скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

Сельские технократы, механизаторы и трактористы, жили несколько лучше. Они получали постоянную зарплату в МТС и были независимы от колхоза, но, как все жители деревни, были захвачены и парализованы серостью и тупостью сельской жизни.
На верху уродливой колхозной пирамиды располагалась сельская элита — председатель колхоза, председатель сельсовета, секретарь парткома, бригадиры. Жили они несравненно лучше других — в добротных домах и досыта питались с общественной фермы и из колхозных амбаров.
Такой характер носило социальное расслоение (вернее — разложение) деревни Пензенской области, когда туда приехал Черненко.
Захотело бы и сумело партийное руководство заинтересовать колхозников в их труде — производило бы расчет за работу погектарно, а за собранный урожай платило хотя бы минимальную зарплату, и, возможно, не появилось бы в 1947 году свирепого постановления ЦК, в котором утверждалось, что в Пензенской области «неудовлетворительно занимаются делом восстановления и развития производства зерна и особенно медленно восстанавливают посевные площади и урожай». И еще отмечалось, что на многих колхозных фермах едва насчитывалось восемь коров. А откуда бы им быть больше? Не то что коровам, крестьянам в Пензенской области есть было нечего. Но Черненко находит своеобразный ответ на критику Москвы: он организует от имени колхозников области письмо Сталину, в котором они обещают «родному отцу и другу» — именно так и пишется,— «что постановления февральского пленума станут боевой программой для трудящихся села», которые будут трудиться не покладая рук для выполнения следующих планов.
Письмо Сталина не убедило, и было решено передвинуть Черненко в Молдавию. В Москве, по-видимому, полагали, что в этой республике пропагандистский запал Черненко будет менее обременителен и более полезен — здесь проходила полоса идейной целины, Советская власть только утверждалась. И хорошая доза пропагандистского вливания могла оказаться нелишней. Черненко назначается в 1948 году заведующим отделом пропаганды и агитации ЦК Молдавии.
Это было уже второе в пять лет номенклатурное падение Черненко: из секретаря крайкома через вынужденное учение в партийной школе — в секретари обкома. И оттуда — в заведующие отделом ЦК крохотной и самой незначительной советской республики. И самой проблематичной. Временами Черненко казалось, что он возвращен в прошлое,— перед ним в молдавской миниатюре прокручивались уже просмотренные и пережитые им кадры советской истории: депортация, аграрная реформа, раскулачивание, коллективизация.
Он быстро обнаружил, что агитация в Молдавии проводится отвлеченно, не увязывается с задачами «текущего момента». И по его распоряжению в республиканских газетах вводится постоянная рубрика «На агитационном пункте». Появляется и первая жертва — Резинский райком партии, в котором, как оказалось, не был создан ни один пропагандистский лекторий и не были организованы группы агитаторов. Сделан им был и первый организационный вывод — снят секретарь райкома. В общем, разворачивается обычная партийная рутина, но с одним исключением. Резинский райком партии попал под критику не Центрального Комитета компартии Молдавии, а одного из его отделов — пропаганды, что явно превышало его полномочия и функции, но свидетельствовало об особых возможностях его руководителя — Черненко. И еще — о неумности его амбиций, не умещающихся в рамках его относительно скромной должности.
Они находят выражение в его статье, опубликованной как передовая в газете «Советская Молдавия». Ее идея — она впервые выражена в республиканской прессе столь откровенно — Ленина нет, он принадлежит прошлому, но есть Сталин, и с ним советский народ идет (и уверенно придет) к коммунизму.
