<- предыдущая страница следующая ->

Александр Старостин 
БАХИ

БАНГ-БАРБА
Над ночным городом Норильском висит зеленоватое, светящееся облако, сквозь него глядят звёзды; облако наливается светом, будто его ветер раздувает, но никакого ветра нет. Облако всё растет, пухнет и вдруг, словно не удержав накопленного света, рушится на землю, покрытую снегом. Облако исчезает, на его месте остаётся радужная бахрома, позванивающая при своём движении. И всё на земле как-то отзывается на игру небесных огней: они окрашивают сопки, дымы, вспыхивают огненными точками в глазах людей и собак.
Северное сияние — костры Верхних людей, куда после смерти уносятся души всех детей Моу-нямы — Земли-матери. Если долго глядеть на них, можно рассмотреть небесных танцовщиц в развевающихся радужных одеждах, людей, сидящих на корточках у огня, и остроухих собак. Там старики превращаются в молодых. Женщины танцуют, а мужчины состязаются в борьбе и устраивают оленьи гонки. Из-под полозьев нарт летят искры, дыхание оленей застывает в виде млечных путей.
Но не всякому дано попасть к Верхним людям. На пути человеческой души встаёт первая созданная Богом собака — Банг-барба с другими собачьими душами и спрашивает:
— Ответь-ка мне, человек, обижал ли ты при жизни собак?
— Нет, не обижал, — ответит человеческая душа, напуганная видом Банг-барбы, его красными глазами и огромной пастью, полной светящихся зубов.
Другие собаки тотчас обнюхают вновь прибывшего. (Ведь человек может или соврать, или забыть, как кого-то обижал, а от собачьих душ ничто не укроется).
— Не обижал, — подтвердят собачьи души.
И Банг-барба пропускает человека в Верхнюю Землю.
Если же человек при жизни на Средней Земле обижал собак, то ему придётся вечно носиться в ледяном небе, не находя себе места.

БЕЗДОМНАЯ СОБАКА
Рыжего кобелька с ясными, будто подведёнными тушью глазами, и хвостом, уложенным твёрдым колечком на спину, я заметил у столовой. Он глядел на прохожих и, время от времени, глотал слюни — содержимое проплываемых мимо пакетов и сумок не было для него тайной. В одной из сумок оказалось что-то особенно для него привлекательное, и пёсик застонал и не успел сглотнуть слюну — с его брылей закапало, на губах повисла как бы паутина.
Он не походил на обычных бездомных собак, потерявших надежду найти хозяина и сбившихся в стаи. Валяются такие бедолаги с серой, будто запылившейся, шерстью где-нибудь у теплоцентрали и даже не глядят на прохожих — у них своя жизнь, им надеяться не на кого и не на что.
Я старался не показать кобельку своего к нему интереса, но он что-то почувствовал, и его хвост вопросительно шевельнулся.
Можно было бы зайти в столовую и что-нибудь вынести, но я боялся печальных последствий: грех обращать внимание на собаку, если не собираешься взять её себе. Однажды я сдуру приручил собачку, приставшую к нашей экспедиции. Весь сезон она ходила со мной в маршруты, охраняла палатку. Но вот я стал собираться домой, и собаку будто подменили: шерсть потускнела и свалялась клочьями, хвост повис, глаза утратили живость. Собака, понурив голову, повсюду следовала за мной, обхватывала лапами мой сапог — не хотела отпускать, глядела снизу вверх виноватыми глазами и вздыхала. Когда я сел в лодку и поплыл, доверчиво побежала по берегу, надеясь, что я причалю и позову её. Но вот лодка выскочила из протоки на простор, собака прыгнула в воду с высокого берега, разбила ледяной припай и поплыла. Её сносило течением, а лодка всё уходила и уходила. И тут сквозь стук лодочного мотора я услышал такой горестный вой, что до сих пор чувствую себя последним негодяем. Но не мог, не мог я взять собаку в город.
"С чего ты решил, что пёсик — бездомная скотина?" — задал я теперь себе вопрос для самоуспокоения.
И ещё я спросил кобелька (мысленно, разумеется):
"Не пойму, как ты вообще сюда попал?"

