зарплата? Нормально получал. Ставка была — 300, плюс 50 как художественный руководитель дикторского отдела. Потом подрабатывал.
— Концерты?
— Своего рода творческие вечера.
— И чем вы занимали зрителей?
— Читал стихи, прозу. Потом байки про телевидение рассказывал.
— Например, какие?
— Ну, вот был такой смешной случай. Делали мы с одним нашим ведущим комментатором репортаж с Красной площади. Это была годовщина кубинской революции, первый приезд Фиделя Кастро. «Внимание, внимание,— торжественно начал мой напарник,— наши камеры установлены на Красной площади столицы. Вот из Кремлевской стены выходят руководители нашей партии и государства». Лет десять спустя такой комизм не простили бы. А тогда — хорошее было время — никто ничего не заметил.
— Но и потом лично вам было не так уж плохо. Лапин, говорят, вас обожал, и вы на его похоронах произнесли очень проникновенную речь.
— Нас многое связывало. Это был сложный человек. Очень талантливый, противоречивый, демократичный. Не верите? Может быть, с ним где-то произошло то же, что и со мной. Его заставили стать жестким администратором, совместить несовместимое.
— Юрий Фокин о нем другого мнения. Он любит цитировать знаменитое высказывание Сергея Георгиевича: «Мне личности в кадре не нужны. Какая может быть собственная точка зрения, когда есть мнение ЦК КПСС?»
— Вы знаете, у них как-то не сложились отношения.
— Кажется, Лапин вообще к комментаторам относился с меньшим почтением, чем к дикторам?
— К дикторам он, правда, относился очень внимательно. Может быть, с нами ему было спокойнее. Но иногда мне казалось, что это отчасти его высокомерие: мол, тупому народу только то и нужно, что несложный, проверенный, четко произнесенный текст. При Лапине было, конечно, дикторское телевидение. Многие журналисты, комментаторы нам завидовали. Им казалось: вот читают по бумажке, а их знает весь народ. Но наш хлеб не был легким.
— А что, действительно очень сложно читать по бумажке?
— Сложно не ошибаться. Меня вначале удивляло, что, например, если в речи генсека случайно заменишь «уже» на «уж», заставляли делать новый дубль. Я этого очень долго не мог постичь. Как-то принесли мне «тассовку» о том, что Брежнев собирается встречаться с Никсоном. Но написано было так, что сразу не разберешь. Я разбил текст на короткие предложения и вставил несколько человеческих слов. Слава Богу, наше руководство — у него всегда был особый нюх — не утвердило мою редактуру к эфиру. В конце концов выяснилось, что над этой «тассовкой» три месяца трудились Международный отдел ЦК и дипкорпус. Мне нужно было с человеческой интонацией произносить эти тексты именно в тех формулировках, в каких они составлялись.
— Может быть, «наверху» боялись, что при «переводе» на нормальный русский язык из партийных документов исчезнет смысл?
— Вряд ли они об этом думали. Просто все, что шло «сверху», должно было выполняться без ошибок.
— И все-таки вы делали ошибки. Была ведь какая-то смешная история с докладом Андропова. Что там случилось?
— Тогда нам, конечно, было совсем не смешно. Я на всю жизнь запомнил этот день. Речь Андропова где-то в 10 часов утра пошла с телетайпа — первый экземпляр, второй, а когда пошел третий, телетайп вдруг сломался. Потом его починили. Но в кутерьме к этому третьему экземпляру, с которого как раз сделали копию для меня, подкололась одна страничка из очень суровой статьи какого-то генерал-полковника. И вот читаю я довольно мягкий текст, и вдруг нелогичный переход к части, где в угрожающих тонах говорится о силе и мощи Варшавского Договора. А потом опять идет прежний, вполне интеллигентный текст. У меня этот переход никак не получался. Побежал на выпуск к редактору — у него все то же самое. Правильные экземпляры были только у первого зампреда и главного редактора. Я сделал два дубля. Надеялся, если что не так, они выловят ошибку. Они ведь должны были сверять каждое слово. Но так случилось, что никто ничего не видел. И все прошло в эфир. Я отделался легко: поставили на вид за формальное отношение к работе. Зампред получил выговор. Ну а главного редактора сняли. В комитете он, правда, остался и до сих пор со мной еле здоровается.