Черненко развивает бурную деятельность: проводит многочисленные митинги и совещания, встречи. Поводы самые разные и чаще случайные: обмен опытом, лекторская работа, пропаганда критики и самокритики. При этом им часто вспоминается и цитируется высказывание Жданова: «Там, где нет критики, там укрепляются затхлость и застой, там нет движения вперед». Он активно насаждает в Молдавии тот же стиль, что и в Красноярске и Пензе,— начетничество, догматизм, оторванность от реальности. Но преодолеть себя он пока что не в состоянии. Он словно забыл, что уже более не секретарь крайкома или хотя бы обкома, а всего лишь заведующий отделом провинциального ЦК. И стремится убедить (и преуспевает в этом) в том, что в республике он — ставленник Москвы (а не изгой, заброшенный сюда игрою случая). Демонстрирует решительность, надеясь на ближайшем, втором, съезде компартии Молдавии «выскочить» в секретари ЦК по пропаганде.
На съезде, однако, в 1949 году Черненко ожидала неудача: он не вошел в мандатную комиссию, не был избран в секретариат съезда, хотя его коллега и соперник Квасов, руководитель сельскохозяйственного отдела ЦК, оказался в президиуме съезда. Ему же пришлось довольствоваться сомнительной ролью одного из членов Редакционной комиссии съезда. Но наибольшее унижение ожидало Черненко впереди. Первый секретарь молдавского ЦК Н. Коваль в своем отчетном докладе не счел нужным вообще упомянуть об идеологической работе — словно ее не существовало. Отмахнулся от нее как от чего-то незначительного, мелочного, второстепенного. При этом он подробно остановился на работе промышленности, затронул тему социалистического переустройства деревни, призывая к борьбе с подпольными элементами (они определялись как кулацкие). И игнорировал пропаганду и агитацию, хотя — Черненко был убежден в этом — колхозы необходимо начинать создавать с глубокой промывки мозгов, а под клише кулацкой опасности можно было и следовало — в соответствии с инструкциями Москвы — подвести неудачи в сельском хозяйстве. Как же, по-видимому, недоумевал Черненко, вне идеологического контекста возможно понять и объяснить массам потерю бдительности руководством республики, по вине которого крестьяне продавали скот перед вступлением в колхозы, проводили фиктивное разделение земли, утаивали от обобществления сельскохозяйственный инвентарь. Сомнений (для Черненко) не было — трудности колхозного строительства объясняются недостатками агитационной работы. Он спрашивал у себя: «По каким линиям ведет борьбу классовый враг?». И ответ возникал сам собой (у него, но почему не у Н. Коваля?): «Распространение шовинистической пропаганды». Черненко считал ее ответственной за насаждение провокационных слухов (об ожидаемом голоде), за клевету на партийных агитаторов, которые «насильно загоняют крестьян в колхозы», вменял ей в вину запугивание бедняков и середняков (собираются отнять у них паспорта и навсегда привязать к сельским Советам без права передвижения по стране).
Но наибольшая опасность таилась в том, что враги Советской власти (под ними Черненко понимал всех более или менее зажиточных крестьян) прибегают к искусно замаскированным средствам борьбы. Подделываются под бедняков и проникают в колхозы с тем, чтобы дискредитировать и взорвать их изнутри. Разлагают трудовую дисциплину, запутывают учет, растаскивают общественное добро, портят инструменты, срывают выполнение государственных планов. Так, в соответствии со сталинской схемой, должна была проходить классовая борьба в деревне — он усвоил ее еще со времен своей работы в Сибири. Но почему ее не видит и не понимает партийное руководство республики — Черненко не мог понять. Конечно, существуют местные условия (это ему разъяснили в Москве): население республики, по крайней мере значительная его часть, еще находится в плену буржуазных предрассудков и настроений. Но классовая борьба — был убежден Черненко — беспощадна, об этом напоминал Сталин, и необходима поэтому была непримиримость к национализму. А в Молдавии же тем временем — так казалось Черненко — руководство утратило классовое чутье и проявляет непозволительную самодеятельность: не использует должным образом политику ограничения кулацких хозяйств — финансовые обложения, ущемления в правах. Подрывная деятельность не получает принципиальной партийной оценки и рассматривается как мелкое уголовное преступление — виновные караются без должной строгости. В республике слабо и вяло ведется борьба с космополитизмом и продолжает функционировать все еще еврейский театр, объявления о спектаклях которого публикуются республиканскими газетами.
