<- предыдущая страница следующая ->

О ПЛЕМЕНИ МЛАДОМ И НЕЗНАКОМОМ

ОПЫТ СИСТЕМНОЙ ЭПИТАФИИ ВЗРОСЛОМУ МИРУ

Александр ФАЙН, психолог
Дмитрий ГУБИН, собственный корреспондент «Огонька»
Рисунки Вячеслава ЛОСЕВА

Если положа руку на сердце отвечать: что создала, а не порушила перестройка? — то, помимо гласности с демократизацией, назовем: новую молодежь. Мальчики-девочки какого-нибудь 1964 года рождения еще успели вскочить в брежневский поезд, с ужасом глядя, как за ними зажигаются стопари семафоров и опускаются шлагбаумы, и укатить по перестроечным рельсам.
Но младшие не кинулись вслед.
Они разбили бивак по ту сторону шлагбаумов, расцветив города «ирокезами» панков, затанцевав на рок-концертах прямо в залах, сбившись в банды городских окраин, заиграв в подземных переходах несовершеннолетними скрипочками, выбросив флаги всех цветов над своим разношерстным Стебалово—Разгуляево. Не только многодетные матери или участковые милиционеры — все взрослые, не знавшие в молодости ни свободы, ни воли, напряженно замерли, наблюдая за парадом всех этих металлистов, хайрастов, рокеров, люберов, пацифистов, бог знает кого. Естественно было предположить, что такое быстрое самоосознание молодых вызовет волну, даже шторм, который, с учетом русской традиции и пространств, превзойдет и парижскую «студенческую революцию» 1968 года с ее баррикадами, подожженными автобусами, ранеными и убитыми.
Ждали зря. Волна, поднявшаяся с началом перестройки, вместо шторма принесла штиль. Где теперь буйные газетные обсуждения неформалов? Где теперь все эти драные, в сувенирах-«фенечках», с чаем без сахара хиппующие «системщики»? Где шипованные «металлисты», истеричные «фаны», сексуал-, черт их возьми, революционерки в юбках-трусиках? Любая партия зовет молодых бунтарей, но где хоть у Полозкова, хоть у Травкина молодые партийцы? «Где та молодая шпана, что сотрет нас с лица земли?» — как пел Гребенщиков.
Волны исчезли, хотя море осталось. Но когда успокоившиеся взрослые пытаются сегодня найти с молодыми общий язык, нырнуть в глубину, вдруг неизменно оказывается, что море покрыто стеклом. Вежливо улыбаясь или издевательски скаля зубы, молодые не допускают в свой мир взрослых. И то, что в прошлом году лишь 12 процентов молодых людей сказали, что их отношение к перестройке улучшилось (опрос «Общественное мнение», Ленинград), тому одно из доказательств. Но и этим двенадцати процентам вряд ли можно верить, потому что при опросах наши тинейджеры в огромном числе случаев уклоняются от ответов, а отвечая, несут откровенно глумливую ахинею. Поэтому, даже добыв из-под стекла стакан воды, мы вряд ли что сможем сказать о ее составе и пропорциях. Можем лишь кое-что предположить о тенденциях. Почему они отгородились от нас? Что происходит там, внутри? И не опасно ли их молчание?

