скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

КОММУНАЛЬНОЕ МЫШЛЕНИЕ

НАДЕЖНО ЛИ НАШЕ ЖИЛИЩЕ?

Допустим, некий московский меценат лет сто назад задумал осчастливить всех нас, то есть не только своих собственных детей, внуков, правнуков и праправнуков, но и потомство вообще всех москвичей.
И решил построить для столичных жителей грядущего XX века, то есть и для нас с вами, удобные, добротные дома, дабы и впредь не имели его земляки проблем с жильем. Хорошо это было бы для нас или плохо? А это смотря каков оказался бы меценат — умен или глуп. Рассмотрим оба варианта.
Глупый Меценат скликал бы со всей Руси архитекторов, инженеров, строителей и приказал бы на имеющиеся у него миллиарды настроить жилья. И настроили бы. После чего и ближайшие, и более отдаленные поколения москвичей (то есть мы с вами) пребывали бы в великой досаде. Ибо у Глупого Мецената подрядчики сооружали бы дома, конечно же, как у людей от века принято, по наработанной технологии: с деревянными туалетами во дворе, с печным отоплением, с окнами в ладошку, с общей для всех спальней и так далее.
Теперь перейдем к варианту, в котором фигурирует Умный Меценат. Он не спешил бы закладывать 3,3 миллиона русских печек, не стал бы вдруг изводить лес ради постройки 3,3 миллиона надворных сортиров. Но призвал бы он сначала специалистов градостроения со всего мира и попросил бы их спрогнозировать научными методами: «Каким должно быть жилище XX века, дабы не вызвало оно недоумения и насмешек у будущих поколений?» И сказали бы ему знатоки спустя некоторое время: «Отопление в домах должно быть отнюдь не печное, но водяное централизованное, освещение — не свечное, а электрическое, печки — газовые четырехконфорочные, окна большие, туалеты канализированные, воздух кондиционированный, окна-стены шумозащитные, комнат должно быть больше, чем жильцов, сама квартира двухъярусная, под домом — гараж...»
И тогда одно из двух: либо отступился бы Умный Меценат от своего замысла, либо повел бы строительство согласно рекомендациям специалистов. И тогда мы, потомки, хвалили-благодарили бы Умного Мецената, а иностранцы ездили бы к нам — от зависти золотыми зубами скрежетали бы!
О двух картинах, только что мною представленных, мало было бы услышать, что они умозрительны; большинство читателей безапелляционно их отнесет к жанру послеобеденного трепа. Но переживаемая эпоха так фантастична, что вместила, оказывается, реальную аналогию одной из сочиненных мною баек.
В самом деле, именно в наши дни, при вопиющем дефиците платежеспособных меценатов, в Москве было затеяно сооружение жилищного фонда на столетие вперед. Вы вряд ли об этом задумывались, хотя благое начинание было разрекламировано достаточно широко, как только его единодушно одобрил предыдущий состав Моссовета. Речь идет о принятой в 1988 году «Комплексной программе по обеспечению к 2000 году каждой семьи в г. Москве отдельной квартирой в соответствии с решениями XXVII съезда КПСС». Этот документ — городской вариант общесоюзного начинания: «Каждой семье — отдельную квартиру или дом к 2000 году».
Итак, рядовые москвичи, конечно же, не задумывались об ощущениях людей, которые будут жить в наших «отдельных благоустроенных» не до, а после 2000 года. Такая беспечность, может быть, естественна для граждан, далеких от публицистики и политики да еще ошеломленных необъяснимым для них исчезновением сахара и колбасы.
Но поразительно, что на тему «Квартиру XX века — веку XXI» ни словом не обмолвилась большая пресса, не заговорил на трибуне никто из депутатов Моссовета, а ведь среди тех, кто единодушно проголосовал «за», были и ученые-градостроители, и просто люди не чета другим по уму и жизненному опыту.
Попытаюсь в меру возможности прервать затянувшееся умолчание: это совершенно необходимо.
Мемориальные доски напоминают: даже сегодня «работают» дома XIX, а то и XVIII века. Представляете себе, скольким людям они послужили? Но и сколько забот доставили: реконструкции, радикальные переделки, сносы. Нынешние дома тоже возводятся не только для первых новоселов. И главным образом не для них, то есть не для нас.