ОЛЕНЕГОНКА
Почему я обратил внимание на этого рыжего пёсика с чёрными ушами? Он был оленегонкой.
Как могла уважающая себя пастушеская собака очутиться в городе металлургов?
Оленегонка "окучивает" стадо: не даёт оленям разбегаться. В конце лета без неё пастуху никак не обойтись. В это время идут грибы, и олень теряет голову, увидев в траве поблескивающие шляпки подберёзовиков и подосиновиков. Нюх у оленя не хуже, чем у собаки, и он может найти гриб за сотню шагов в темноте. На грибах он набирает вес и силу перед долгой полярной ночью. Это время для оленегонок самое трудное.
Едет такая собачка рядом с хозяином на нарте, запряжённой оленями, глаза её закрыты — дремлет. Вот олени откололись в сторону за грибами, и хозяин-пастух попросту спихивает с нарты четвероногого подпаска. Тот несётся наперерез оленям и тявкает с такой злостью, словно готов всех растерзать в клочья. Его злость понятна: он не выспался, он не всегда успевает даже поесть. Люди, конечно, тоже выматываются осенью, но они сменяют друг друга и отдыхают, а собака всегда при стаде.
Оленегонка — самое уважаемое в стаде существо. Разумеется, после бригадира оленеводческой бригады.

ВЕСНА, ПОРА КОЧЕВИЙ
Весной стада диких оленей вытекают из лесов Северной Эвенкии и с гор Путоран и устремляются на Север. За ними по взрытому снегу следуют волки, песцы, зайцы, куропатки и другие дети Моу-нямы. И людей охватывает беспокойство: скорее, скорее в поле, на простор!
Вот и мы собирались в экспедицию на весенне-летний период.
Никакому описанию не поддаётся моё удивление, когда в наш отдел экологии животных, заставленный до потолка ящиками, мешками, ружьями, лодочными моторами, киноаппаратурой, биноклями, явился, постукивая коготками по линолеуму, знакомый рыжий пёсик с чёрными ушами и ясным, зеркальным взглядом продолговатых глаз. Он сопровождал моего знакомого, считавшего себя большим знатоком собак.
— Где взял? — поинтересовался я, думая узнать тайну оленегонки в Норильске.
— Да так, подобрал, — нехотя ответил знакомый и смущённо отвёл взгляд. — А пришёл я вот зачем. Возьми Бахи в поле. Заскучал бедный пёсик в городе. Тоскует по седому небу тундры, по чистому воздуху.
— Бахи? — переспросил я. — Что за имя?
— Нганасанское. Так, для экзотики.
По слабохарактерности я согласился взять Бахи с собой, хотя программа наших работ была орнитологической. Мы занимались птицами, и любая собака, даже самая послушная, могла бы нам мешать.
На другой день мы были на ледовом аэродроме, нас ждал маленький самолёт Ан-2.

КУРОРТ
В самолёте Бахи рванулся к захлопнувшейся дверце и поглядел на меня: открой, мол.
Загудели стартёры, мотор выстрелил дымом, лопасти завертелись. Кажется, поехали.
Лаборант Вова — маленький крепыш в необмятом ещё энцефалитном костюме, с охотничьим ножом на поясе, казалось, не одобрял моей слабохарактерности: собака и в самом деле была нам ни к чему.
Взлетели. Город стал погружаться в грязно-серый туман медеплавильного комбината, а впереди уже угадывалась ослепительно-белая тундра, усыпанная лиственницами, как острыми железными опилками.
Пёс скулил и, мелко перебирая передними лапами, глядел на запертую дверь.
— Бахи, высота больше километра, — сказал я. — Не пытайся уверить, что ты умеешь летать...
— Гляди, олени! — обрадовался Вова и показал в иллюминатор.
Дикие олени с воздуха походили на белые камешки, пущенные по заснеженному склону, и угадывались лишь по длинноногим теням.
Бахи вспрыгнул на скамейку и замолотил лапами по стеклу.
— Что это он? — удивился Вова.
— Заскучал по хозяину, готов лететь к нему в Норильск по воздуху, — сострил я. — Ты, Бахи, поаккуратнее — стекло разобьёшь.
Пошли сопки, покрытые всё теми же лиственницами; иногда лес разбегался в стороны, освобождая место голубым, будто в них синьки напустили, озёрам.
Лётчики бросили машину между сопок и пошли на посадку. Плюхнулись на озеро, по стёклам ударили брызги натаявшей поверх голубого льда воды.
Мы спрыгнули на лёд и едва не ослепли: солнце, теплынь, сопки будто из молочно-белого стекла. Мы не торопились разгружаться и обалдело озирались по сторонам. И лётчики не торопили нас — щурились, рассматривая застывшие, синие водопады и скалы.
Бахи выскочил на лёд, стал носиться взад-вперёд, разбрызгивая лужи. Он, казалось, с ума сошёл от радости.
Командир поглядел на восторженный галоп собаки, окружённой сверкающими брызгами, и сказал:
— Хорошо. Курорт.
Мы разгрузились.
— Что ж, — вздохнул командир, — отдыхайте. А мы поехали.
Захлопнули дверцу, запустились, взлетели.
Самолёт растворился в желтоватом небе, и это было последнее, что нас связывало с миром людей. За весь сезон мы никого не увидим.
Мы перетащили груз на берег. Потом занялись расчисткой места под балок, где можно жить и работать.
Из жердей и досок, привезённых с собой и ненужных уже ящиков соорудили каркас и обтянули его брезентом. Снизу присыпали стенки землёй — для тепла. Сделали нары, стол, полки, расставили весы, пробирки, колбы, микроскоп, определители. Внесли под крышу всё, что может пострадать от влаги, мышей, чаек и песцов.
Вова щёлкнул приёмником, хотел послушать последние известия — тишина, в приёмнике не оказалось батареек.
— Ничего, воротимся — узнаем много интересного, — сказал я.
— Не одичаем? — поинтересовался Вова.
— Некогда будет дичать.

