<- предыдущая страница следующая ->

ДЛЯ ДОБРА И СЧАСТЬЯ

Заметки с XIV Московского международного кинофестиваля

Э. Борисов

Конкурсные и внеконкурсные программы, фильмы художественные и документальные, детские, мультипликация, короткометражки — несколько сотен картин, художественная кинопродукция мира последнего времени. И не только последнего; в рамках нынешнего фестиваля была проведена ретроспектива антивоенного и антифашистского кино, встали с полок старые испытанные бойцы, встретились ленты выдающихся мастеров экрана, чтобы дать еще один бой силам зла.
Были цветы и блики фотовспышек: палехские умельцы изукрасили кинотеатр, где фильмы смотрели Большое жюри, мастера и гости; федоскинские шкатулки ждали призеров: были автографы и белозубые улыбки кинозвезд. Но главный праздник был, конечно, не в этом. Москва собрала мастеров культуры и искусства, разделяющих девиз фестиваля: «За гуманизм киноискусства, за мир и дружбу между народами!» А это нелегко сейчас для западных кинематографистов, совсем нелегко. Уже почти погибло под натиском американской продукции английское кино, задыхается итальянское и французское; антивоенные, гуманистические фильмы объявлены не только несвоевременными, но и немодными. Тем большее уважение вызывают мастера, делающие дело, продиктованное совестью, честью и всечеловеческим долгом. Здесь, на нашем фестивале, меньше всего шли разговоры о спортивном азарте лидерства. У настоящих фильмов есть общая судьба благородства и ответственности за судьбу планеты.
Фестиваль совпал с юбилеем самого кино, ему — нашему любимому искусству — исполнилось 90 лет. Юбиляру не до роз, не до аплодисментов: юбиляр работает, порой впадает в уныние, спотыкается, начинает бубнить, будто разучился говорить громко и звонко, а то, боясь самоповторов, впадает в дикое занудство, испытывая терпение зрителей новациями «под жизнь». И все-таки он, славный, славный кинематограф, живет, здравствует, лучшими лентами пытаясь, по существу, сделать только одно — сплотить нас, людей.

1. РЫЖИЙ ЦВЕТ ТРЕВОГИ
Человек шел сквозь пустыню, без цели, без смысла. Случайно натолкнулся на жилье, случайно остался жив. Его выходили, но как только он поднялся, снова пошел — туда, в пустыню, сквозь нее, молча, преследуемый каким-то внутренним миражем. Он не немой, просто он молчит, потому что о чем говорить, с кем, для чего? С собой он носит только одну затертую фотографию, и на ней опять пустыня, рыжая и мертвая. Полный сил, еще молодой, единственное, что он сможет,— это примирить бывшую свою жену с бывшим своим сыном. У него все — бывшее. С ним только фотография, впереди ничего, кроме пустыни. Так начинается, так идет, так заканчивается американский фильм «Париж, Техас».
Из семейных преданий человек помнит только одно: отец его любил говорить, что зачат был он, этот пустынник, в Париже... и лукаво добавлял: в Париже, штат Техас, есть там такое местечко. И теперь, ничего не понимающий в жизни, он хочет вернуться к своим истокам, к началу себя, понимая, что это невозможность, но меньшая невозможность, чем жизнь среди людей, которые не слышат его, а он не слышит их. Не умеет слышать. Разучился. А может быть, и умел, только не знал об этом. Потому и осталась в жизни — пустыня...
Так бывает, что какой-то единый образ охватывает весь кинематограф, кочуя из фильма в фильм. На нынешнем фестивале им стала пустыня, рыжая тревога. Когда кино овладело цветом, оно неистощимо и талантливо показывало красоты земли: сахарную белизну гор, зеленую, как яркий сон, траву, голубую ниву океана, радугу солнца. Это была подлинная пластическая красота мира, постепенно размененная на красивости бордовых спален, белых телефонов, шоколадных купальщиц. И вот на фестивале кино будто вновь лишилось цвета. Мертвая гладь пустыни в «Буамаме» (Алжир; диплом Советского комитета защиты мира). И мертвый же, только взрыхленный песок после того, как по нему промчались прекрасные арабские скакуны. Захватчики прошлого века окружают поселок — и никто не останется живым, и только кровь и песок после их налета, и кровь впитается в песок, и он станет еще рыжее и безжизненнее.