Да и сама партия застыла, окаменела, топчется на месте: она едва насчитывала два десятка тысяч человек, а из них чуть ли не двадцать процентов — кандидаты. ЦК не осуществляет оперативного руководства первичными организациями, принимая решения (часто парадоксальные, например, о переустройстве могил), не осуществлял контроля за их выполнением, не предъявлял требовательности к своим ответственным работникам.
И совсем нетерпимое положение сложилось, полагал Черненко, в пропагандистской работе — в ней царили неорганизованность, разобщенность, некомпетентность. На всю республику едва насчитывалось две сотни штатных агитаторов. Необходимо было позаботиться об их образовании и повышении уровня их теоретической подготовки. Здесь поучительным мог оказаться личный пример — он зачисляет себя в пединститут, а затем распоряжается расширить при ЦК девятимесячные курсы переподготовки партийных работников. Дело пошло, и уже в 1949 году на них училось 314 активистов. Теперь следовало обратить взор на провинцию, и в городах республики, Бельцах и Тирасполе, создаются вечерние университеты марксизма-ленинизма, в которые было отобрано 878 низовых партийных работников. Не забыл Черненко и сотрудников аппарата ЦК — для них он открыл постоянно действующий семинар по изучению трудов Сталина и заодно распорядился приступить к организации 66 заочных и вечерних партийных школ, где должны были обучаться 2000 коммунистов — десятая часть всех членов партии Молдавии.
Так различными видами идеологического обучения Черненко удалось в течение первых двух лет работы в республике охватить 92,3 процента членов партии. Но все-таки не всех. Более полутора тысяч партийцев выпадали (пока что) из-под его контроля. Оставались и другие нерешенные проблемы. Не была переведена на национальный язык ни одна из работ Ленина. Из трудов Сталина (или о Сталине) на молдавском языке были изданы только его книга «О Великой Отечественной войне» и краткая биография. Вся же библиотека марксизма ограничивалась одним «Манифестом. Коммунистической партии».
Преодолевая трудности, Черненко взялся за улучшение партийного обучения. В течение 1949 года он организовал более 45 тысяч пропагандистских собраний, на которых присутствовали более 9 миллионов человек, то есть на каждого жителя республики, включая грудных детей, приходилось по десять посещений. Населению республики было прочитано 35 тысяч лекций — они собрали (точнее — на них собрали) 6 миллионов слушателей.
А затем, доведя пропагандистскую работу до необходимой количественной кондиции, Черненко принялся совершенствовать и улучшать ее качество. Выяснилось, что агитация на селе носит «кампанейский характер» (так определил Черненко, и эта формула стала широко использоваться прессой), проводится формально, бездумно, а в городах из нее полностью выпадает интеллигенция (как подсчитали — более 40 тысяч человек).
Черненко обнаружил, что в молдавской литературе каким-то образом сохранились некоторые общечеловеческие (то есть внепартийные) ценности и идеалы, а в исторической науке и публицистике насаждается объективизм. Эти вредные и опасные для властей тенденции следовало немедленно изжить. Но как? Черненко не рассчитывал найти понимание на месте — ни первый секретарь ЦК Коваль, ни председатель Совета Министров республики Г. Рудь не испытывали к нему расположения. И он решил апеллировать к Москве — к председателю бюро ЦК по Молдавии В. Иванову и его заместителю В. Ефремову. Там он, по-видимому, нашел понимание и поддержку. Однако не сразу — и из республиканских газет неожиданно на несколько месяцев исчезла рубрика «В отделе пропаганды» (гордость Черненко, его пропагандистская трибуна). Это проявляло недовольство им республиканское начальство. Но гнев его не был (ему не позволили быть) долгим, отчуждение же и неприязнь к Черненко в республике остались навсегда.