На пространстве от Бескудникова до Солнцева будут жить несколько очередных поколений москвичей. В частности, и мой сын, и ваша дочь, ваши внуки, а также дети, внуки ваших и моих друзей, соседей, знакомых. Иначе говоря, на протяжении ста лет здесь справят новоселья люди отнюдь нам не чужие — те, о ком мы должны и хотим позаботиться. Поэтому прямо-таки необходимо оценить возводимые сейчас жилища с точки зрения будущих москвичей. Не окажется ли наше благодеяние, на их взгляд, совсем не благодеянием? Чем-то вроде деревянных сортиров Глупого Мецената?
Мы получили бы ответ, явись к нам пришелец из XXI века. Опять фантастика, но для нас, привычных (как упоминалось) к чудесам, и это не такое уж чудо. Достаточно запустить в наш жилфонд вполне сегодняшнего иностранца из любой цивилизованной страны, европейской или азиатской, — и эффект вневременного посещения будет достигнут. Ведь немцы, чехи, саудовские арабы, сингапурцы и «разные прочие» обогнали нас минимум на несколько десятилетий по уровню жилищного комфорта, по удобству среды обитания в целом... хотя иные из наших соотечественников по-прежнему об этом не подозревают!
Итак, немец попал в нашу «современную благоустроенную». «Майн готт!» — восклицает он, придя в себя. И не верит, что площадь квартиры ограничивается видимой ее частью, то есть тремя комнатами (или двумя, или одной). Он думает: «Наверняка эти загадочные славяне что-то от меня скрывают...» — и ищет потайные двери — нет ли где-либо еще пяти или шести комнат? И куда запрятаны остальные санузлы, ведь (по его заграничным понятиям) они должны быть при каждой спальне? И после того как неприспособленный европейский мозг усвоит наконец нашу реальность, она долго еще будет врываться кошмаром в лучезарные немецкие сны.
Потайных гостиных и закамуфлированных сортиров иноземец не найдет в новейшей московской квартире: нехватка помещений в советском жилище закреплена юридически и ныне формирует наши личности и судьбы, а точнее сказать, коверкает их.
Существуют две простенькие формулы: «эн минус один» и «эн плюс один». Об их существовании подавляющее большинство моих земляков-москвичей и не догадывается.
А в простеньких формулах закодированы наши судьбы. Они и вправду просты: «эн» — количество жильцов в квартире. Добавив к нему единицу с плюсом или с минусом, вы узнаете, сколько именно положено комнат этим жильцам.
Так что формула «эн минус один» в применении к семье из двух человек — это однокомнатная квартира. Для троих двухкомнатная. А для четверых — трехкомнатная.
Двое, трое, четверо — это типичные московские семьи. А однокомнатные, двухкомнатные, трехкомнатные — это наши типовые жилища. Стало быть, мы живем по формуле «эн минус один».
На Западе «эн минус один» — признак бедности. Как, впрочем, и «эн». У них обычное жилье одинокого гражданина — двухкомнатная квартира. Двое должны жить в трехкомнатной и так далее. Их формула — «эн плюс один».
Поэтому на Западе у каждого среднестатистического жильца есть своя комната плюс на семью общая гостиная. Благодаря чему он видится с другими членами семьи только тогда, когда ему хочется. Смотрит телевизор лишь тогда, когда есть желание, и смотрит только то, что не портит ему настроения. Общается с гостями, пришедшими к родне, лишь если это приятные гости. И приглашает к себе кого хочет, не спрашиваясь у других обитателей семейного гнезда.
Поэтому там, на Западе, они меньше раздражаются. Меньше ссорятся. Лучше спят. Меньше устают. И, естественно, легче поддерживают жизнерадостную, здоровую атмосферу отношений — как в семьях, так и на работе. И в конечном счете приносят своему капиталистическому обществу (или даже феодальному) больше пользы, чем мы — нашему социалистическому... К сожалению, в Москве благами формулы «эн плюс один» пользуются лишь около одного миллиона человек.
Жилищный фонд по формуле «эн минус один» был создан в Москве в основном за 60—80-е годы XX века. Делалось это просто: разрешалось строительство квартир в одну, две, три комнаты. Что сверх того, то от лукавого. А страдали в первую очередь большие семьи, за которые мы на словах готовы в огонь и в воду, которые называем «наиболее социально ценными».
Вращаясь в кругах московских градостроителей, я часто слышал фамилию «Лихачев». Нет, это не был известный филолог, академик, глава всесоюзного фонда культуры. Владимир Александрович Лихачев — один из авторитетнейших плановиков Мосгорисполкома, пересидевший всех мэров на протяжении тридцати с лишним лет. На формировании духовного облика москвичей его деятельность сказалась гораздо заметнее, нежели усилия его знаменитого однофамильца — академика.