ПРИВАТИЗМ. ВОРОБУШКИ, КОТОРЫЕ НЕ ЧИРИКАЮТ
С незапамятных времен на Пушкинской площади в Москве или на Невском, у Гостиного Двора, можно было встретить группки небрежно фланирующих, прекрасно одетых молодых людей, неуловимо отличающихся от прочей публики. Манеры их были уверенны, стрижки безупречны, и речь английскими фразами пересыпана. А главное, во всем этом сквозило такое наплевательство к простому советскому образу жизни, что становилось не по себе. Их невозможно было представить принимающими повышенные обязательства, сдающими макулатуру или Ленинский зачет — словом, делающими то, что Солженицын называл словом «чирикать». Конечно, воробушек, отказывавшийся чирикать в стае, при нашей жизни был заметен не хуже белой вороны, и потому только два слоя могли позволить себе такое: «мажоры» и «хайлайфисты». Первые жили фарцой, вторые потрошили выездных родителей, и обе категории одинаково отгораживались личным благополучием от поступательного движения страны к коммунизму, находя вкус в жизни частной, приватной.
И ровесники, и взрослые вслух заученно ругали «золотых мальчиков» («мещанство», «вещизм», «бездуховность»), но втайне нередко завидовали, понимая, что медь и золото — материалы все же разного достоинства.
Когда Горбачев чуть отпустил вожжи экономики и ослабил узду идеологии, всеобщая тяга к частной, приватной жизни из скрытой сделалась явной. Мальчик из ПТУ, подрабатывающий изготовлением кооперативных вафель, мог получить в месяц под тысячу — больше оклада министра, больше двухгодичной стипендии! Молодые нувориши растворили в своей массе вчерашних пижонов, заняли такси, сауны, столики ресторанов и кафе — это мы наблюдаем и по сей день. А те, что не смогли устроиться так удачно, по крайней мере перестали играть в комсомол, предпочитая просто посидеть компанией, послушать музыку — без претензий и философии. «Ласковый май» убедительнее школьного учителя, потому что помогает красиво переживать жизненные драмы, а учитель врет, потому что боится дать объяснение происходящему в стране. Приватизм — это, в общем, не более чем надежный замок в двери, и они дорвались до права запираться на ключ.
Тяга к приватизму стала иначе лепить и половую жизнь подростков. Ее раннее начало (14—15 лет в большом городе) и раньше не было новостью, хотя и передавались детали в соседское ушко, минуя прессу. Нынешней же молодежью секс воспринимается не как запретный, с горчинкой наказания, плод, а как нормальное яблоко, которое почему бы и не сорвать, раз созрело. Это, конечно, кажется диковатым даже нестарому поколению тридцатилетних, которые и в постели нет-нет да поругивали Политбюро. Прибавьте к этому и большую откровенность сексуального поведения молодых да ранних: ведь девчонки без смущения забирались на колени мальчишек уже в то время, когда коммунист еще мог поплатиться карьерой за официальный развод. Девственность не значит ровным счетом ничего. Именно это пугает взрослых, и, боясь не столько половых проблем, сколько их обсуждения, они нередко поднимают знамена антиразвратного газавата — не понимая, что авторитет взрослого мира разрушился вместе с официальными взрослыми идеалами. Да и с чем бороться? По нашим наблюдениям, девочки легкого поведения сегодня осуждаются сверстниками еще больше, чем раньше; слово «любовь» имеет огромный вес, а старшеклассники называют своих девушек «женами» с гордостью.
Бедные мы, взрослые. Все спорим о политике и экономике и ведать не ведаем, что подростки всего Союза читают под партами опубликованную журналом «Ровесник» книгу американской звезды Ди Снайдера «Кодекс выживания подростка», причем лидер группы «Твистед Систер» — это, кажется, сегодня единственный взрослый в СССР, ничем не поучающий, а просто как бы треплющийся о том и о сем. Ну и дающий попутно необходимую информацию о способах контрацепции и проблемах абортов, о детском онанизме и подростковом гомосексуализме. (Наивно, конечно, мечтать, что «Кодекс выживания...» умная голова переиздаст на правах школьного учебника...)
У нас все боятся не того, чего бояться следует. Да, не желающих чирикать, в меру эгоистичных подростков не слишком заботит, что кто-то живет лучше. И, может быть, именно из сегодняшних приватов и будет сформирован будущий средний класс, устойчивый балласт, не дающий раскачаться государственному кораблю.
Если, конечно, они перебраться на корабль захотят.