Черненко «заявляет» о себе республиканским совещанием пропагандистских работников. На нем находят выход его верноподданнические настроения. Главным объектом своих нападок он избрал писателей. Они предмет его тайной и давней неприязни. Еще со времени постановления ЦК Молдавии по литературе, принятого 22 ноября 1948 года, Черненко хорошо помнил обвинения, которые партия предъявила писателям. Обвинения тогда были отобраны из лексикона кампании борьбы с «безродным космополитизмом», прошедшей годом раньше в Москве. Им инкриминировалось: идеализация прошлого, забвение законов классовой борьбы, формализм, либерализм, эстетизм, отступление от принципов социалистического реализма.
Грубость и хамство по отношению к писателям, с которых срывались их псевдонимы, чтобы не оставалось сомнения в их еврейском происхождении, были добавлены Черненко по собственной инициативе. Ему же принадлежали и некоторые специфические, заквашенные на местных условиях обвинения: неумение распознать эксплуататорскую сущность румынского национализма, неспособность в должной мере оценить просветительскую миссию русских царей, захвативших и поработивших Молдавию. Отмечены, несомненно, печатью личности Черненко такая характеристика, даваемая писателям, как «иезуиты идеологического фронта», и обвинение, «беспринципность, посвященная приятельским интересам» (сконструировано им по упоминаемой нами ранее модели «кампанейские интересы»).
В канун проведения республиканского совещания- пропагандистов в центральной газете «Советская Молдавия» появилась погромная статья с анализом состояния литературной критики. Группе известных литературоведов ставились в вину «сумбурные представления о художественном творчестве» (данное обвинение влекло административное наказание — исключение из Союза писателей) и «науськивание читателей против наших духовных ценностей» (это уже было преступление политическое, и мера его пресечения предполагала арест и длительное тюремное заключение). Выпад газеты был анонимным, что могло означать одно из двух: статья составлена Черненко или инспирирована им. Она не могла быть написана каким-либо сотрудником газеты, ибо в ней содержалась острая критика самой газеты, а если бы это была самокритика, то она не вправе была фигурировать без подписи. Важнейшая черта Черненко в те годы — стремление во всем и всюду усматривать или изыскивать объект борьбы, в которую он обязательно должен был втянуться. Предметом его борьбы в весну и лето 1949 года стала молдавская литература. Его неприязнь к явлениям, выходящим за рамки его понимания, была безграничной. Он воспринимал их как оскорбление, как угрозу существованию — естественному и социальному: «Партию вздумали учить!»
При этом Черненко стремился по возможности держаться в тени — грязную работу предпочитал давать делать другим. Именно поэтому он и решил поручить своему заместителю Ильюшенко провести собрание в Союзе писателей. Но его повестка дня была, несомненно, разработана самим Черненко и до мелочей и до деталей напоминала и повторяла пресловутую статью в газете «Советская Молдавия». Та же недоговоренность, та же беспощадность — на совещании разбиралась «антипартийная» деятельность авторов журнала «Октябрь», но имелась в виду вся молдавская литература, которой партия (в лице Черненко) предъявила обвинение «в безыдейности» и забвении «принципов социалистического реализма». И совсем не случайно среди писателей, подвергнутых критике, большинство оказались евреи — Боржанский. Альтман. Гуревич и еще восемь литераторов.
Выставленные против них обвинения и холодные, бездушные, снисходительные оценки — «антипатриотизм», «попытки помешать росту молодых национальных талантов», «стремление к искусственному преувеличению недостатков молдавской литературы», «протаскивание декадентских теорий» — являлись проявлением и выражением официального антисемитизма, докатившегося до Кишинева. В 1949 году в Молдавии начались массовые перемещения и увольнения евреев с ответственных постов. И среди первых был «очищен» от евреев идеологический аппарат Черненко.
Разделавшись с «космополитами» (не вполне, он к ним еще вернется в 1952—1953 годах — на волне кампании преследования «убийц в белых халатах» *), Черненко устремил свои взоры на село, где второй съезд компартии Молдавии приступил по требованию Москвы к осуществлению сплошной коллективизации.