Зеленый рай обещали облапошенным простакам в фильме «Мексиканец, ты можешь», а всучили клок пустыни, если и похожий на Париж, то на тот, который в штате Техас. Залитая дождями Испания в «Вечном огне», опять пустыня в американской «Вспышке», в которой, возможно, похоронена тайна убийства Кеннеди. Пустыня и солдаты с автоматами навскидку в западноберлинском «Автографе», песок и глина противных человеку окопов первой мировой в «Женщине и чужом» (ГДР).
Да куда же провалились краски нашей голубой планеты, нашей красавицы, воспетой столькими поколениями художников?!
...Греция — без олив и моря («Конец девяти», золотой приз). Каратели уничтожают последние отряды партизан. Сорок девятый год: старшее поколение еще помнит короткие и горькие сообщения по радио об этих днях греческой трагедии. Время революции не пришло, и обреченно бредут по рыжим скалам девять человек. Может быть, уже последних из тех, кто войну против Гитлера решил перевести в борьбу за демократию. Их уже никто не поддерживает. Крестьяне, их опора, их цель, те, ради кого они поднялись, стреляют в них, выдают карателям, не дают хлеба. Почему?— фильм не дает ответа; видимо, не поняты были они, не все сделали сами, чтобы быть понятыми. Некуда идти девяти душам. И они влекутся к морю. Не потому, что там ждет свобода, а — куда же еще идти греку, как не к морю, вскормившему и Грецию, и цивилизацию... У моря, хлебнув его синевы, погибнут последние. Среди прибрежных голых камней, среди выгоревшей рыжей травы...
Так что не мода, не штамп эта рыжая тревога пустыни. Многие фестивальные фильмы снимались почти одновременно — и значит носится эта тревога в воздухе, если уловили ее и закрепили на пленке страны, народы, континенты.
Тревога времени, ощущаемая героем фильма «Париж, Техас» нервами, кожей. Тревога земли, не смогшей уберечь своих сыновей в «Конце девяти»...
Но вот другая земля, другой герой — «Солдат Сабур» (Афганистан, приз Советского комитета солидарности стран Азии и Африки) — и снова пустыня, и скалы, и недоброе солнце. Герои картины уверены в победе революции, но знают они, что за семь лет необъявленной войны душманы уничтожили 1814 школ, 906 крестьянских кооперативов, свыше 40 больниц, а сколько жизней, сколько надежд...
Нелегкостью жизни живет честный кинематограф, отсюда и суровость его, тревога его. Тревога — не отчаяние, не фатальность; она похожа на сборы защитника в утренней мгле, на взгляд солдатки, брошенный на почтальона.
А когда появляется полный, безудержный цвет прежнего беспечного кино, то уже и не хочется его, уж такой этот цвет цветной, такой нездорово здоровый. Ах, какой цвет в «Ла Коките»! И как хороша эта мексиканочка! И как не похожа на своих соотечественников из «Мексиканец, ты можешь» Кокита — актриса, точнее — певичка, еще точнее — искательница счастья, и мама у нее сводница, и покоряет Кокита на гастролях испанского графа. Но влюбится наша Кокиточка, конечно, в «революционера» (анархиста, кричащего о свободе и кушающего со столового серебра), и испанский граф поможет испанскому анархисту, и, сменив 158-й цветной наряд, Кокитка найдет свое нелегкое счастье, а мама наконец отдохнет от своднических проделок.