ЭКСТРЕМИЗМ. МАЛЬЧИКИ С БОМБОЧКАМИ
Да, мы все боимся не того, чего нужно, и ищем там. где светлей. Пугающий взрослых приватизм — род молодежной партии, целое движение сегодня. Хорошо жить мальчику, вставшему под его привлекательные знамена. А как быть заведомым аутсайдерам, мальчикам и девочкам из ПТУ с пьющими отцами и бьющими отчимами? Что чувствует ребенок, у которого дома всегда избыток выпить, но недостаток поесть, как приспосабливаются к нашей чертовой жизни его нервишки, уловившие из всех идей в счастливом детстве элементарное: все богатые — воры и сволочи, а все бедные — гегемоны?.. Так формируется колоссальная подростковая армия, вырывающаяся сегодня на свободу в ярой жажде реванша и социального самоутверждения.
Эта армия провела разведку боем все с той же середины восьмидесятых. Узнавали об этом непоследовательно и глухо. В восемьдесят шестом ленинградский журналист Андрей Цеханович возвратился из Казани с сенсацией, собравшей вокруг него коллег. «Представьте,— так примерно говорил Андрей,— что там среди бела дня останавливаются на площади... э-э-э... два автобуса, выпрыгивают казанские пацаны лет, э-э-э... пятнадцати и стреляют друг в друга. И убивают, э-э-э, друг друга, и никто не удивляется». Рассказ о диких драках, о детях-бомбовиках попахивал больше Голливудом, чем правдой. Феномен Казани казался дитятей-уродом в ряду «нормальных» дворовых потасовок, а не звоночком о росшем, росшем и выросшем внутри общества насилии.
Это сейчас о ней — больше символе, чем городе — знают все. На Казань — 64 молодежные группировки, 17 отнесены к «откровенно агрессивным и особо жестоким» — каково? Мы перелистали подшивки провинциальной российской прессы — не менее чем в 30 городах глубинки ныне действует сеть молодежных группировок, банд и полубанд, в которые, если верить специалистам, входит до 20 процентов школьников и до 50 процентов учащихся ПТУ. А как не верить, когда вот они, перед глазами — люберецкие подвалы для «качания»; ивановские многосотенные драки по танцсадам (один граничит со зданием УВД — в нем дерутся чаще всего), воркутинские кровавые «разборки» за право ходить по району... О, городские экстремисты сегодня — это уже отнюдь не рыцари девиза: «Гони, пацан, двадцать копеек». Они все чаще объединяются в полублатные-полувоенные структуры, способные в любой момент с цветочков драк обрасти ягодками массовых бесчинств, что и доказали кровавые события в южных республиках.
Цветение и колошение молодежного экстремизма не случайно пришлось на перестройку. Она удобрила его, поскольку убила страх, вязавший прежнее общество, но не дала новых идей, способных соединить его вновь. Расплывчатые «демокраплюра-гласность» привлекли и утешили образованную публику зрелых возрастов, давно уже соорудившую из своих кухонь корабль «Последняя иллюзия», но наивно было махать этим знаменем перед юными волчатами, жаждущими романтики, и боя, и риска. И не мог же шагнуть в этот темный лес румяноликий братец-комсомол? Тут бы еще была перспектива для каких-нибудь скаутов, но каких же скаутов можно было провести в начале перестройки сквозь пограничное ушко соцплюрализма? Ку-ку, Супермен, Батмен, Зеро! Вспомните: тогда мы, взрослые (это менторствует тот соавтор, который старше), со страхом поняли, что нашим словам никто не верит. В ответ на прежние слова молодежь пустила «пулю» про Павлика Матросова — «пионера, закрывшего амбразуру телом родного отца», а новых слов не было.