* В 1952 году по указанию Сталина было инспирировано «дело врачей» — известные работники здравоохранения обвинялись в подготовке заговора с целью убийства руководителей правительства. В апреле 1953 года они были реабилитированы. (Прим. автора.)
Было решено послать в деревню тысячу членов партии и тысячу тракторов (по одному коммунисту на трактор). Столь оригинально задуманная пропорция между числом членов партии и количеством тракторов, однако, не сработала — она не привела к обобществлению крестьянских хозяйств: к концу года все еще четверть крестьянских дворов была вне колхозов. И тогда Черненко попытался организовать в сельских районах республики круглосуточную работу агитаторов — «в полном соответствии со стремлением наладить круглосуточную работу тракторов». Возглавляемый им отдел пропаганды ЦК публикует в молдавских газетах рекомендации для массово-политической работы в деревне, отряжает своих представителей в политотделы МТС.
Но коренных (социалистических) преобразований в сельском хозяйстве так и не происходит, и оказывается сорванным план государственных поставок зерна и фруктов. В результате отстраняется от должности второй секретарь ЦК И. Зыков, а затем, спустя месяц, снимают еще одного секретаря ЦК — М. Радула. Черненко представляется, что зашаталось кресло и под первым секретарем ЦК Н. Ковалем. И он спешит подтолкнуть его — сообщает в Москву, что руководство республики недооценивает идеологию, пренебрегает воспитательной работой.
У приехавшего из России Черненко вызывали подозрения традиционные связи Молдавии и Румынии — он расценивает их как проявление национализма, его возмущает и латинский алфавит молдавского языка: непонятен и — что самое опасное — от него веет западным влиянием. Не без его участия местная письменность переводится на славянскую азбуку. И Черненко начинает чувствовать себя более уверенно: языка он по-прежнему не понимает, но выглядит тот менее отчужденно — можно прочитать написанное.
Начинает он испытывать удовлетворение и от работы. Ему удается загнать в систему партийного просвещения уже 100 тысяч человек — они ведут пропаганду коммунистических знаний, создают при партийных комитетах советы атеистов — для искоренения религиозных настроений и морали. Новый этап его деятельности — открытие «Клубов родителей» в целях контроля за семейным воспитанием.
Довольны были деятельностью Черненко и в Кремле. Его награждают орденом Трудового Красного Знамени — честь, оказанная явно не по рангу. И тем неожиданней оказывается для Черненко критика, обрушившаяся на него на пленуме ЦК республики в феврале 1950 года. Это был ответный удар Коваля, которого, вопреки ожиданиям Черненко, не сняли (как вскоре выяснится — до празднования торжеств по случаю 25-летия образования республики). В вину Черненко ставилась неудовлетворительная работа его отдела — оторванность пропаганды от экономической жизни. Затем шли стандартные упреки, им же ранее предъявляемые местным организациям: ошибки в подборе кадров, их малоопытность и неподготовленность, частая смена пропагандистов. Наступление на него велось многопланово: отмечалась и неудовлетворительная работа клубов, театров, обществ по распространению политических и научных знаний. И в заключение следовал личный выпад: неквалифицированный инструктаж партийных агитаторов.
Черненко, однако, чувствуя поддержку Москвы, не думал сдаваться, понимая, что на этот раз смещение ему не грозит, и принял вызов Коваля. Он инспирирует в «Правде» статью, номинально направленную против «Советской Молдавии» (она представляется газетой, оторванной от жизни), а по существу — против первого секретаря ЦК республики. Коваль и вместе с ним все руководство республики упрекались в том, что они не уделяли должного внимания созданию колхозов, утаивали от общественности отставание промышленности, оказались беспомощными в организации социалистического соревнования, избегали критики и самокритики и вообще — смотрели на жизнь полузакрытыми глазами. Словом, согласно статье, они лишены чувства партийности и не видят новых явлений советской жизни. Черненко подготовил и осуществил еще один выпад против Коваля — он обвинил в безграмотности и хищениях (а заодно и в бюрократизме) давнего его друга Цончева, управляющего республиканским издательством.