Съежилась цветовая гамма конкурсного кино, и не слышно смеха. Приблизившись к жизни, честный западный кинематограф оторопел, не находит в себе сил смеяться, хотя бы и сквозь слезы. Да и во внеконкурсной программе смеха мало. Но все-таки один фильм — «Продажные» — был уморительно смешным. Сделал его всем знакомый по бравурным похождениям высокого блондина в черном ботинке французский режиссер Клод Зиди. Тут блондина нет, а есть отличный актер Филипп Нуаре. Он играет старого полицейского, вскоре к нему присоединится молодой. Старый полицейский учит молодого врать, мошенничать, воровать, шантажировать. И все это очень житейски, мол, таковы люди, что поделаешь, и остается только посмеяться над их мелочностью и ничтожеством. А впрочем, что, господа, грустить? — жизнь, мол, прекрасна и все к лучшему в этом лучшем из миров, не так ли? У старого полицейского в любовницах умная и опытная проститутка со стажем, у молодого — молоденькая, но тоже хваткая. Такая великолепная четверка. В конце фильма они завладеют миллионом и будут счастливы — а что, господа, а почему бы и нет? Кто видел в нашем прокате фильм «Никаких проблем» с его весельем, основанным на неподражаемом цинизме, тот получит представление об очередной комедии французов, знавших смех великого и доброго Рене Клера.
А пока «продажные» мечтают овладеть миллионом, чтобы купить кабачок и наслаждаться жизнью, мечутся среди драк и предательств малолетние преступники из новозеландского «Вожака» (приз Комитета молодежных организаций СССР)— снова мечутся, снова дерутся, проклинают и жалеют спивающихся отцов, и территория их метаний — желтая песчаная площадка колонии.
Италия, похожая на Сахару («Хаос»). Ирландия, занесенная снегом и грязью («Анна Дэвлин»). Канада, где весь мир сжат до нескольких палат с душевнобольными, за которыми ухаживают дети, и бетонной трубы, через которую эти дети попытаются пробиться к солнцу («Дама в цвете»). И, наконец, фильм классика французского кино Робера Брессона «Деньги» (в основу фильма положен рассказ Льва Толстого «Фальшивый купон», но действие происходит в современной Франции), где только в одном кадре мелькнет небо. До этого кадра — ноги и тротуары, злые, искаженные лица людей и тюремные стены. После этого кадра — лестница, залитая кровью вырезанной семьи, наручники и невозможность увидеть небо никогда. И до этого, и после этого, и вместо всего этого — деньги, калечащие, убивающие, чадящие ужасом и смертью...

2. НА ОКРАИНАХ ВОЙНЫ
Человек был не гордым. Более того, он готов был вынести любое унижение, лишь бы его оставили в покое. Но вокруг шла война, ее глухая, почти бескровная датская окраина («Кафе-мороженое»). Человек хотел выжить во что бы то ни стало. Он становился на колени и стирал плевки. Он склонялся перед силой даже тогда, когда эта сила уводила от него любимую.
Это было в сорок третьем году. В титрах сказано, что увиденное — подлинная история. Фильм исторический в том смысле, что маленький человек столкнулся с историей и разбился о нее. Нет, неточно, маленький человек все-таки сумел бы выжить, съежившись до мыша, до таракана. Когда человека арестовали и бросили в камеру, он увидел там очень большого и очень сильного мужчину, избитого, спокойного. Он был коммунистом, закалялся еще в Испании в дни ее славной и трагической схватки с фашистами, когда интернационалисты повторяли клятву, облетевшую весь мир: «Но пасаран — они не пройдут!» Маленький человек пытался ершиться, но у него ничего не получалось, он был жалок.
— Ты не выдержишь,— сказал ему коммунист.— На тебя поднажмут, и ты сломаешься. Я таких видел.
— Да я и хочу сломаться, хочу не выдержать,— сказал маленький человек.— Но знаете, что удивительно? У меня пока не получается. Хочу сломаться, а посмотрю на их рожи, и меня тянет к плевку.
Его расстреляют. Он будет стоять в донельзя штатском виде: в мятых штанах, переставших быть брюками, в бело-грязной рубашке без воротничка, небритый, нелепый. Он будет ждать выстрела и собирать слюну для плевка — этот давно уже не маленький человек.