И вот тогда в ужасе от хулы и ерничества взрослые стали втихаря поощрять тех молодых, что встали на страже «идеалов», пусть и сжимая кулаки. Знаменитые «любера» — только одно идейное экстремистское образование из длинного списка коммунистических «красных бригад», или, по сленгу, «рембригад», бригад «ремонтников», взявшихся отремонтировать мозги своим безыдейным сверстникам. Взрослые у власти, чуть морщась, стали мирволить и «гопникам», и «отрядам активных действий», и «фурагам», а тем более «большевикам» и «ленинцам», оравшим: «Бей врагов Советской власти». Последняя группа, объединявшая «ремонтеров» одного ленинградского ПТУ, силовым, так сказать, путем заставляла инакомыслящих разучивать Гимн СССР, давая непокорным по шее (чем выгодно все же отличалась от настоящих большевиков, прибегавших к товарищу маузеру)*.
* Любопытно, что в пику «красным» ленинцам хайлайфные «приваты» ответили образованием «ильички». Они там ходили в кепочках, костюмах-троечках и все без исключения картавили: «Еволюция п'олета'иата сове'шилась — а тепей дискотека!» Мол, отвалите и не мешайте жить...
Юные ревнители идеалов били панков, «металлистов» — всех, кто не вписывался в идею. Года четыре назад в Пскове «пожилой» хиппи с женой-«металлисткой» сколотили не то чтобы лагерь хиппующих, но что-то вроде коммуны. И тут же возникшая идейная группа, назвавшая себя на англизированный манер «Queen», при деятельном науськивании местных властей принялась травить коммунаров как выскочек и буржуа, пока окончательно не заставила тех убраться из города.
По мере перестройки и разрушения основ идейный экстремизм, даже поощряемый, сошел на нет — но джинн экстремизма вылез из бутылки. Банды оказались живучи. Столкновения между ними и близко не напоминают кулачные бои времен купца Калашникова — в них если и ждать появления «Калашникова», то автомата. Это драки, в которых нет ни правил, ни кодекса чести. Вот пригоршня примеров.
В Новосибирске несколько лет как воюют студентки пединститута, живущие в общежитии, и местные «девочки». «Девочки» из новосибирских веселеньких микрорайончиков, сбиваясь в кодлы, совершают на пришлых налеты. В декабре 1988 года это вылилось (цитируем «Вечерний Новосибирск») в «массовые беспорядки» с участием сотен человек, что в застойные годы было непредставимо. Как непредставимы были нападения групп подростков на милицию. Тот же год, сентябрь, Нефтекамск: двести парней разгромили милицейские машины, избили милиционера — разгонялись пожарными машинами. Июль — в крохотном Моршанске толпа молодежи погромила райотдел милиции, один подросток убит в перестрелке... Подсыпать примеров еще? Мода последних полутора лет: практикуемые молодежными бандами из Поволжья короткие набеги на Москву и Ленинград — шастают на день-два «пощекотать» своих богато (по сравнению с ними) выглядящих одногодков. Режут, избивают, могут все это проделать в толпе, в метро — впрочем, об этом уже писалось, в том числе и в «Огоньке».
По прикидкам некоторых исследователей, до миллиарда рублей проходит сегодня через руки подростков в результате групповых грабежей, и глупо думать, что эти деньги тратятся лишь на коммерческую водку и 20-рублевые «Мальборо». Глумливое «грабь награбленное» — все, что осталось от «идейного» экстремизма, но и это хорошо прикрывает действия советской Коза Ностра, давно прибравшей молодежь к своим рукам. А рост преступности из года в год показывает, что наши «крестные отцы» свою перестройку провели более удачно, чем мы — свою.