Пусть за пределами Моссовета никто о В. Лихачеве не слыхивал. Но когда нужно было решать, в каком количестве строить на следующий год в Москве квартиры для больших семей, то споры прекращал именно Владимир Александрович. Он говорил: «11 тысяч однокомнатных, 30 тысяч двухкомнатных, 18 тысяч трехкомнатных и тысячу — всех прочих» — и это выполнялось строителями в точности.
Так что жилищный фонд под символом «эн минус один» был делом жизни В. Лихачева. Система взглядов столь влиятельных лиц всегда интересует многих. В этом отношении мне повезло. На излете жизненного пути В. Лихачева, в 1986 году, когда ответственные работники еще не подозревали журналистов ни в чем дурном, но журналисты уже были одержимы дурными намерениями, я взял у него интервью.
Публикация вызвала бурю откликов. Издерганные, истеричные московские квартиросъемщики наконец-то узнали, кому именно они обязаны своим образом жизни, и, судя по их письмам, готовы были растерзать В. Лихачева.
Из беседы с видным деятелем жилищного фронта я воспроизведу здесь лишь следующий отрывок:
«КОРР. Многие напоминают о дискомфортности многокомнатных квартир. Представляете себе, что делается по утрам возле туалета, если здесь шесть-семь человек? Кто спешит в школу, кто на работу. А на кухне, где у многих принято обедать? Жара, теснота, духота... Эти недостатки известны со времен первых коммуналок.
В. ЛИХАЧЕВ. Я сам с семьей из пяти человек жил в трехкомнатной квартире. Было так же тесно. И ничего: все выросли, получили высшее образование... Так что не следует городу идти на чрезмерные расходы, наделяя большую семью несколькими квартирами. Ведь это дополнительные кухни, санузлы, коридоры...»
Как вы сами можете заключить, между корреспондентом и ответственным работником дебатировался вопрос: не давать ли большим семьям по две-три небольшие квартиры ввиду отсутствия многокомнатных?
Но главное не это, а четко выраженная позиция жилищного деятеля: перерасходовать народные средства нельзя, а навеки втиснуть весь народ в «экономичные» квартиры можно.
Прекрасно понимаю, что будь на месте В. Лихачева кто-нибудь другой, то ничто не изменилось бы. Ведь чуть ли не все тогда исповедовали тезис: «Что для населения, то в последнюю очередь». Но очевидно и то, что эта логика нанесла огромный вред обществу. Поэтому не пожалею странички, чтобы установить, откуда взялся этот самоедский тезис... может, в другой раз будем осмотрительнее!
Когда мы говорим о войне, то чаще всего вспоминаем то, что быльем поросло: могилы почти полувековой давности, давно разобранные руины и так далее. Но самый устойчивый ущерб война нанесла человеческой психике, в этом даже и сейчас причина многих наших проблем.
Если три-четыре года подряд человек вынужден поминутно втягивать голову в плечи от взрывов вокруг, то вскоре он неминуемо потеряет представление о нормальном образе жизни. Пределом его мечтаний станет избавление от постоянного страха смерти. Он сочтет себя первым из счастливцев уже потому, что нет обстрела, даже сидя в том же вонючем, трупном окопе, по щиколотку в воде.
Многие из фронтовиков посреди военного ада сохранили, однако, и вкус к полноценной жизни, и чувство перспективы. Но власть досталась не им, а ортодоксам «окопного» мышления. Как часто мы слышали после войны: «Тебе отдельную квартиру? Тебе телевизор? А ты под обстрелом сидел? Ты танковую атаку видел?» Сам высший руководитель однажды во всеуслышание заявил примерно следующее: войны нет, хлеба хватает — так что самое главное у народа есть; контекст был таков: неуместно требовать чего-либо сверх благ, только что перечисленных высшим руководителем.
Почтим несомненные заслуги фронтовиков. Но трезво констатируем: пока «духовные окопники» у власти, народу не зажить по-человечески. Не напоминайте мне, что 70 — 80-летние участники войны и так естественным образом уходят от дел,— я не их имею в виду. Окопник живет в каждом из нас.
На протяжении последних лет деятельности В. Лихачева его непримиримым оппонентом был Николай Яковлевич Кордо. Образованный градостроитель, оратор (ему аплодировали даже на официальных совещаниях), Кордо нелицеприятно изобличал Лихачева, а с ним — руководителей МГК КПСС. Мосгорисполкома в градостроительном невежестве, в волюнтаризме. Я готов бесспорно доказать, что эти обвинения были весьма основательны.