— Значит, и на вашем идеально исполнительском участке система давала сбои. Скажите, а вот если бы все это произошло сейчас, главного редактора тоже сняли бы?
— Нет, сегодня такого не могло бы произойти. Слава Богу, генеральный секретарь сам читает свои доклады. Вот все и расслабились. В эфире куча дикторских ошибок.
— Говорят, ваша профессия вообще умирает. Вы с этим согласны?
— Да, в том виде, в каком она была при Лапине. Сейчас слово «диктор» стало почти ругательным. Кстати, пресса очень подогрела негативное к нам отношение. Как вы все не понимаете, что виноваты не мы, а система, общественный строй. В западных телекомпаниях вы не отличите диктора от комментатора. Там все пользуются телесуфлером и прекрасно ориентируются в любой ситуации. Вот у вас и создается впечатление, что с вами разговаривают. Я еще лет десять назад предлагал видоизменить нашу профессию.
— Ну и как к этому отнеслись ваши коллеги? Я слышала, что многие были рады вашему уходу с должности художественного руководителя дикторского отдела?
— Мои идеи натыкались на страшное сопротивление, на косность. Хотя, нет-нет, я их не виню. Все правильно. Я был художественным руководителем труппы без пьесы, без распределения ролей. Мы всецело зависели от наших работодателей — от редакций. И вдруг они стали от нас отказываться, отстранять нас от работы. А тут еще я со своими предложениями. Во мне и увидели все беды... На самом же деле просто дикторы на ЦТ потеряли былое покровительство, и для них наступили не лучшие времена. Раньше, несмотря на скромную зарплату, в дикторы рвались. Теперь куча вакантных мест. А какие были конкурсы...
— Про них рассказывают массу пикантных историй.
— Про кушетку прослушивания? Это бородатый анекдот. Боже мой, что только про меня не рассказывали, и сколько уже лет. Я пришел на телевидение в 1957-м. Два года работал взахлеб. Наконец, в конце 1959-го первый раз ушел в отпуск. Приезжаю, только поставил чемодан — звонит родная тетка. Мама сняла трубку, та плачущим голосом спрашивает: «Ну, как он?» Оказывается, ей сказали: «Игорь запил, подавился огурцом и при смерти». А сколько раз ко мне приезжали женщины: одни уверяли, что я их сын, другие — что я отец их ребенка. Я не знаю ни одной хорошенькой дикторши, которая в народной молве не перебывала моей любовницей. И на ком из них я только не женился. А на самом деле все очень прозаично и старомодно: я верный муж, с женой знаком с одиннадцати лет. Она работает у нас звукорежиссером. Так что я под надзором. А все остальное — страшная чушь.
— Однако реальность самой смешной про вас истории — я имею в виду ваше появление во «Взгляде» — вы отрицать не станете. Как это вас угораздило?
— Вначале я очень обиделся на «Время». Я им стал не нужен. Вроде как устарел. Остался без эфира. И вдруг звонок из «Взгляда» — такое странное предложение. Я страшно смутился. Все-таки молодежная программа, и самая острая на ЦТ... Решил отказаться. А Любимов принялся уговаривать, говорил, что теперь я смогу стать на экране, как у себя дома. Многие у нас знают, что я люблю пошутить. Все знают, кроме зрителей. Помню, несколько лет назад к дочке пришли подружки. Я слышал, как они там в ее комнате смеялись. Вошел — все замерли в позах корейцев на американо-корейских переговорах. Мне стало страшно, каким «офисьяльным», сухим останусь я в памяти людей. И вот теперь есть шанс доказать, что я — другой.
— А раньше вы лицемерили?
— Да нет же! Раньше это был тоже я, но в других предлагаемых обстоятельствах.
— Но они вас устраивали? Вас не тошнило от того, что вы читали?