Фильм был показан в первый день фестиваля, и с первого дня все туже и туже закручивалась мировая пружина ненависти к фашизму, к войне. Пусть смотрят эти фильмы фашисты, недобитые и пока еще вовсе не битые. Не в Арденнах, не у Волги делал свои самые роковые ошибки Гитлер, как пытались доказать это его генералы, а вот здесь — на поле души «маленького» человека. Пока он маленький, пока стирает плевки — победа возможна, победа мертвечины. Но в том-то и дело, что поди рассчитай, когда этот маленький человек выпрямляется и делает что может: и не может, но делает: безоружным впивается в горло врага — и остается жив в человеческом роде.
«Король Лир» прозвучит на родине Шекспира, в Англии 1943 года (внеконкурсный фильм «Костюмер»). Он будет стар, этот Лир, немощен, беден, иногда жалок, почти всегда растерян. Он неимоверно устал, ему кажется, что угас талант да и сама жизнь вот-вот оборвется где-нибудь в нищих скитаниях по провинциальным сценам Англии. А ведь когда-то дарили же золотые подносы за гениальное исполнение Гамлета! Старый актер, режиссер с замашками деспота, руководитель труппы, старой, как и он сам, в истерике: некому сыграть шута, его жена — Корделия в «Лире» — не только стара, но и толста: он с кряхтеньем только может поднять ее. а ведь Лир, вздыбленный горем, должен нести ее как пушинку, как вздох. Он попадает в психиатричку, и только жена и верный костюмер выручают его. Какая может быть больница, если вечером они дают «Лира» и билеты распроданы, и если сегодня публику обмануть, то кто же завтра придет...
А он, вчерашний король театра, боится сцены, как старости, как смерти. Он капризничает, его одевают, как вздорного ребенка перед прогулкой, чуть не выталкивают на ненавистную сцену — и в конце действия актер видит плачущего военного с перевязанной головой. Его, столько раз уже повидавшего смерть не в театре, успокаивает мать: ну, что ты, ведь это только на сцене... не плачь, это актеры, они все останутся живы...
Нет больше жалкого старика, а есть великий Лир, взывающий к сердцу человечества, неотразимый, бессмертный Лир. горестный и непобедимый, как Прометей с растерзанной печенью. К театральной буре примешиваются подлинные громы зениток. Старик, два часа назад лукавивший по-мелкому, эгоистичный до предела, самовлюбленный, такой, каким и положено быть очень маленькому человеку, властно глушит овации и говорит в зрительный зал: благодарю, что вы пришли. Наш спектакль, наш Шекспир, наши с вами тревоги и заботы — это и есть победа добра над злом. Мы верим в то, что добро неискоренимо — и кто у нас отнимет это знание?!
Разве полководцы выигрывают войны? Полководцы правильно расставляют штурмовые колонны. А в колоннах — вот эти простые, обычные люди, из которых история и совесть лепят победителей.

3. В ЦЕНТРЕ ВЗРЫВА
Двух человек столкнул фестивальный экран, двух подростков-ровесников.
Один — белокуренький, чистенький, хорошенький — встретился издерганным героям американского фильма «Кабаре» ранним прелестным утром в маленьком сельском трактире на дорогах Германии 30-х годов. Был воскресный день, и трактир заполнил отдыхающий люд. Взрослые потягивают пиво, дети бегают меж столиков. Тишина, благость. И как же не запеть что-нибудь миротворное в такую-то солнечную тишину... Мальчик по-воскресному прилизан, ясен, голубоглаз, с легкими юношескими угорьками. Он поет что-то моцарто-шубертовское, что-то почти колыбельное. Засыпай, малыш, поет он, засыпай спокойно, ведь мир принадлежит тебе. И в такт песенке кивают готовые всплакнуть женщины и солидно постукивают кружками мужчины в тирольских забавных шляпах.