Н. Кордо, проявляя мушкетерский темперамент, требовал, чтобы, например, многокомнатные квартиры возводились бы не по тысяче-полторы, как прикидывал на глазок В. Лихачев, а в количестве, установленном благодаря методически проведенному научному расчету. Он отрицал понятие о двухкомнатной квартире как «универсальной». Семье каждого типа, проповедовал он, соответствует определенный тип жилища. Руководитель лаборатории Н. Кордо организовал демографические исследования, чтобы научно обосновать программы жилищного строительства в Москве. Так была определена численность семей каждого типа и показано, какие соответственно нужны Москве квартиры, каково их число.
Я с величайшим почтением принял табличку, которую вручил мне однажды Кордо,— это был плод его многолетних изысканий. И обмер: ученый-градостроитель, непримиримый враг невежества, он методически доказал, что новые квартиры должны быть... еще теснее, чем планировал его вечный оппонент. Итак, передо мной был тот же В. Лихачев, только как бы «онаученный» и лет на тридцать омоложенный.
Хорошо сказано: «Мы все оттуда».
Сейчас Н. Кордо занимает видный пост в Государственном комитете по архитектуре и градостроительству. Он участвовал в разработке майского Указа Президента СССР по жилищному вопросу. А двумя годами раньше вместе с большим коллективом авторов сдал Моссовету уже упоминавшийся труд: «Комплексную программу по обеспечению к 2000 году каждой семьи в г. Москве отдельной квартирой в соответствии с решениями XXVII съезда КПСС».
Во исполнение этого документа к 2000 году жилищный фонд Москвы должен был содержать около полумиллиона квартир в четыре, пять и более комнат. Но семей в три, четыре и более человек согласно прогнозу той же «Комплексной программы» будет в Москве к концу XX века почти два миллиона... Полуторамиллионный дефицит!
Да что же в таком случае программирует документ для развитых семей? А. оказывается, дальнейшее строительство тех же одно-, двух- и трехкомнатных реликтов, которые уже не нужны Москве в перспективе. Их уже больше, чем надо будет в XXI веке, о чем я подробнее скажу чуть позднее.
В дальнейшем новое строительство в городе до крайности затруднится, ибо уже сейчас здесь мало свободных территорий. Это значит, что на 70—80 лет мы должны отказаться от обычного для большинства европейцев количества комнат в наших квартирах. О других признаках жилищного комфорта уже и не заикаюсь. Двое в комнате — вот приговор градостроителей минимум каждому четвертому москвичу.
Двое в комнате... По поводу этой ситуации многое могут сказать психологи, физиологи, экономисты, милиция, суды. Удержусь от соблазна пересказывать все, что просится на бумагу, но воспроизведу строки письма одной женщины:
«Я близко знаю три семьи, где из-за совместного проживания складывается трагическая обстановка. А сколько сейчас людей, которым за тридцать, и они только из-за того, что живут с кем-то из родителей, не могут создать семью! Я сама живу с 34-летней дочерью в двухкомнатной квартире 23,7 кв. метра. У нас нет неприязни, но обе живем и мучаемся. Мне жаль ее. Она одинока, и я в том помеха. Она не приглашает никого в гости, не собирает друзей, так как в моем присутствии нельзя курить (я астматик). Она жалеет меня, я — ее. Стараюсь ни о чем не спрашивать, ничего не советовать, так как она стала очень раздражительной. Разве это жизнь? Так у нас еще не худший случай — не ругаемся, не деремся».
Вот она, атмосфера типичной московской семьи. Вот она, формула «эн минус один» на практике. Перед нами самые близкие друг другу люди, но их начинает трясти уже от звука родственных шагов. Пожизненная казнь. Вот что планировали перенести в XXI век составители «Комплексной программы».
Недавно глава столичных коммунистов Ю. Прокофьев сказал наконец «на людях» то, что, наверное, не раз говорил в более узком кругу: «...Сорвано выполнение социальной программы «Жилье-2000». И сослался в объяснение на «трудности развития столичной строительной индустрии».
Неудивительно, что даже плюшкинская «Комплексная программа» не по силам подневольным солдатам и клиентам «отрезвиловки», так сказать, решающим кадрам московского домостроения. Неудивительно и потому, что сами предприятия в таком развале, что их и реконструировать-то весьма затруднительно. Еще бы — работают с 50-х годов.