ПАССИВИЗМ. ВЫПАВШИЕ ИЗ ГНЕЗДА
Мы вынуждены вновь, рискуя набить оскомину, просить читателя вспомнить минувшие дни. Что поделаешь, такой, видимо, период мы переживаем, когда обращение к памяти — основное лекарство, и не потому, что лучшее, а потому, что других нет.
Так вот, в те глухие годы, когда журналисты через конфликт в производственной бригаде намекали на развал в промышленности, многие газеты вдруг заговорили о так называемых «немотивированных» преступлениях. Писали о подростках, загоняющих насмерть лошадей, о пэтэушниках, идущих на немыслимые зверства без всякого на то повода, не ради никакого самоутверждения — им это было «по фигу». Журналисты спрашивали: «Да как у вас рука поднялась?» Малолетние преступники тупо отвечали: «А чо?»
Не стихло и ныне. Перелистаем хотя бы ленинградскую «Вечерку». Три пэтэушника (вежливые, предупредительные, нормальные — из характеристик) грабанули 60 квартир, подсобок, детских садов, загребая черт-те что, любую дрянь: подшлемники, носки и майки б/у, книгу «Острая печеночная недостаточность». Другой ленинградский подросток, Костя И., убил сверстника в скверике возле «Леннаучфильма»: случай бы не попал в газету, если бы годом ранее возле той же киностудии Костя не спас из полыньи малыша. А знаменитые угоны лошадей? «Уральский рабочий», недавнее лето: подростки привязывали лошадей к рельсам, чтобы посмотреть, как будут отрываться у них головы — ну как детсадовцы, кладущие родительский будильник под молоток.
Гигантская цифра подростковой преступности включает немало тех, кому просто все «по фигу». Эти пофигисты совершают преступления за компанию с той же легкостью, с какой могут их не совершать, если компании не находится. И если «приваты» отлично знают, что такое преступление, и потому стараются его не совершать, а «экстремисты» по тем же самым причинам — совершать, то эти молодые люди даже не задумываются, преступление это или нет. И даже не задумываются, что по этому поводу можно задуматься. Имя им дадим пассивиты.
Пассивизм — сон при жизни и целая тенденция в сегодняшнем молодежном море. Пассивизм не опишешь через внешние приметы: как процесс он скорее отсутствие всякого процесса. Пассивиты — подростки из вечной категории «лохов», не могущие «въехать», «врубиться» в самые простые вещи и потому вечно обреченные на роль люмпенизированного арьергарда. Ну, посмотреть «телек», ну под вечер погулять лениво в компании таких же «нормальных» ребят — таков выраженный через вековечное нашенское «ну» образ жизни маленьких сомнамбулят. Не случайно при Брежневе заметить пассивизм как явление было невозможно: мертвые в мертвом царстве не бросались в глаза. Выраженьице «трудный подросток» прикрыло всех: и юных профессионалов-воров, и бунтовщиков-неформалов, и наших лохов. Андрей Малахов из нашумевшей повести Валерия Аграновского «Остановите Малахова!» — в сущности, просто несчастный лох. Никто не думал, что это струя! Марионетки все же двигались: «как все» играли в «морской бой» на последних партах плохо проветренных классов; ковыряли жирными ложками мерзейшие котлеты; подымали рваненькими кедами пыль на дворовой спортплощадке. Часто мимикрировали под положительного героя, прилежного комсомольца.
Перестройка разорила гнездо школы — семьи — комсомола, и «пассивиты» кувырком полетели вниз. Бедные ребята, они не смогли, как «приваты», залезть в дупло комфортного приспособления и не смогли, как «экстремисты», усесться на ветке с грозным карканьем. Они выпали в никуда, их несет ветром, от которого они зябко ежатся, прикрывая глаза, втягивают голову в плечи — ходячие трупики, голы, заметны ныне всем. Вот и социологи подсчитали, что около 60 процентов учащихся ПТУ не читают совсем, а круг чтения оставшихся 40 процентов — «дюдики», фантастика и «про войну». И учителя в бессилии говорят, что если раньше на два класса один человек мог равновероятно пойти в школу и в кино, выучить и не выучить урок, то теперь таких — два, три, пять человек на класс!
О великий советский народ! Пассивизм — зеркало, которое хорошо отражает нас. Не умеющие и не желающие работать, хнычущие, тихо недовольные, что кто-то есть, кто лучше ест,— песок, сыпучий балласт в трюме. Но он может превратиться в страшный груз в дни политической качки. Ведь кровавые события в южных республиках, Закавказье и Средней Азии вряд ли опирались на массу экстремистов, которые лишь входили в них, как в арбуз — косточки. Основу составляла мякоть местных лохов. С ними говорить? Бесполезно: это представители доисторического сознания, дикарята. Экстремизм среди них мгновенно обрастал мясом толпы, потому что брошенная идея кровной, религиозной или национальной мести стреляла и будила местных лохов... Детсадовцы после раскуроченного будильника добрались до автомата.