И когда Коваль был, наконец, в июле 1950 года снят, Черненко почувствовал могучий прилив сил. С необычайной страстностью и даже с некоторым пафосом, ранее никогда не проявляемым им, он в своих выступлениях — вслед уходящему секретарю ЦК — обрушился на «недобитые националистические элементы», на «враждебные влияния, стремящиеся оживить пережитки капитализма в сознании советских людей» и призывал вступающего в должность первого секретаря ЦК республики Леонида Брежнева оздоровить обстановку в партийном аппарате — ликвидировать склоки, наладить дисциплину и укрепить его людьми динамичными, инициативными и, конечно же, идейными.
Черненко, не иначе, предлагал для выдвижения самого себя. Понимал, что подошел к проблемному возрасту — сорока годам, когда он уже не молод и еще не стар. Наступала зрелость, умудренная многочисленными политическими срывами и закаленная столь же многими номенклатурными падениями,— время для решительного и, может быть, главного рывка наверх. Любой ценой следовало вновь прорваться в идеологические секретари. А затем, набравшись опыта и восстановив старые связи, осмотрительно двинуться к пятидесяти годам в первые секретари какой-нибудь солидной области — и на том почтенно закончить карьеру.
И решил Черненко на этот раз не повторять ошибок прошлого — не вступал ни в какие конфликты с первым секретарем, не выставлял свои знания и опыт, не хвастал заслугами. Смирился перед ним, доверился ему, стал незаметным, оставаясь необходимым. Не то чтобы Брежнев привлек его обходительностью и вниманием, или же, напротив, подавил суровостью и властностью — просто новый секретарь оказался непохожим на привычных Черненко партийцев. Брежнев был из молодой плеяды советских руководителей, поднявшихся к политической деятельности сразу же после войны, он не любил и не желал вникать в детали работы, не готовился к выступлениям, полагался на интуицию, не вчитывался в деловые бумаги — требовал их краткого (в полстраницы) изложения. В нем угадывались сила и независимость. Значит, решил Черненко, есть у него поддержка в Москве, и быстро догадался — Хрущев. И еще — в новом секретаре просматривался авантюризм. Сразу же по приезде в Кишинев Брежнев доложил Сталину об успешном выполнении — на 102,9 процента — хлебозаготовок, хотя несколькими неделями раньше, при снятии Коваля, говорилось — и ставилось тому в вину — невыполнение трехлетнего плана сдачи государству сельскохозяйственных продуктов.
Черненко знал, что цифры надуманные. Ему самому по требованию Брежнева не раз приходилось переосмысливать отчеты: повышать показатели идейной работы и занижать число верующих по республике. Какое-то время он испытывал неловкость и даже смущение. Но очень быстро сумел внести в процесс государственного очковтирательства упорядоченность и систематичность. Он подсказал Брежневу, что лучше подталкивать руководителей на местах представлять благополучные показатели, а не манипулировать — это было рискованно — сводками в ЦК республики. Идея понравилась. И вскоре Брежнев смог послать Сталину рапорты о досрочном выполнении поставок зерна, затем — шерсти, далее — винограда.
Большая самоуверенность Брежнева (подумать «наглость» — Черненко не решался) не пугала его: он был причастен к «бумажной революции» в молдавском сельском хозяйстве. И испытывал определенную — это и его победа — гордость, когда Брежнев сообщал в 1951 году: в течение двух лет урожай винограда повысился в шесть раз, свеклы — в четыре раза, табака — в полтора раза, укрепилась экономика колхозов, и теперь каждый четвертый из них — миллионер.