Но что непонятно, так это грусть, явственно звучавшая в словах Ю. Прокофьева. Гип-гип-гип, ура, Юрий Анатольевич! Если это крах, то мы заждались такого краха. Будь московские «домостроиловки» в полном порядке, они, не дай бог, исправно выполняли бы «Комплексную программу» и тем только отдаляли бы нас во времени от нормальных, общепринятых в Европе условий жизни.
Московское домостроение разваливается, значит, необходимо создать совершенно другое московское домостроение. Когда-то еще представится подходящий момент? Нужно такое домостроение, чтобы Москва получала 120—150 тысяч многокомнатных квартир ежегодно. Таких квартир, которые построил бы Умный Меценат, придуманный мною для зачина этой статьи.
А продолжающееся строительство квартир в одну, две, три комнаты необходимо прекратить с сегодняшнего дня. Разом. Все мы, конечно, демократы. Но будь я «самым главным», ей-богу, один раз все же ввел бы войска. На ДСК-1, на ДСК-2, на ДСК-3. Солдат с автогенами, с бульдозерами, с таким, знаете ли, большим-пребольшим стальным шаром на цепи. Что угодно, только не бессмыслица тупого градостроительного конвейера, только не дальнейшая деградация моего города!
Выполнять и дальше нынешние программы жилищного строительства — значит совершать преступление ради «галочки». Вы в этом сейчас убедитесь из следующей части статьи — цифровой, наверное, скучной, но очень важной.
Во-первых, зачем Москве однокомнатные и двухкомнатные квартиры? В перспективе это жилища только для одиночек. Таковых, по официальным данным, в городе около 700 тысяч человек. Правда, учтены лишь обладатели отдельного лицевого счета. Думаю, на самом деле в Москве около полутора миллионов одиноких (с добавлением тех, кто предпочел бы жить отдельно от родни). Но ведь уже сейчас существует примерно 650 тысяч однокомнатных квартир и 1 миллион 400 тысяч двухкомнатных! Чтобы заселить их, пришлось бы некоторых неженатых (незамужних) бездетных квартиросъемщиков отрывать от родни уже насильно... Итак, строить квартиры из одной-двух комнат не надо. Но их строят десятками тысяч в год!
Что касается семей из двух человек, то их в Москве тоже около 700 тысяч, а трехкомнатных квартир для них около 800 тысяч, и тут перебор! Но и тут строят беспощадно.
Но тем и кончаются достижения массового жилищного строительства в столице за тридцать с лишним лет. Дальше — людские слезы. На полтора миллиона развитых семей (от трех человек и более) в городе на сегодня... около 100 тысяч квартир в четыре, пять, шесть и более комнат. Одна пятнадцатая часть потребности. По нашим понятиям, это «министерские квартиры», «маклерское золото». И они же обычные квартиры средней европейской семьи...
Конечно, если бы в 50 — 60-е годы гигантские средства не пожирались бы строительством «универсальных» (по В. Лихачеву) двухкомнатных квартир, то сейчас мы были бы гораздо ближе к «европейскому варианту». Но, как мы видели, в 50 — 80-е годы у нас не решали жилищную проблему, а экономили на ее решении.
Что же, скупой платит дважды. Тридцать лет назад мы не создали достойные жилища для многосемейных, отдав предпочтение «экономичным» двухкомнатным квартирам. Истратили на них тем не менее десятки миллиардов рублей. И теперь вновь оказались перед армией обездоленных, затесненных больших семей. Неужели и теперь отложим «на потом» их судьбу? Чего будем ждать? Повсеместного Оша?
Или ждать пришествия сказочного Умного Мецената?
Искушенный читатель, наверное, уже ощущает, что в приготовленном мною блюде не хватает важнейшего ингредиента. Он восклицает: «На пороге рынка — и ни слова о рынке! Но как раз он и выполнит роль Умного Мецената!».
Слов о рынке у меня нет потому, что нет рынка. Пока что в обществе есть лишь разговоры о рынке. И если отсчитывать его приход от реального улучшения жизни, то рынок обнаружится очень не скоро. Особенно это справедливо в отношении рынка жилья. Для дельцов рынка строительство новых домостроительных комбинатов не самое выгодное занятие, потому что слишком долго ждать отдачи.
А что если вообще не будет рыночных отношений в строительстве? И не только в нем? Скептики этого не исключают, а в нашем Отечестве именно они всегда были лучшими предсказателями.
Так что делать? Ждать, ждать и ждать рыночного мессию? Или с отчаяния схватиться за потрепанные, скрипучие рычаги административно-приказной системы? Что, трудно ответить на эти вопросы?