ГЛУПАЯ СОБАКА
Проснулись оттого, что снизу кто-то тряс брезентовую стенку. Вова схватил ружьё.
— Почему собака молчит? — подумал я вслух.
И тут брезентовая стенка откачнулась. Снизу, в просвет, из которого потянуло резким холодом, просунулся собачий нос. Понюхал, что творится в балке, чихнул, и лапы собаки снова трудолюбиво замелькали, откидывая землю и снег, которыми мы утеплили жилище.
— Нельзя! Фу! Пошёл прочь! — ругались мы в два голоса.
Бахи просунул морду к нам и как бы спросил:
— Собственно, что вы раскричались?
И продолжал своё чёрное дело.
Пришлось вылезать на холод и, подкрепив слова хворостиной, заниматься восстановлением земляного валика.
Потом, лёжа в спальных мешках, мы рассуждали, что побудило Бахи разрывать утепление. Как понять ход его мыслей? Ведь он был уверен, что делает полезное и нужное дело. Почему не понимал нашего крика "нельзя"?
— Хулиганство номер один, — произнёс Вова сердитым голосом и поглядел на меня с упрёком. — Эта глупая собака нам ещё покажет!

ВЕСНА БЫЛА РАННЕЙ
Весна была ранней. Снег сошёл с южных склонов сопок, и в рыжий цвет тундры стала вплетаться зелень свежей травы. Запестрели на прогретых местах цветы: лиловый мышиный горошек, жёлтая калужница, разноцветные полярные маки.
Спать нам почти не приходилось: птицы пробуждались до восхода солнца, и мы вынуждены были подниматься вместе с ними, чтобы вести наблюдения и съёмки. Прогретый воздух наполнился комариным звоном и разнообразными, как краски тундры, голосами птиц. В горах грохотало: ослабленные льды не удерживали впаянные в них камни и осыпи, и эхо гулко повторяло этот грохот на разные голоса.
Заливались каменки, подорожники, подавали голоса трясогузки, белые и жёлтые. Я чуть не наступил на гнездо овсянки-малютки. Бедняжка и не подумала сниматься с места, только глядела снизу вверх испуганными бусинками. До чего крошка! В три раза меньше воробья. В чём только душа держится?
— Сиди, матушка, спокойно, — сказал я. — Никто тебя не тронет.
Кулички расхаживали по гладкой прибрежной полосе и лужам с независимым видом, тыкали в воду своими долгими носами. Я нечаянно спугнул тундряную куропатку — она сварливо закудахтала и, развернув веером свой белый, с чёрной каймой хвост, полетела навстречу низкому солнцу. За ней устремились куропатки, которых я не заметил на островках снега. Солнце просвечивало их крылья насквозь. Крики напугали куличка-песочника. Он полетел над разводьем живот в живот с собственным отражением, то удаляясь от него, то приближаясь. И кричал тонким голосом:
— Витя! Ви-итя!
Стайка краснозобых казарок показалась с юга и, сделав полукруг, пошла на снижение. Все птицы выставили, как по команде, свои чёрные лапы для торможения, вспенили воду и закачались, как поплавки.
Пёстрые утки-морянки неуклюже подошли к воде, вопросительно поглядели на меня и, плюхнувшись на розоватые волны, медленно поплыли, показывая на поверхности свои локотки и покрякивая.
Огромная серебристая чайка-разбойница попыталась снизиться над островом, но тут на неё напали сразу шесть крачек — все небольшие, изящные, с необыкновенно длинными, слегка изогнутыми крыльями. Даже в драке они не утратили элегантности. Побитая в воздухе чайка кинулась наутёк и заскользила на фоне озарённой солнцем тучи.
Жёлтая трясогузка с отчаянным писком напала на меня и едва не сбила шапку.
— Извини, матушка, что забрёл на твою территорию! Ухожу, ухожу. Всем нам, детям Земли, места хватит под солнцем.