В хрусталик мелодии чуть добавляются медные, и голос мальчика чуть крепчает, так, совсем незаметно: ты подрастаешь, все хорошо, ты проснешься и увидишь, что мир принадлежит тебе. Очень спокойная, ласковая песенка, но отчего же так неспокойно героям и зрителям? Происходит какое-то колдовство искусства: мелодия все та же, да уже и не та, не совсем та, совсем не та, и кинокамера, отъезжая от крупного плана мальчика, от его юношеских угорьков показывает его теперь по пояс: да, он, как и полагается воскресным утром, в аккуратно отглаженной рубашке и галстуке, но эта коричневая рубашка, и черный галстук, и нарукавная повязка со свастикой — форма штурмовика. И глаза подростка уже, не голубые, а стальные, и в экстазе пения тщательно зализанные волосы спадают теперь косой челкой на лоб, и никаких уже хрусталиков в мелодии — это марш, жесткий, жестокий, громыхающий над сельским утром как бомбардировщик. Белокурая юная бестия вскидывает руку в фашистском приветствии, и все мужчины, и женщины, и дети, и старики повскакали со своих пивных стульев и орут, слаженно, почти вдохновенно: просыпайся, просыпайся скорей и сделай так, чтобы мир принадлежал нам!
Всего лишь один из музыкальных эпизодов уже старого, но не устаревшего фильма, вставшего в колонну ретроспективы антифашистского кино. Музыкальному мальчику лет тринадцать, у него еще есть время накачать бицепсы, научиться обращаться с автоматом и плеткой, чтобы в 39-м начать мировое побоище, растоптать Европу, а в сорок третьем встретиться с белорусским мальчиком Флёрой в деревне под названием Хатынь.
Они встали рядом, фильмы Америки и Румынии, Италии и Дании, Японии, Болгарии, ФРГ. Как когда-то интернационалисты в Испании, фильмы, как люди, повторяют: они не пройдут.
Почти десять лет назад умер великий мастер кино, участник итальянского Сопротивления Лукино Висконти, а фильм его «Гибель богов» все новым и новым поколениям зрителей с неотразимой логикой искусства доказывает, почему фашистами становились подонки, почему иначе и быть не могло и почему иерархия фашистов — это иерархия подонков: кто гаже, кто подлее, у того и больше шансов выйти на фашистский верх: предай и докажи верность арийской идее, убей и докажи, надругайся над матерью, но докажи! Фильм Висконти построен как семейная хроника, но начинается и кончается одними и теми же кадрами: в гигантских печах, в багрово-красных отсветах варится сталь, варится война, ибо нет у фашизма всех мастей варианта «мирного пути».
У фашистов нет выбора: воевать или не воевать, их экономика, воля, их сознание, психология, их генетика направлены на одно — на войну, чтобы хапать и хапать, чтобы схапать весь мир, все живое. У них нет выбора, и они отнимают выбор у других людей: жить или не жить. Известный фильм Алана Пакулы так и называется «Выбор Софи», хотя какой же выбор, если уставший от работы эсэсовец в ночном Освенциме при разгрузке очередной партии человечьего материала предлагает Софи сохранить одного из двух детей. Ведь она полька, католичка, ее отец сам писал расистские книги, так что, пожалуйста, кого желаете сохранить — мальчика или девочку? Женщина, которая кричит эсэсовцам охраны «Унесите девочку!», не может остаться нормальной, просто жить не сможет, и она уходит из жизни через несколько лет после сорок пятого, увеличивая счет войны.
Война несовместима с жизнью, кто бы ты ни был и где бы ты ни жил. Война больше чем проклятие, она конец всего, даже проклятиям. И вот эту горькую, необходимую правду, сжав зубы, и повторяют мастера сегодняшнего кино.
Современное кино о войне — меньше всего «ретро». Художники экрана перестали вспоминать, они предупреждают. Их питает не горечь прошлого, а тревога за будущее. Так военное кино стало антивоенным и жгуче современным.
Мир тревожен, очень тревожен, не видят этого глупцы и духовные коллаборационисты войны.