Позже, когда Брежнев окажется в Кремле, искажения в отчетах производственных показателей станут называть «приписками» и будут квалифицировать их как уголовное преступление. Но в начале 50-х годов, у истоков зарождения и становления этой традиции советского управления, Брежневу, казалось, удавалось все. Он сумел кого-то покорить в Москве, и там опыт развития сельского хозяйства в Молдавии был признан показательным и рекомендован всем республикам. Ему удавалось вытягивать из союзного Госплана дополнительные фонды (за счет других республик) для строительства в Кишиневе электростанций, текстильных комбинатов, сахарных и консервных заводов.
Секрет популярности Брежнева в Москве был известен немногим, но больше других сумел проникнуть в него Черненко. Он стал его доверенным лицом. Брежнев быстро понял, что Черненко — чужой в Молдавии — его не предаст, некому. И стал давать ему деликатные поручения. Следить за отправкой в Москву специальных самолетов с отборными фруктами и цветами со скромным уведомлением: «Великому вождю от молдавских трудящихся». По тому же адресу шли многочисленные составы, фуженные шелковистым каракулем — гордостью гагаузских крестьян, известными молдавскими креплеными винами и изысканным выдержанным коньяком. Сталин подарков не видел. Они разбирались и растекались в строгом соответствии со степенью близости к диктатору.
В первые месяцы Брежнева в Молдавии показалось, что новый секретарь правит республикой благодушно, чуть ли не по-семейному — не желая никого обижать, чтобы кругом были благоденствие и покой. Но вдруг, в 1951 году, он стал неожиданно грубо расправляться с неугодными. Снял несколько министров, отправил на пенсию Председателя Президиума Верховного Совета республики, произвел перемещения в партийном аппарате. Решил он проверить на надежность и Черненко. На четвертом съезде Компартии Молдавии не ввел его — впервые — в Редакционную комиссию съезда и подверг злой критике отдел пропаганды — за ошибки в газетных публикациях, за идейные срывы лекций, примитивную агитационную работу, недостатки в марксистском образовании, неудовлетворительное воспитание интеллигенции и многое другое.
Черненко обиды не высказал, злости не затаил. И первый пришел поздравить Брежнева с переводом в столицу, когда того на XIX съезде КПСС забрали в Секретариат ЦК. И тогда, возможно. Брежнев окончательно решил взять с собой Черненко. Но оказалось, что в октябре 1952 года до Москвы Черненко было далеко. В Молдавии он задержится еще на четыре года — переживет падение своего покровителя. И его возвышение. В марте 1953 года со смертью Сталина Брежнева после недолгого пребывания в Москве отправят в политическую провинцию — заместителем начальника Главного политического управления Советской Армии. Затем его загонят вторым секретарем ЦК в Казахстан. Там целинная лихорадка выбросит его в первые секретари республики с тем, чтобы на XX съезде Компартии в феврале 1956 года выплеснуть опять в Москве. Он вновь станет секретарем ЦК КПСС и вернет себе утраченное на три года место кандидата в Президиуме ЦК (теперешнее Политбюро). Пройдет немногим более года, и Брежнева изберут полным членом Президиума. Но перед этим — поздней осенью 1956 года — он затребует в столицу Черненко, которому суждено будет стать первым и. как окажется, главным звеном в длинной цепи молдавской мафии, которая потянется за Брежневым в Кремль.

Фото Алексея ГОСТЕВА

РОССИЙСКИЕ МЕЦЕНАТЫ

СТРОГАНОВСКОЕ НАСЛЕДИЕ
Наталия СЕМЕНОВА

Право именоваться первыми российскими меценатами могут оспаривать несколько фамилий, но в первую очередь Строгановы, чей род на протяжении веков поддерживал развитие художеств в России. В начале XVII века Строгановы сделались «именитыми людьми». С той поры члены семейства, по преданию, выкупившего из татарского плена князя Василия Темного, а сто лет спустя снарядившего удалых волжских казаков Ермака Тимофеевича в поход на Сибирь, получили право писаться по полному отчеству и быть подсудными только личному царскому суду. Мало того, исключительные права Строгановых — строить города и крепости, содержать ратников и лить пушки — навечно закреплялись особой статьей Уложения. Первое высокое звание владельцы огромных великокамских, зауральских, сольвычегодских, устюжских и нижегородских имений заслужили от взошедших на царство Романовых за денежную и ратную помощь в борьбе с польско-шведским нашествием. За неоценимые «заслуги отечеству и престолу» последнего «именитого человека» Григория Дмитриевича Строганова (главной заслугой считалось снаряжение им двух фрегатов в Северную войну) Петр Великий в 1722 году возвел его сыновей в баронское достоинство. От награжденных дворянским званием и новыми землями братьев Александра, Николая и Сергея пошли три ветви рода.