— У меня бывали приступы смеха. И тогда я твердил про себя фразу, которой научил меня мой педагог К. А. Зубов: «Смейся, дурак, смейся — ну какой же ты дурак, Господи». Бывали, конечно, и серьезные кризисы. Как-то во время очередного я пришел к Лапину и взмолился: «Ну не могу я, Сергей Георгиевич, читать все это на полном серьезе». А он эдак с улыбочкой говорит: «А кто вас об этом просит? Если хотите, читайте иронично. Да как хотите, только не ошибайтесь». Он процитировал мне Сервантеса, Салтыкова-Щедрина — очень образованный был человек. В другой раз я принес ему письмо с десятками подписей старых большевиков — они возмущались, что за 40 минут я 80 раз произнес «товарищ Леонид Ильич». Мол, так не обращались ни к Ленину, ни к Сталину. Лапин с сарказмом ответил: «Так не было, но так будет». Что было делать? Начал тренироваться, даже жену называл «Товарищ Ирина Всеволодовна». В конце концов получилось естественно. Одно время такого рода формулировки я облекал в настолько сухую торжественность, что некоторые зрители заподозрили скрытую иронию. И написали. Я решил смикшировать. Улыбаетесь? Понимаете, мой внутренний контролер стоял с секирой... и это заставляло быть собранным и серьезным.
И вот теперь наконец-то меня никто не держит, можно забыть о контролере, вернуться к самому себе...
— Получается?
— Пока не очень. Я ожидал зрительского неприятия. Вначале даже двоюродная сестра мне не поверила. Тот же, который раньше стоял с секирой, теперь хихикает: мол, что-то ты неискренний. Я прошу только помощи Бога, чтобы выдержать и найти свое истинное «я».
— Значит, вы все-таки в чем-то раскаиваетесь?
— Мне импонируют строки из недавнего обращения Патриарха Всея Руси, где он говорит, что в истории нет лишних страниц, и не надо сожалеть о том, что было.
— Может, вы, как многие люди вашего поколения, чувствуете себя обманутым?
— Конечно, в последнее время на нас столько всего обрушилось. Многие приняли это слишком близко к сердцу. Что касается меня, то я, работая на ТВ, и раньше многое знал. Меня потрясло другое — то, что теперь обо всем этом вдруг стало можно говорить. Я помню, вначале «Взгляд» меня просто ошеломил.
— Вам не понравилось?
— Нет, не то. Просто я не привык, чтобы с телеэкрана говорилась правда. Наше ТВ всегда что-то внушало, успокаивало, обещало светлое будущее. А оно никак не наступало.
— Вы член партии?
— Конечно. Я вступил вскоре после XXII съезда. Тогда была одна передача, где Хрущев повторил, что наши дети будут жить при коммунизме. В этот момент на него брызнуло солнце. А он тут же нашелся и сказал: «Вот видите, даже природа подтверждает правоту моих слов». Это на меня очень подействовало.
— А потом вы разочаровались?
— Не то чтобы совсем разочаровался. Но во многом. Помню такой момент перед самым снятием Хрущева. Шел какой-то репортаж. И вдруг кадр: Хрущев стоит в кукурузе. Одет во френч и руку на груди держит. Я даже вздрогнул, как он был похож на Сталина. А тут еще софроновская статья в «Огоньке» «Наш дорогой Никита Сергеевич». Я тогда умолял наше руководство убрать этот кадр. Но их подобные ассоциации не смущали. Потом, когда был другой приказ, они столь же рьяно следили, чтобы ни одного кадра с Хрущевым не проскочило.
— Сегодня у вас не возникает желания выйти из партии?
— Как бы вам объяснить? Мне просто нельзя сейчас уйти. Я тоже несу свою долю вины. Идеи этой партии я пропагандировал с экрана, участвовал в сокрытии истины.
— Но теперь-то вы понимаете, что это было циничное ТВ с не менее циничным руководством?
— Все-таки это не то слово. Они не были циниками. Лапин, Мамедов, Попов — все это были умнейшие, образованнейшие, интеллигентнейшие и душевные люди. У меня были с ними нормальные отношения. Все они могли бы и сегодня принести много пользы. Раньше их просто зажимали.
