скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

Тимур КИБИРОВ

БАЛЛАДА О СОЛНЕЧНОМ ЛИВНЕ

В годы застоя, в годы застоя
я целовался с Ахвердовой Зоей.
Мы целовались под одеялом.
Зоя ботанику преподавала
там, за Можайском, в совхозе «Обильном».
Я приезжал на автобусе пыльном
или в попутке случайной. Садилось
солнце за ельник. Окошко светилось.
Комната в здании школы с отдельным
входом. И трубы совхозной котельной
в синем окне. И на стенке чеканка
с Витязем в шкуре тигровой. Смуглянкой
Зоя была и, когда целовала,
что-то всегда про себя бормотала.
Сын ее в синей матроске на фото
мне улыбался в обнимку с уродом
плюшевым. Звали сыночка Борисом.
Муж ее, Русик, был в армию призван
маршалом Гречко... Мое ты сердечко!
Как ты стояла на низком крылечке,
в дали вечерние грустно смотрела
в сторону клуба... Лишь на две недели
я задержался... Ах, Зоенька, Зоя!
Где они, Господи, годы застоя?
Где ты? Ночною порою собаки
лай затевали. Ругались со смаком
механизаторы вечером теплым,
глядя в твои освещенные стекла.
Мы целовались. И ты засыпала
в норке под ватным своим одеялом.
Мы целовались. Об этом проведав,
бил меня, Господи, Русик Ахвердов!
Бил в умывалке и бил в коридоре
с чистой слезою в пылающем взоре!
Бил меня в тихой весенней общаге.
В окнах открытых небесная влага
шумно в листву упадала и пела!
Солнце и ливень, и все пролетело!
Мы оглянуться еще не успели.
Влага небесная пела и пела.
Солнце и ливень, и мокрые кроны,
клены да липы в окне растворенном.
Влага небесная. Дембельский май.
Русик, прости меня. Русик, прощай!

БАЛЛАДА О ДЕВЕ БЕЛОГО ПЛЕСА

Дембеля возвращались в родную страну,
проиграв за кордоном войну.
Пили водку в купе, лишь ефрейтор один
отдавал предпочтенье вину.
Лишь ефрейтор один был застенчив и тих,
и носил он кликуху Жених,
потому что невеста его заждалась
где-то там, на просторах родных...
Но в хмельном кураже порешили они
растянуть путешествия дни
и по Волге-реке прокатить налегке.
Ах, ефрейтор, пусть едут одни!
Ах, ефрейтор, пускай они едут себе!
Ни к чему эти шутки тебе!
Ты от пули ушел и от мины ушел,
выходи, дурачок, из купе!
Ведь соседская Оля, невеста твоя,
месяц ходит сама не своя,
мать-старушка не спит, на дорогу глядит...
Мчится поезд в родные края.
Но с улыбкой дурною и песней блатной
в развеселой компаньи хмельной
проезжает ефрейтор родимый простор,
продолжает в каюте запой.
Вниз по Волге плывут, ошалев от вина.
Даже с берега песня слышна.
Пассажиры боятся им слово сказать.
Так и хлещут с утра до темна...
На четвертые сутки, к полудню проспясь,
головою похмельной винясь,
он на палубу вышел в сиянье и зной.
Блики красные плыли у глаз.
И, у борта застыв, он в себя приходил,
за водою блестящей следил.
И не сразу заметил он остров вдали,
лишь тогда, когда ближе подплыл.
И тогда-то Ее он увидел, бедняк,
и не сразу он понял, дурак,
а сперва улыбнулся похабной губой,
а потом уже вскрикнул и — Боже ты мой!—
вдоль по борту пошел кое-как
за виденьем, представшим ему одному,
почему-то ему одному,
за слепящим виденьем, за тихим лучом,
как лунатик, пришел на корму.
Дева белого плеса и тихой воды,
золотой красоты-наготы,
на белейшем коне, в тишине, в полусне...
Все, ефрейтор злосчастный! Кранты!
Все, ефрейтор, пропал, никуда не уйдешь,
лучше б было нарваться на нож,
на душманскую пулю, на мину в пути!
Все, ефрейтор. Уже не уйдешь...
И, когда растворилось виденье вдали,
кореша дембеля подошли,
чтоб в каюту позвать, чтоб по новой начать.
Но узнать Жениха не могли!
Бледен лик его был, и блуждал его взор,
и молол несусветный он вздор.
Деву белого плеса он клялся найти,
корешей он не видел в упор.
И на первой же пристани бедный Жених
вышел на берег, грустен и тих.
И расспрашивать стал он про Деву свою,
русокосую, голую Деву свою,
Деву плеса в лучах золотых.
Ничего не добившись, он лодку нанял,
взад-вперед по реке он гонял.
И однажды он вроде бы видел Ее,
но вблизи он Ее не признал.
И вернулся он в город задрипанный тот,
и ругался он: ...
И билет он купил, и уехать решил.
Но ушел без него пароход.
После в чайной он пил, и в шашлычной он пил,
в станционном буфете бузил,
и с ментами подрался и там, в КПЗ,
все о Деве своей говорил.
Говорил он о Деве смертельной своей,
голосил он и плакал о ней,
о янтарных глазах, золотых волосах.
И блатные ему отвечали в сердцах:
«Мало ль, паря, на свете б...»
И белугой ревел он, и волком он выл,
и об стенку башкой колотил.
И поэтому вскорости был у врачей
и в психушку потом угодил.
И когда для порядка вкололи ему,
чтоб не очень буянил, сульфу,
и скрутила его многорукая боль,
и поплыл он в багровую тьму,
среди тьмы этой гиблой, в тумане густом
он увидел вдали за бортом,
он за бортом вдали различил-угадал
этот остров в сиянье златом.
И к нему подплывая в счастливых слезах
на безумных, горящих глазах
и с улыбкой блаженства и вечной любви
на бескровных от боли губах,
озаряясь все больше, почти ослеплен
блеском теплых и ласковых волн
и сиянием белых прибрежных песков,
свою Деву разглядывал он.
И Она улыбалась ему и звала,
за собою манила-вела:
Мы поедем с тобой никуда, навсегда
Никогда, мой любимый, уже никогда...
И вода под копытом светла.
Ну садись же, садись, дурачок, на коня,
обними же, не бойся, меня!
Никуда, без следа, как песок, как вода,
в сонном мареве вечного дня...
Дева белого плеса, слепящих песков,
пощади нас, прости, дураков!
Золотая краса, золотые глаза,
белый конь, а над ним и под ним бирюза...
Лишь следы на песке от подков.

<- предыдущая страница следующая ->