Да нет, совсем нетрудно. Трезвая оценка ситуации приводит к выводу: нужно использовать все возможные средства, в том числе и рубль, и кулак, и униженные просьбы, обращенные к иноземным доброжелателям.
Дело в том, что московские жилые дома находятся как бы на положении заминированных объектов, причем время, отведенное на ожидание взрыва, уже на исходе. Это известно каждому, кто интересовался вопросом. Существует угроза, от которой, как это у нас принято, все трусливо отводят очи. Дан прогноз, который оправдал бы союз с дьяволом.
Судьба жилищной проблемы в Москве напрямую связана... с кем бы, с чем бы вы думали?
Не больше, не меньше как с ржавым стальным прутом. Когда это изделие окончательно проржавеет и лопнет,— это и станет «часом икс» Москвы. Тогда не помогут ни ретивые администраторы, ни энергичные рыночники, ни заграничные доброжелатели.
Если к этому (пока загадочному для вас) событию не будет создана домостроительная отрасль нового типа (120—150 тысяч вполне современных квартир из четырех и более комнат ежегодно), то решение проблемы отодвинется на неопределенный, но продолжительный срок. Те, кому сейчас за тридцать, в подавляющем большинстве не доживут до комфорта и уюта, какой привычен гражданам средней европейской страны.
— Что за прут? Почему ржавый? И при чем тут жилье? — так, наверное, реагируете вы сейчас.
Давайте вместе разберемся в вопросе, тем более что он весьма актуален. Как утверждают знатоки, роковая железка дышит на ладан.
Не буду вас томить и раскрою тайну. Речь идет о пруте стальной арматуры железобетонного дома. Кирпичное строение, если сложить его по всем правилам, проживет тысячу лет. Гранитное — и того больше. А вот срок жизни железобетона исчисляется десятилетиями. Лопнет стальная «кощеева игла» — рухнет панельно-блочное «кощеево царство». Сравнение уместное, особенно если вспомнить крайнюю скаредность тех, кто создал жилищный фонд Москвы.
Разрушение столичного жилья примет характер катастрофы. В период бума строили много, значит, много придется и сносить. Не верите? Ваше дело. Вы и про колбасу, про сахар не поверили бы, скажи я вам это лет пять назад. Поверите, когда вас придавит.
Можно составить довольно точный график массовой гибели московских жилых домов. Если, например, в некоем году XX века возведено 100 тысяч квартир в домах из крупных панелей, значит, и валить их придется одновременно, в один год, по истечении расчетного срока службы. Не повалим — сами повалятся.
Но и в том, и в другом случае — снос ли, саморазрушение ли — придется компенсировать ежегодно от 55 тысяч до 120 тысяч утраченных квартир. Строить заново, строить взамен. Вот это и есть самое страшное. Потому что если протянем без новых домостроительных комбинатов до «часа икс», то 120—150 тысячами квартир в год уже не обойдемся. Нужно будет выдавать по 200—250 тысяч новых квартир ежегодно. Такова будет чудовищная по тяжести расплата за скупость, прежнюю и нынешнюю.
И опять мечтается: быть бы мне Самым Главным. Тогда сегодня же, с обеда, приказал бы рушить все три московских домостроительных комбината. Издал бы Указ: всем под страхом строжайшей кары позабыть, что бывает новое жилье. Бросить все обычные дела и сооружать новые домостроительные комбинаты, такие, как у немцев (или как у французов).
И, ей-ей, все равно, кто будет строить их: рыночник ли, антирыночник ли, коммунист, консерватор или радикал...
Лишь бы поскорее. Стальной прут ведь не уговоришь: погоди, мол, железка, не лопайся.
С. СМОЛКИН, обозреватель газеты «Архитектура».
Фото Юрия ФЕКЛИСТОВА

Илья ЗЕМЦОВ
АПОФЕОЗ

В № 3 журнала за 1991 год мы начали печатать отрывки из книги западного политолога Ильи Земцова «Черненко: Советский Союз в канун перестройки». Публикацией этих фрагментов предлагаем вам материал для раздумий.

Окончание. Начало см. в № 3.
В Высшей партийной школе, куда направили Черненко, было два факультета: трехгодичный для низовых или начинающих партийных работников, и одногодичный для ответственных и руководящих. На одногодичный Черненко не прошел, как не имевший высшего образования, и был зачислен на трехгодичный. Но в аппарате ЦК, по-видимому, сжалились над попавшим в немилость секретарем крайкома и его определили на второй курс — из уважения к его давним заслугам. Так что ему предстояло учиться «всего» два года. Но для него это было «целых» два года мученичества, унижения и страданий, потому что трудно давалась ему наука. Систематических знаний он не имел — были лишь куски и клочки случайных сведений, осевших за десяток лет его пропагандистской деятельности,— разрозненные постановления ЦК, решения различных съездов и пленумов, выдерганные цитаты из сочинений классиков марксизма-ленинизма, больше всего Сталина. И все. И приходилось неделями просиживать над политической экономией, философией, правом, советским строительством (был и такой предмет). И зубрить — слово за словом — «Краткий курс истории ВКП(б)».