Большое жюри, всех зрителей буквально ошеломил советский фильм «Иди и смотри». Здесь земля уже похожа не на рыжую пустыню, а на взорвавшееся солнце. Многие из читателей, наверное, уже посмотрели фильм, во всяком случае, познакомились с ним по «Кинопанораме». Некоторые возможно, не примут его, посчитав слишком уж жестоким, безотрадным, превышающим меру. «Развлекательное» кино на материале войны — беспринципное зло, но добро ли вот такая энциклопедия ужаса? Да, 628 белорусских деревень сожжено вместе с жителями да, мы помним это, читали, но зачем же в кино?.. Один из авторов фильма, Алесь Адамович, тоже задавал себе эти вопросы: «закрепляя» жестокую правду о таких вещах в сознании новых поколений, чего мы достигаем? А вдруг обратного желаемому? Вдруг приучаем смотреть как на нечто обычное на то, что не должно и «в сознании вмещаться»? Сам Адамович отвечает на это так: «К известной истине — забывающий прошлое рискует встретиться с ним завтра — хочется такую мысль добавить: зло есть зло, но знание о зле есть добро. Зная, легче и бороться и побеждать. Чем больше зло, тем больше надо разузнать о нем, по возможности всё».
Наверное, и этот ответ не полный. Все-таки лет десять назад такой фильм у нас был трудно представим. Что же прибавилось, что изменилось за эти годы? Ведь война отодвинулась еще на одно поколение. И только ли память — мотор фильма?
За эти десять лет мир ближе подошел к пропасти. Сегодняшняя тревога за планету включала мотор фильма. «Иди и смотри» — первый наш фильм, где показывается не уничтожение одного человека или одной деревни, речь здесь идет о том, как зверье хочет и пытается уничтожить человеческий род. Весь человеческий род со всем тем, что его окружает и что дает ему жизнь: с домами и хлебами, скотиной, книгами, водой, землей. Потому он и не мог быть другим, этот жестокий по необходимости фильм.
Но и это не все.
Алесь Адамович рассказывал: «Шла киносъемка. Артист, играющий эсэсовца, высоко поднял девочку, чтобы на глазах у матери и братика разбить, бросить ребенка, убить, а она, четырехлетняя Наташа из белорусской деревни Броды, звонко-радостно крикнула братику, который где-то там, внизу: «Андрей! Это я!» Сорвала режиссеру «дубль», но как же радостно рассмеялась вся киногруппа в ответ на отчаянное неверие ребенка в жестокость, в зверство, в войну».
Шла съемка фильма «Иди и смотри». Был прекрасный солнечный день. Техники устроили дождь. Герой фильма Флёра, разинув рот от восхищения, смотрел на свою случайную спутницу. Она стояла на пеньке, и танцевала, и вспоминала довоенный фильм «Цирк», и Любовь Орлову, и ее танец на цирковой пушке: «Мэри, Мэри, чудеса, Мэри едет в небеса...» Ну да, шел проливной летний прозрачный дождь, и в нежнейшей водяной завесе стоял окаменевший от восторга мальчишка, и девочка, становящаяся девушкой, танцевала под дождем, и мир был невыносимо ярким, красочным, таким, какой должна была быть и была до войны, без войны и жизнь...
Потому что для добра и счастья создана нами наша земля.
И что бы там ни было — для веселья оборудована планета.
А за ценой не постоим.

«Иди и смотри»
«Костюмер»
Фото Л. ЛУППОВА.


Малахитовая шкатулка
Эрнст МАРКИН

Видели ли вы дымковскую красавицу с коромыслом? Ведь по воду собралась, а нарядилась, вызолотилась так, будто встречает после долгой разлуки разлюбезного друга своего. Любовались ли полыхающими розами на жостовских подносах, при виде которых от зависти сохнут живые розы? Вглядывались ли в утонченные узоры вологодских кружев, где лето притворяется зимой, а зима — сказкой? Эти вещи можно встретить в музеях и на базарах, за ними несколько столетий традиции, но делают их сегодня, сейчас. Каждая из них - нота в нескончаемой мелодии народной культуры. Вот этому — народной культуре, народному творчеству — и будет посвящена новая наша рубрика «Малахитовая шкатулка».

Полна дивных искрометных тайн малахитовая шкатулка народного творчества. Родник, из которого напитался Пушкин. Источник, напоивший живопись. Немеркнущий образец песни. Добрые руки бабушки слегка приоткрывают ее, и оттуда выплывают чарующие волны сказки. Не услышь мелодий этой шкатулки, не было бы Глинки и Мусоргского. Пуповина, связующая художника со своим народом. Но — только ли память, только ли пуповина, только ли запасник для профессионального искусства?