ОКОПНАЯ ЕДА
Бахи словно понимал, что нам не до него и не лез со своими, как выражался Вова, "хулиганствами". Он жил своей жизнью и только по вечерам, сидя у костра, прислушивался к нашим разговорам.
Мы не высыпались, как собаки-оленегонки в сезон грибов. Нам не хватало времени даже приготовить сносную еду, и мы сидели на консервных супах и тушёнках. Однако успели много сделать, заснять, записать, провести наблюдений.
— Окопная еда! — ворчал Вова, глядя на меня заплывшими от укусов мошки злыми глазами. — Надо хлопнуть оленя.
При слове "олень" Бахи, до того дремавший в струе дыма, отгоняющей комаров, подхватился с места и, озираясь, зарычал.
— Хорошо бы, — согласился я. — Но нельзя пугать птицу. Только приручили к себе окружающую живность, и тут — на тебе — открываем пальбу!
— Какая пальба? — возразил Вова. — Снимем оленя одним выстрелом! Наши любимые птицы даже не поймут, что произошло.
Бахи выскочил на бугор, его нос задвигался.
Над бескрайней тундрой, за сопками шли облака, такие же вытянутые и разноцветные, как горизонт; извилистые ленты рек повторяли краски неба; нагретый воздух начинал дрожать и струиться; кое-где горизонт, подрезанный небом, приподнялся, и казалось, что там море. Не хватало лишь парусников и китов. Вместе с теплом приходили и миражи.
И тут я заметил необычное движение тундры, будто полоса земли стала смещаться в сторону. Нет, это не мираж. Поднял к глазам бинокль — олени. Они трусили, выгнув шеи и выбрасывая вперёд передние ноги, — десятка два голов. Почему-то было приятно видеть, что молодые в точности повторяют движения матёрых. А за ними скользили, как голубоватые тени, четыре волка.
— Вижу оленей, — сказал я. — Ветер на нас. Движутся на Север. Можем встретить у той гряды... Олень-самец...
Я не успел договорить — Бахи нёсся к оленям.
— Что за чушь! — выругался Вова. — Слово "нельзя" не понимает, а слово "олень" понимает слишком хорошо.
Мы ещё надеялись, что Бахи вернётся: ведь он не мог видеть оленей.
Маленькое стадо, незаметное на фоне тундры, медленно вышло на белый лёд. Теперь все были видны, как тёмные силуэты на белой бумаге.
— Легли отдохнуть, — сказал я, глядя в бинокль.
Волки деликатно устроились на каменистой гряде, вспоровшей тундру.
Мы побежали трусцой к заранее облюбованным камням, придерживая приклады ружей, чтоб не хлопали по бёдрам. Мы надеялись, что стадо не испугается одинокой шавки, а сама шавка не сообразит, где олени. Какое там! Бахи словно чувствовал их.
Первым заметил собаку крупный бык. И, казалось, задумался: удирать или не удирать? Волки, до того лежавшие на высокой гряде, — на светлом небе чётко рисовались их остроконечные уши — первыми увидели непорядок в окружающем мире и исчезли, растворились в дрожащем мареве. Я знал это свойство волков — исчезать, как призраки.
Бык стал глядеть в нашу сторону. Конечно, если бы ветер дул на него, он бы сразу почуял приближение опасности. Теперь же некоторое время рассуждал, что делать. Уж очень хорошее место для отдыха: ни с какой стороны враг не подберётся незамеченным. Так не хотелось его покидать! Оглянулся на берег, где только что сидели волки, и нехотя поднялся: их исчезновение подсказало, что медлить не следует.
Бахи далеко обогнал нас и устремился к двум молодым бычкам, которые отдыхали в стороне от стариков.
Большой бык затрусил по льду, за ним стали подниматься остальные: он на ходу словно цеплял каждого невидимой нитью и тянул за собой.
— Подлец! — выругал Вова собаку. — Навар убежал! Хулиганство номер два! Он дождётся у меня...
— Эх, Вова, не любишь ты животных! — сказал я. — Не пустит тебя Банг-барба к Верхним людям.
— Сказки нганасанских бабушек! — отмахнулся Вова.
Бахи каждый раз оставлял нас (и себя) без свежатины. Оленей он всегда замечал первым. Вова всё считал и считал его "хулиганства".
— Я не выдержу, — сказал он после очередной неудачи. — Пристрелю его. Хулиганство номер семь!
Вова затаил на Бахи злость. И когда пёсик, желая поиграться, прыгал на него, угрожающе говорил:
— Пшёл вон, подлец!
Бахи понял, что Вова его не любит. Он обладал редким достоинством и не лез к тому, кто гнушается его обществом.
Иногда мне казалось, что он видит нас насквозь и только не говорит. Однако сбивало с толку то обстоятельство, что он не признавал никаких команд, никаких запретов.