Память, не привыкшая к умственному труду, не усваивала и не удерживала информации. И Черненко тяжело, хуже других, сдавал экзамены, с трудом перелезая от семестра к семестру. И постоянно его не покидало чувство неполноценности. В ВПШ в годы войны был особый подбор слушателей: пожилые мужчины, по возрасту или по болезни выбракованные от службы в армии, инвалиды войны — с тяжелыми ранениями или после серьезной контузии, бывшие политработники батальонного масштаба и женщины, совсем недавно приобщенные к партийной работе. Женственности в них не было никакой — у многих мужья погибли на фронте, озабоченные — дом и хозяйство были брошены на произвол судьбы, жестокие. Работа в партийном аппарате оставалась единственным смыслом их поломанной жизни.
Черненко не трогала ни торжественность помпезного, в стиле социалистического ренессанса, здания партийной школы, с широкой мраморной лестницей и тяжелыми колоннами (помещение его — казалось, как это было давно,— крайкома было не менее величественным), ни уютность приглушавших шаги красных дорожек — точно такие лежали в коридоре, ведущем в бывший его кабинет, ни сверкающий паркетом огромный читальный зал с тысячами книг — книги были его врагами, они изматывали его силы, лишали сна.
И Москва была не той, что приветливо встречала его до войны. Суровая, затемненная, перепеленутая черными лентами окон. Холодная. Ходить приходилось пешком или давиться в троллейбусах и трамваях, а раньше в ЦК охотно предоставляли ему, секретарю крайкома, сверкающие черным лаком автомашины ЗИС. Голодная — жители города бродили истощенными тенями по магазинам в поисках продуктов. Сам Черненко ни в чем не испытывал недостатка. В столовой партшколы кормили три раза в день обильно и сытно, а по карточкам, в особых распределителях, можно было без труда приобрести яичный порошок, тушенку, копченое мясо.
И жилось Черненко сравнительно с москвичами неплохо — в комнате с сокурсником, в теплом и уютном общежитии ВПШ. Но одиноко и неустроенно сравнительно с бывшей жизнью, в которой была у него пятикомнатная квартира напротив крайкома партии, и рядом жена и сын. Далеко, в Томской области (хорошо, что не на войне), служил брат. Больше не поджидали у подъезда услужливый помощник (ему самому время было искать покровителя) и обязательный, готовый выполнять любые приказания порученец; сейчас Черненко сам был на посылках у профессоров школы. Он был один в большом городе. В ЦК из старых приятелей мало кто остался: многие были репрессированы, кое-кто мобилизован, а те, кому удалось зацепиться в столице, стремительно лезли вверх. И напоминать им о себе (пока что) Черненко не хотел. Знал: может рассчитывать на благосклонное отношение только к одной своей просьбе — и приберегал ее ко времени окончания школы.
Раз в неделю в партийной школе устраивались культпоходы: в картинные галереи, на концерты, в музеи (дирекция школы заботилась о художественном воспитании своих учеников). И там Черненко чувствовал себя неуютно: живопись его утомляла, прошлое не интересовало, симфоническая музыка наводила скуку. Он оживлялся только в театрах: таинственная жизнь, красочная, светлая, на фоне реальной — угрюмой, безысходной, мрачной.
Высокие лепные потолки, мерцающие светом люстры, оживленная публика напоминали об утраченной (на время) прошлой жизни. И женщины, что приходили сюда отогреться, были не те, что он встречал на улицах,— в грязных ватниках, тащившие тяжелые балки на стройках. Они были молодые, рослые — с некоторыми из них у него устанавливались приятельские отношения.