— Надо же, а я думала, что зажимали они.
— Лапин был талантливым руководителем. Просто были такие обстоятельства, такая политика. ТВ всего-навсего верно ей служило.
— Какую же роль в этом несчастливом стечении обстоятельств играли лично вы?
— Как бы вам объяснить? Меня всегда увлекал своего рода азарт. Вот получаю речь — ничего не понятно, а я хочу понять. Я как бы обращался к зрителю с вопросом: «Вот поймете вы или нет?» Я, например, не понимаю. А вы? Давайте вместе разберемся! Это был такой, что ли, актерский прием. А потом я хотел, чтобы люди поверили в перспективу, в то, что дальше их ждет лучшее.
— А сами вы в это верили?
— Да, верил. Хотя я понимаю, что это наивность, граничащая еще кое с чем... Я, кстати, и сейчас верю.
— Да что вы! А у вас во «Взгляде» недавно сообщили, что согласно очень авторитетному социологическому исследованию уже почти никто у нас не верит. Ну вот хотя бы нынешняя телевизионная реальность, она дает вам основания верить, что все меняется к лучшему?
— Знаете, теперь «сверху» не требуют. Они просят. Иногда очень искренне. И разве так трудно пойти навстречу? Но часто не получается. Я считаю, что преемники Лапина оказались куда менее профессиональными. Сергей Георгиевич глубоко понимал ситуацию в стране, прекрасно знал ТВ, умело подбирал кадры. Это, повторяю, был настоящий профессионал (о чем, собственно, я и сказал на его похоронах). Он мог бы точно ориентировать ТВ при любом руководстве в стране. Мне кажется, что Л. П. Кравченко в каком-то смысле его ученик и последователь.
— Наверное, «наверху» это тоже поняли. А то назначали «не совсем тех» людей: то Аксенова, то Ненашева. Последний как-то на упрек в бесконечном показе по ТВ «чернухи» вдруг наивно изрек: а что вы хотите, мол, ТВ — зеркало жизни. Кстати, Л. П. Кравченко придерживается совсем иного мнения. Для него ТВ — это никакое не зеркало, а инструмент проведения государственной политики, о чем он недвусмысленно сказал в своей инаугурационной речи...
— Вообще, если уж на то пошло, ТВ — это действительно не зеркало, а система зеркал. А у нас появляется куча людей, и не могут они прийти хотя бы к разумным компромиссам. Правда, если у журналиста есть надежное второе «я», ему не нужен никакой контроль со стороны.
— Вот видите, а вы хотите стать самим собой. Все-таки зачем вас во «Взгляд» позвали? Как думаете?
— Наверное, вначале они просто рассчитывали на шок. А теперь, возможно, поняли, что я могу быть... валокордином для их растерзанной интонации. Кстати, я и не подозревал, что у «Взгляда» столько непочитателей. В основном это люди под шестьдесят, то есть мое поколение. Некоторые из них пишут, что я предатель, продался фашиствующим молодчикам. А я этим зрителям очень сочувствую. Называю их «вечно прошлыми», они не могут переломить догм, с которыми прожили лучшие годы своей жизни. Для них расстаться с этими догмами где-то равносильно признанию в бессмысленно прожитой жизни. Сейчас много нападок на Горбачева со стороны молодых. По-моему, им нужно помнить, что он тоже человек моего «прошлого» поколения... Вот свою задачу я и вижу в том, чтобы повернуть 60-летних к 30-летним, чтобы старики не воспринимали нынешнюю правду как приговор себе. Но и молодым не нужно быть столь агрессивными к «прошлым» людям. Наша заслуга хотя бы в том, что мы прошли тот путь, который прошли. Вам теперь ясно, куда идти не надо.
— Что же лично вам помогло это понять и принять правду 30-летних?