ХУЛИГАНСТВА НОМЕР ВОСЕМЬ, ДЕВЯТЬ...
Проходя мимо своего приятеля куличка по имени Витя, я не враз сообразил, почему он крутится на месте. Оказывается, он раскручивал воду, как чай в стакане ложкой, и когда личинки комара собирались в центре воронки, втягивал их в себя.
Витя не обращал на меня ни малейшего внимания и даже привык к треску кинокамеры. И вдруг что-то его насторожило: он прервал трапезу, отплыл подальше и, наклонив голову, поглядел в мою сторону подозрительно. И я услышал за собой частое дыхание — это был Бахи.
— Иди домой, — сказал я. — Птицу пугаешь.
Пёс радостно размахивал хвостом, вертел задом, притворно чихал и глядел снизу вверх ясными глазами, не понимая, зачем злиться, — ведь кругом так хорошо.
Вокруг и в самом деле было хорошо.
— Иди домой! — махнул я рукой.
От моего резкого движения снялись с места чирки-свистунки и полетели, посвистывая крыльями, над разводьем. Все остальные птицы отошли от берега, даже Витя отплыл к острову.
Бахи полез к гнезду краснозобой казарки, за которым я давно вёл наблюдения.
— Нельзя! — крикнул я и пихнул хулигана штативом камеры.
Он поглядел на меня с недоумением, как на существо ничего не понимающее в жизни. Пришлось стукнуть его штативом более основательно. Бахи побежал домой, не понимая моих действий.
Я вёл наблюдения по программе, занимался съёмкой и, устав, нечаянно заснул с биноклем в руке и дневником под щекой.
Проснувшись, по пути к балку почувствовал непорядок. И точно: гнездо морянок было разорено, яйца частью подавлены, частью выпиты. Серебристая чайка тут ни при чём, она грабит аккуратно и никогда не устраивает в разорённом гнезде безобразия.
Сунулся к гнезду казарки — та же картина. А на пригорке, где ветерком отдувает комаров, возлежал бездельник Бахи пузом кверху.
— Хулиганство номер восемь! — прорычал я, подражая Вове.
Я подошёл к бездельнику. Пёс доверчиво и добродушно поглядел на меня, его хвост, пропущенный между задних лап, мелко задрожал.
Я схватил Бахи за шиворот — он униженно и зло заскулил. Подтянул к разорённому гнезду казарки и стал тыкать носом в безобразие, которое он учинил. И только повторял:
— Нельзя! Нельзя! Или не понимаешь русского языка?
Я, кажется, спятил: обращался с собакой, как с нашкодившим котёнком.
"А собственно, чем он лучше котёнка? Он — ничего не понимающая собака, которая только работе мешает!" — думал я, оправдывая собственную несдержанность.
Бахи убежал.
Воротившись к балку, я стащил сапоги, хотел найти туфли — на месте их не оказалось.
— Не брал туфли? — спросил я Вову.
И тут заметил собственные туфли, но разъятые на части: отдельно стельки, отдельно подошвы.
— Бахи отомстил, — сказал я.
— За что?
— Отлупил. Разорял гнёзда.
— Я тоже маленько побил — скинул с кастрюли крышку и лакал компот.
— Это девять, — пояснил я. — А сапоги придётся вешать на лиственницу: как бы не пришлось гулять босиком.
И тут я — нет, не увидел, — а ощутил боковым зрением движение тундры. И, глядя в сторону, сказал тихим голосом:
— Рангифер тарандус.
Назвав оленя по латыни, перешёл на самодельный английский:
— Хватай собаку, удерживай любым способом. Пойду. Сделай так, чтобы он не видел ружья.
Вова прихватил хулигана первым, что подвернулось под руку, — ремешком бинокля — и повёл его в балок, произнося при этом ласковые слова.
Я схватил ружьё и пошёл наперерез стаду: в самом деле, окопная еда у нас уже стояла в горле колом.

<- предыдущая страница следующая ->