Богатство строгановской фамилии, получившей еще в XVI веке грамоту на дикие северные леса и соль, не поддавалось описанию. Им принадлежали металлургические заводы, золотые прииски, соляные промыслы. Олово, медь, железо и свинец, добывавшиеся на строгановских рудниках, дали толчок развитию ремесел. Изобилие разнообразных металлов, привозившиеся из Европы высокохудожественные изделия, искусные иностранные, но больше отечественные мастера способствовали пышному расцвету прикладных искусств на севере России. В древнем Усольске на Каме (превратившемся в город Сольвычегодск) Строгановы содержат мастерские, в которых работают живописцы, вышивальщицы, серебряных дел мастера. Строгановские ювелиры настолько искусны, что им поручено делать оклады для иконостаса Успенского собора в Московском Кремле. В конце XVII века на всю Россию знаменито «усольское дело» — роспись по эмали. У Строгановых собственные иконописные мастерские; они заказывают и скупают иконы у столичных московских мастеров. В беспокойное Смутное время Строгановы поддерживают лишившихся дворцовых заказов иконописцев. Могущественные заказчики ставят на обороте свое клеймо, а на полях икон оставляют пометки с именем мастера. Благодаря именитым покровителям, поощрявшим изысканность стиля, в истории русской иконописи навсегда осталось знаменитое «строгановское письмо» — тонкое и изящное по рисунку, богатое орнаментом, нарядное по цвету.
Указ Петра I о возведении Строгановых в дворянское достоинство изменяет жизнь рода — первые бароны поступают на государственную службу. Начинается новая полоса в истории древней фамилии — придворная. Растрелли строит для барона Сергея Григорьевича дворец на углу Невского проспекта и набережной Мойки, который вместе с прекрасной картинной галереей и богатейшей библиотекой переходит к его сыну Александру Сергеевичу — самому знаменитому из Строгановых. Александр Строганов блестяще образован, проводит многие годы в Европе. Он просвещенный знаток и ценитель прекрасного, покупающий в путешествиях по Италии и Франции картины, облагораживая и без того выдающееся собрание. Строганов сам выступает в качестве исследователя и издателя каталога своей коллекции (факт для того времени уникальный). С его личного разрешения Строгановскую галерею в Петербурге разрешается посещать всем любителям искусств, а для воспитанников Академии художеств в ее стенах читается курс теории и истории живописи, включенный в академическую программу благодаря графу Александру Сергеевичу. В 1800 году владелец дворца, бывшего, по общему признанию современников, «средоточием истинного вкуса», назначается директором Публичной библиотеки и президентом Академии художеств, почетным членом которой он был со дня ее основания.
Строгановское президентство совпало с «золотой эпохой» академии «трех знатнейших художеств», переживавшей расцвет классицизма. Для поддержки талантов Строганов не жалел собственных средств — он помогал художникам с заказами, старался снабдить их средствами для заграничной поездки. Благодаря Строганову, курировавшему строительство грандиозного Казанского собора, к созданию монумента русской славы были привлечены лучшие силы: архитектор Андрей Воронихин (бывший крепостной Строганова), скульпторы Мартос и Прокофьев, живописцы Боровиковский и Егоров. С завершением строительства собора оборвалась жизнь знаменитого русского вельможи: на его освящении он простудился и вскоре умер.

<- предыдущая страница следующая ->