Только ли детство наше, пусть и золотое, но навсегда отлетевшее? Только ли ласковый голубой сон среди ритмов и грохотов современности? Отмерла нужда в прялках, и перестали делать мастера расписные донца к ним — и навсегда ушло великое искусство их резьбы и росписи. Да ушло ли? Или затаилось до времени, чтобы вылиться в умение и искусство там, где мы смотрим, да не видим, слышим и не узнаем мелодии.
Полна чудес и ликований малахитовая шкатулка. И не будем спешить с выводами, давайте просто заглянем в нее. А для этого надо довериться ей и не спешить, и не суетиться.
Но все-таки небольшое предварение надо сделать.
Мы лучше знаем легенды и мифы Древней Греции, чем свои легенды и мифы, свою духовность, воплощенную в песне, обряде или завитушке, вырубленной топором на причелине избы. Церковники, борясь с язычеством, хорошо постарались. Заграничному слову «миф» у нас соответствует «кощуна», «кощунство». Это словечко не народ придумал, а христовы служки. Чужие, мол, байки не страшны, пусть их в стишках да романах пользуют, со своими же надо бороться не только костром и вырыванием ноздрей, но и языковой секирой. Так и получилось, что для завозного красивое слово легенда, а для своего — басня, врака; у них миф — у нас кощуна. Казалось, навек присохли слова эти, да нет же, нет, у нас на глазах отшелушиваются они, не пряча больше жемчужин народной поэзии.
Но много ли скажут нам, современникам прорыва человечества в космос, самые поэтические легенды, самые красивые мифы?
Много. Так много, что мы и сами до сегодняшнего дня не подозреваем. Ведь не язычество же интересует нас, а народная духовность, отложившаяся в этих мифах, расцветшая в них. Это — зеркало, без которого нельзя пускаться в дорогу жизни.
И еще одно надо припомнить, припомнить и знать, и уже никогда не забывать, чтобы не сбили случайные ветры, не запорошили.
Вне культуры нет народа. В самые горестные минуты истории культура народа сохраняет могучесть и всесильность его. Изумителен по глубине и точности старинный миф об Антее, который был непобедим, пока мог прикоснуться он к родной земле. И Геракл душит его в воздухе — разрыв с родной почвой бесповоротно гибелен. Будем об этом помнить всегда.
Так почему же все-таки бегали русские неграмотные девушки за сорок верст, чтобы расписать свою прялку? Почему мастер, перед тем как приступить к работе, долго смотрел е небо? И что он видел среди облаков? Уж, конечно, не бога, потому что, как мы убедимся не раз, мастера эти были большими и законченными богохульниками, кощунами.
Пройдемся по деревне, остановимся у дома. Пусть он не будет богатым, пусть он даже бедным будет, лишь бы не жил в нем лодырь или загульный.
Дом деревянный, потому что синие леса кругом. Дерево — враг и друг. Враг, когда корчевать надо лес под пашню; друг, потому что укрывает, одевает и обувает; дом, утварь, сани и телега, ложка и туес, лапти — все дерево. Мастер, срубивший этот дом, мог и Кижи построить, и деревянный, хоть и золоченый, таинственный Китежград. Веками в мужицких руках скапливалось мастерство — ведь и без гвоздей обходились, и даже без дверных металлических петель. И потому резьба, затейливо украшающая ворота, пусть не удивляет вас: хозяин мастера не звал, сам украсил. Может, даже долота у него не было — один топор, и топором этим вырезал он, изваял чудесный орнамент, в который вплетены и странный ухмыляющийся лев, и девица, неуловимо похожая на русалку, и птица вроде петуха с павлиньим хвостом, и то, и се. А войдя во двор, увидим мы, что дом крепок, тяжел, основателен, строился надолго, но и легок, изящен, воздушен, как резная девичья шкатулка,— и подзоры, причелины, обрешетины, наличники, полотенца — все расшито чудесными узорами, и узорочье легко и красиво взлетает от изукрашенного крыльца до самого верха дома, до маковки, а оттуда растекается вниз встречным потоком, смешивается и кипит в обольстительном, хотя и малопонятном танце.