ВЫХОД. НЕНАСИЛЬСТВЕННОЕ СОТРУДНИЧЕСТВО
Подытоживая наше наблюдение за молодежным морем, отлитым в стакан статьи, мы не можем не сделать крайне тревожных для взрослого мира выводов. Море давно уже превратилось в такой отечественный Солярис, который даст по рукам, а то и оторвет их каждому, кто в него бездумно сунется. Это первый относящийся к технике безопасности вывод. Мы молодежи не нужны, и нечего тешить себя иллюзиями, что она без нас сгинет и не туда попадет — это мы без нее пропадем. Она же плевать хотела и на перестройку, и на всю политику, и на взрослых, которым на нее отнюдь не наплевать,— и это можно считать вторым выводом. Третье: ничьим идейным влиянием этого не объяснить, ибо от любых идей молодежь шарахается, доверяя не им, а личному опыту. Следовательно, четвертое: во всем происшедшем виноваты мы, взрослые. Виноваты хотя бы в том, что в начально-романтический период перестройки именно взрослые учинили дикий разгром всех проявлений молодежной независимости. Именно тогда разгоняли школьников-демонстрантов, тогда закрывали ленинградский «Сайгон», тогда громили рок-музыку, американскую символику, хиппи и кришнаитов, подравнивая, подрезая, укорачивая,— что же теперь удивляться, отчего на нас плюют?
Мы между тем не честнее, не умнее и не храбрее идущих на смену поколений, а учитывая печальный перестроечный опыт — и не опытнее. Эти вислопузые, мало зарабатывающие, бесконечно обсуждающие Ельцина — Горбачева — Полозкова мужчины; эти злобнолицые, требующие повышения зарплат, неряшливо одетые и по любому поводу кричащие женщины, что составляют в глазах младших взрослую массу, не имеют никакого кредита доверия. Им — учить? Им — воспитывать? Им — оценивать?
Требовать от подростка носить стрижку определенной длины, петь песни определенной мелодии и жить и учиться по-ленински у взрослых нет больше прав.
Воспитывать молодежь взрослые не могут тоже. Они могут предложить условия для совместного дела, которые должны быть не хуже тех, что предлагаются в подобных случаях другим взрослым. Если, конечно, взрослым есть еще что предложить.
На этих условиях мальчики и девочки смогут безболезненно пройти политическую и социальную адаптацию как процесс, естественно сопутствующий взрослению.
Как-то перевернуто у нас все. Ведь, что ни говори, спорить за бесплатно до хрипоты о принципах, бдеть во имя идеи ночи напролет приличествует больше юному возрасту. Зрелым людям открываются другие жизненные перспективы: бизнеса, брака, культуры, любой работы, а если политики, то уж как профессии. И то, что молодые предпочитают жить, а не перестраиваться, не показывает ли, что не такие уж они молодые? И то, что взрослые в нашей стране митингуют вместо работы шестой год, не показывает ли, что они впали надолго в молодость? Тогда название нашей статьи обретает второй и даже третий смысл, но мы все-таки не будем менять его.
Ленинград.