В антрактах он внимательно прислушивался к разговорам офицеров, прибывших на побывку в столицу. Они были непохожи на радостные, оптимистические военные сводки, что передавали по радио. Но, как бы там ни было, в конце 1944 года прояснилось: война идет к концу. В этом убеждали и артиллерийские салюты. Сначала они были раз в месяц, в неделю — по случаю взятия городов и выигранных сражений, затем — чуть ли не ежедневно. И наконец, случались и по нескольку раз в день. Ждали победы, по этому случаю страна облачалась в мундиры; в форменную одежду одели юристов, железнодорожников, дипломатов, школьников. В партийной школе прошел слух, что создают ее и для партийных работников — с серебряными эмблемами для секретарей райкомов, с позолоченными — горкомов и золотыми — обкомов. Форму для партийных чиновников не придумали. Но если бы ввели, то Черненко бы достался золотой символ: по окончании школы он был назначен (видимо, вспомнил о нем Маленков) идеологическим секретарем Пензенского обкома партии. Конечно, это был шаг назад: Пензенская область не Красноярский край, в котором могло уместиться с десяток таких областей. Созданная перед самой войной, она была чуть ли не самая неразвитая и бедная советская провинция: с десяток предприятий, несколько вузов, краеведческий музей и картинная галерея. И еще, слышал Черненко, область отличалась неналаженным и сильно разоренным войной сельским хозяйством.
Но он был счастлив вырваться из Москвы. В этом городе он, сброшенный с партийного пьедестала, познал оскорбление совсем не привилегированной (вернее — не совсем привилегированной) жизни и не предполагал тогда, осенью 1945 года, что здесь придется ему, спустя почти сорок лет, ненадолго насладиться упоительной сладостью высшей власти.
Радость Черненко оказалась преждевременной — лицом к лицу Пенза произвела на него гнетущее впечатление. Деревянные тротуары, немощеные улицы, грязь, убожество, непробудное пьянство. Нищета. В квартирах, перерезанных фанерными перегородками, ютились по нескольку семей: местные жители, беженцы, фронтовики. Работы на всех не хватало, население в войну увеличилось вдвое, а крупные предприятия были вывезены на Восток. Область, в войну зачахла, оскудела и засохла. Черненко, однако, не унывал — он все еще был молод и по-прежнему честолюбив, и он попытался как можно скорее вжиться в роль идеологического руководителя области. И постарался в новой своей должности найти нужный и правильный тон — его ему подсказали партийные инструкции. Москва решила превратить Пензу в центр развития тогда еще новой в стране химической промышленности. В 1946 году в городе начинается сооружение бумажно-целлюлозного комбината. И Черненко обращается к строителям с призывом: «В ударном году, на ударной стройке не 365 дней, а 365 суток!». Предложение утверждается обкомом и становится повинностью: вводился обязательный трехсменный режим работы.
Черненко не стремился — и не умел — сойтись с людьми, узнать их интересы, разобраться в их проблемах. Предпочитал руководить ими из своего кабинета, через многочисленных помощников. И даже если он оказывался среди рабочих, продолжал говорить и мыслить штампами и лозунгами. Как-то в процессе монтажа оборудования на текстильном комбинате сорвался и упал подъемный кран. Инженеры предложили заменить его системой блоков. Черненко воспротивился и потребовал «политического анализа» аварии. «Не представляя обстановку политически,— развивал он свою мысль,— нельзя найти правильного решения, а без него — сделать шаг вперед». И соответствующий вывод сделали: на участке были выявлены вредители.
Пенза не выполнила план хлебозаготовок за 1946 год и выполнить его была не в состоянии. Область была разорена обременительными госпоставками зерна — урожай реквизировался на корню, а то немногое, что оставалось у крестьян, забиралось машинно-тракторными станциями в виде натурального налога за сбор урожая. Так что колхозники получали за работу лишь символическую плату — по галочке в регистрационных книгах: амбары артельные были пусты. При этом колхозники еще оставались в долгу перед колхозом — за сено, что скармливали скотине, за полив приусадебных участков. С них, крохотных, в четыре десятых гектара, они как-то кормились. Осенью поспевали овощи, а зимой питались картошкой — ее запекали — с похлебкой. И еще были яйца и молоко. Фруктов никаких, мясо ели, только когда закалывали свинью.
Жизнь у крестьян была беспросветная, тягостная: вставать приходилось с зарею, в пять утра. Наскоро доили корову и подавались на колхозное поле. Поздно вечером без сил плелись на свои огороды — полоть, поливать.
Самую тяжелую физическую работу вынуждены были выполнять женщины — выпалывали и чистили свеклу, сидя на сырой земле, сеяли рис, грузили хлеб, собирали солому. Они были наиболее затравленны и униженны в советской деревне. И бесправны — брались за работу, от которой отказывались мужчины, предпочитавшие устраиваться ездовыми,— возили корма и зерно, конюхами или же работали в мастерских.

<- предыдущая страница следующая ->