— Может быть, просто мой характер. Во-первых, я никогда не унываю и другим не советую. Во-вторых, я всегда чуть-чуть сомневаюсь, а в-третьих, я иду на компромиссы, Я не люблю оголтелости и максимализма. Мне бы хотелось, чтобы от этого последнего качества совершенно избавились и взглядовские ребята. Если бы они меня спросили, я кое-что им посоветовал бы, но они не спрашивают, возможно, они даже не воспринимают меня всерьез. Недавно я предлагал Любимову идею викторины. Не такой, как «Капитал-шоу», а простой, домашней. Читаешь, например, кусочек замечательной прозы, а зритель пусть отгадывает, кто автор. Мы так дома играем. Это зрителям наверняка понравилось бы. И потом это подтолкнуло бы к чтению, к музыке, вообще к искусству. Сейчас ведь мало читают классику. Любимов сказал, что идея хорошая, но надо искать спонсоров. Какие спонсоры? Зачем?
— У взглядовцев нередки конфликты с руководством. На чьей стороне бываете вы?
— Ну, по-разному. Вообще мне кажется, если ребята по-настоящему правы, они все-таки отстаивают свою позицию, у них есть борцовские качества. Потому у программы в общем-то сложился свой стиль. Но, знаете, и замечания руководства бывают справедливыми. Вот, скажем, вышел на «Орбиту» диалог с гамбургской проституткой о политике. С московского экрана его сняли — и правильно сделали.
— А почему нельзя говорить о политике с проституткой? Наше ТВ испокон веков говорило о политике с доярками, и всех это устраивало.
— Вот-вот, это примерно одно и то же. Хорошо, если ребята это поняли. До последнего времени они вообще довольно часто безапелляционно и с апломбом утверждали свою позицию. Ну, например, их материалы об армии. Пусть будут факты, а выводы сделает сам зритель. Многие из «прошлых» сразу не приняли именно эту нигилистическую окраску «Взгляда». Мне кажется, что сейчас программа становится спокойнее.
— Может быть, но эмоционально она от этого теряет.
— Не согласен.
— Скажите, а как вы себя чувствуете внутри «видовского» коллектива?
— Часто не совсем в своей тарелке. Но вы не подумайте, все эти ребята — замечательные люди. Я их очень люблю. А художественный руководитель программы режиссер Андрей Разбаш и редактор Ольга Мельниченко — для меня просто подарок судьбы. Но все же это другое поколение, другое мышление. Знаете, как раньше было на телевидении? Мы все жили одной семьей, одними заботами, переживали друг за друга. Может, вы не поверите, но этот официозный кремлевский диктор петел на работу, как на праздник. Мы были чем-то одним повязаны. Вот просто встретить кого-то в коридоре и обнять... Теперь люди от тебя шарахаются. Очень мало знакомых лиц. Столько новых людей. Все они, наверное, талантливые, но какие-то закрытые. Пришла тебе идея, летишь на работу окрыленным, вбегаешь, а на тебя никто не реагирует. Все заняты своими делами, каждый сам по себе. Смотрят куда-то сквозь тебя. Весь энтузиазм пропадает. Даже какой-то зажим возникает.
— Вы уже почти год не ведете программу «Время». Как она вам со стороны?
— Конечно, я смотрю, не вытравишь. Мне нравится, что в ней наконец-то нет Кириллова. А так — я теперь поклонник «Ночных новостей».
* * *
1 января 1991 года Игорь Леонидович пел в эфире, по первой общесоюзной программе. Это был юбилейный вечер телевизионного фестиваля советской песни. И чего только себе не позволишь, если снял пиджак! Он хотел даже «Шаланды полные кефали», но все-таки не решился — во времена его молодости эта песня как-никак считалась блатной. По-моему, зря не решился. Неприличные анекдоты о нем все равно рассказывают. Один из них о том, как в смертоносное для вождей время, когда Кириллов уже сообщил о Брежневе, Суслове, Пельше и Устинове, он вновь появился в эфире в обычном по такому случаю черном костюме и с отработанной торжественно-скорбной интонацией объявил: «Товарищи, вы, наверное, будете смеяться, но Черненко тоже умер». По крайней мере если не зрители, то коллеги всегда чувствовали в нем главное: и ему, рупору Кремля, тоже хотелось смеяться.

<- предыдущая страница следующая ->