ОСТАЕТСЯ МУЗЫКА

Плохое зрение у нас, мы люди близорукие.
Конечно, трудно видеть вершины, дорасти с рабоче-крестьянских кровей до опененных белой лепниной залов и казни суеты — затихают шаги, успокаиваются кресла, выдыхается кашель, и каблуки ведущей наконец-то глотает занавес — и растет дыхание, как дерево из каждого, вытягиваясь, переплетаясь ветвями, срастаясь, густея, в небо с крапинами звезд, и единственные пальцы макаются в ручейки струн — и все это начало, мы прозреваем, мы видим дальние сны.
А жизнь — она как дождик на ветру: непонятно, кто нанес его на наши головы, выбрал же, угораздило, а вдруг ветер дунет и — нету, надо же, и голова еще мокрая, и ведь только еще недавно, а уже солнце парит, земля подсыхает и раскрывается навстречу — и что же может остаться... От плохих музыкантов остаются деревяшка и струны. От хороших — инструменты, бескорыстные и слепые, как иконы, которые вбирают всех и для всех.
А от людей остается музыка, которую они смогли разглядеть своими глазами. Нас всех вберет нотный стан и запрет скрипичным ключом.
И когда мы слушаем музыку — мы примеряем ее по себе, по росту. И она обнимает нас, разная — которая липнет грязной ползучей чешуей и которая дарит крылья.
Вообще-то разница невеликая: все равно в землю. Но все же лучше быть павшим, чем падшим.
Ради этого стоит развивать зрение.
Ради этого стоит послушать!
Александр ТЕРЕХОВ

Гитара — как женщина, очень важно, в чьих она руках. Вообще-то чего тут скрывать, может и бороться, и пригвоздить, и продаться задешево, да и похабничать способна. Мало чьи руки достойны ее, чаще лапают, унижают, душат. Редко кто растит эту гордую птицу с точеной шеей, редко кто видит, что она — птица.
На вечере-концерте «Возрождение русской гитары» Анастасия Бардина и Александр Фраучи.
Фото Павла КРИВЦОВА


УТРО В ГОРАХ

Галактион ТАБИДЗЕ

ЛАЗУРЬ, ИЛИ РОЗА В ПЕСКЕ...

Матерь Божия, солнце, Мария!
Словно роза на влажном песке,
жизнь моя — небеса голубые,
сон глубокий, мираж вдалеке...
На закате померкнут ущелья.
Когда утро настанет, я сам
приплетусь, непутевый,
с похмелья,
как паломница, к образам.
После тягостного опьяненья
прислонюсь я у двери во храм.
Луч ворвется, и облаченья
засияют священные там.
И скажу я в сверкании белом:
посмотри, вот я весь на виду,
скорбный ликом, измученный телом,
лебедь, раненный в горнем саду!
Посмотри! Насладись! Мои очи,
в коих отсвет божественный есть,
после этой разнузданной ночи
источают лишь слезы и месть.
И скажи мне: другие поэты
все ли так — в ожиданье тебя
мотыльками слетаются к свету
и у ног умирают, любя?
Научи: как восполнить потери?
Как заблудшую душу найти?
Побывавший в раю Алигьери
должен в ад беспросветный сойти?
И когда на проклятой дороге
смерти тень померещится мне,
ты не явишься в дом мой убогий
к причащающемуся во мгле.
Перекрестьем сложу я ладони,
и похмельного быстро помчат,
понесут непутевого кони
прямо в яму могильную, в ад!
Матерь Божия, солнце, Мария!
Словно роза на влажном песке,
жизнь моя — небеса голубые,
сон глубокий, мираж вдалеке...

***
Тринадцать лет тебе. И я пленен
тобою.
Хоть сердцем сед, в любви
признаться не боюсь.
Подряд тринадцать пуль кидай
передо мною —
тринадцать раз подряд я тут же
застрелюсь!
Тринадцать лет пройдет...
И двадцать шесть настанет.
Как ирисы, взойдут, и время
скосит их...
А верстовых столбов в два раза
больше станет.
Заплачет время, и заплачет стих.
О, как уходит молодость! Желанья
неутолимых, львиных, юных лет!
Как все нежней становится
пыланье,
все мягче солнечный поры
осенней свет...

ОМНИБУСОМ

Помню каждую минуту
той дороги в летний день.
Помню липу, помню туту
и от туты помню тень.
Если хочешь, нарисую
домик со смешной козой,
иву старую, косую,
перевитую лозой.
Напрягу воображенье:
вдоль ручья взойдет трава.
Словно павшая в сраженье,
в ней валяется айва.
Ветерки, как прежде, дуют,
вишни зреют, как тогда,
и Риони именуют,
как и в прошлые года.
Повернуло поле спину,
залетел кулик во взор.
Волк приходит драть скотину
по ночам на скотный двор.
Только роща одичала,
затуманились поля,
опустела Мепис Чала —
тень осенняя моя...
Помню звяканье уздечки,
бубенцы и стук подков.
Помню в стареньком местечке
стену в струйках родников...
Ты скитаешься по свету
вдоль полей и жизни всей...
Ты везешь, везешь газеты
с грузом старых новостей...

Перевел с грузинского Герман ПЛИСЕЦКИЙ


Роберт ЕСАЯН

***
Все тяжести мира растворились
в моей слезе,
все солнца скатились на дно
моего злосчастья,
впервые, Господи, я по себе
убиваюсь,
мужаю от страха за будущие
потери.
Когда небеса догорали в тумане
боли,
вершины дремали в изножье
вселенской бездны,
я осязал ожиданье потерь, что
билось
теплыми волнами, точно крыло
подранка.
Но мир обагрился моим ожиданьем
страха,
исторг ядовитую желчь
из подземной глотки,
взревел, зашатался и рухнул
в кровавой пене
и раны зализывает... не узнаю —
чужой!
Как же так, Господи,
в необозримой вселенной,
просторной такой, всеохватной и
вездесущей,
страх умещается в страхе уже
утоленном,
грех умещается в неискупленном
грехе?
Все тяжести мира растворились
в моей слезе,
все солнца скатились на дно
моего злосчастья,
впервые, о Господи, я по себе
убиваюсь,
мужаю от страха за будущие
потери...

Перевела с армянского Надежда КРЕМНЁВА


Марика КОБЕРИДЗЕ

ЧТО ОБ ЭТОМ...

Я с рожденья была отмечена
Божьим знаком, волшебным светом,
И в молитвах с утра до вечера
Я росла... Ну да что об этом!..
Злые всадники ночью лунною
Налетели однажды летом
И в Стамбул, привязав к седлу
меня,
Увезли... Ну да что об этом!..
И в змеиную клетку бросили,
И пыталась уйти — да где там!..
И со змеями вместе продали
Азиату... Да что об этом...
Днем — одна... Только небо ясное,
Только птицы над минаретом...
Ночью — турку с глазами красными
Отдавалась... Да что об этом!..
И подушка — навеки мокрая,
И Месхети — виденьем, бредом...
Знаю: скоро умру, как многие
До меня... Ну да что об этом...
Свет от пламени — гиблый,
трепетный...
И к вершинам, в туман одетым,
С южным ветром несчастный
пепел мой
Улетит... Ну да что об этом!..

Перевел с грузинского Юрий ЮРЧЕНКО


Грачия БЕГЛАРЯН

НАШЕ ТЕРПЕНИЕ

Мы терпели тысячу лет,
и еще, и еще терпели,
уподобившись вечной горе,
осыпанной пеплом снега,
обветренной с трех сторон.
А теперь,
а теперь
оживает потухший вулкан,
раскаляется магма
и хочет излиться лавой,
воплем,
содрогающим сердце мира.

Перевела с армянского Надежда КРЕМНЁВА

<- предыдущая страница следующая ->