И также изукрашены двери амбаров и сараи, и расписаны полыхающими красками дуги, коромысла, грабли, сани, телеги — кажется, что живет здесь счастливый и беспечный человек, которого кормит скатерть-самобранка, печь его к речке искупаться возит, а он в душевном веселии и преизбытке сил только и занят тем, что украшает свой деревянный теремок фигурками да орнаментами, чтобы и самому было приятно поглядеть, и соседей повеселить.
Однако же, замечаете вы, ворота от резьбы не становятся менее прочными, а резные доски не просто так на дом наброшены, а защищают от непогоды наиболее уязвимые места деревянного строения. (Отметив эту основу народного искусства — обязательный и неразрывный сплав полезности и красоты, исследователь Виктор Михайлович Василенко добавил: «Этот привлекательный и завлекающий мир раскрывался нелегко и не сразу».)
Вы восхищены тончайшей работой и безудержной фантазией безвестных мастеров, вам только хотелось бы большей ясности в этом бесконечном потоке цветов, коней, петухов, медведей с вожаками... А может, и нет никакой системы, может, одна лишь щедрость таланта водила топором да кистью хозяина? Но нет, мы же знаем: не было скатерти-самобранки, и труд съедал все время, и даже понятия такого — «свободное время» — не было. Вы начинаете догадываться, что и эти деревянные, резные, цветные травы хоть и красота, но и труд тоже, только вот смысл его еще ускользает от вас...
И вы снова ходите от дома к дому и видите потихоньку, что в буйстве фантазии есть какие-то свои законы, последовательность и даже обязательность.
Вот, скажем, лев. Он может уютно устроиться на «красной» доске, или разлечься на фронтоне дома, или вспрыгнуть на ворота. Однако, каким бы затейливым ни был мастер, лев всегда смотрит на вас, а если поселился на «красной» доске, то обязательно в конце ее, завершая собою орнамент. Фантазия и закономерность уживаются столь же мирно, как лев и цветущая ветвь, зажатая в его лапе.
Лев — а откуда он в России? Каким таким диковинным прыжком махнул он из Сахары на вологодские ворота? Ведь можно голову дать на отсечение, что ни один из деревенских мастеров живого льва отродясь не видал. Почему же ему так уютно под холодноватым для него небом?
Феодалы — князья, бояре — были во всем мире, как известно, людьми, до судорог любящими власть. И эту свою властную судорогу всегда отражали в своих гербах. Так и закочевали по гербам львы — цари природы, выражая собой мысль, что хозяева этих гербов — цари человеков. Лев был и в гербе владимиро-суздальских князей, начавших новую, послекиевскую Русь. Княжеские львы выражали мощь и силу князей; были они свирепы и однолинейны: сила — и только. Львы — мощь, львы — стража, львы — угроза. И вот приходит наш мастеровой в стольный град Владимир, глазеет на свирепого хищника и думает, что неплохо бы и ему завести такого стража для дома своего.
И вот самое интересное происходит дальше. Между княжеским и деревенским львом нет ничего общего — почему так? Княжеский строг и свиреп, безлик, безличная сила. Наш, деревенский,— улыбчив, лукав, иногда натягивает на себя маску строгости, но и не скрывает, что это всего-навсего маска. Уже и не лев, а привычный кот. и даже и не кот-голодранец, а сытый котяра. У княжеских львов в лапах секиры, сабли, мечи, у нашего — диковинная ветвь, у того — символ смерти, у этого — жизни. Очень противоположные львы. Некоторые ученые объясняют это так: льва народный мастер никогда не видел и потому изображал как знакомых ему животных. Поэтому лев и становится похожим на кругломордого добродушного кота.
Думается, это не так. Среди знакомых крестьянину животных были и кабаны, к примеру; придай заморскому зверю родную кабанью свирепость, и княжеские львы заскучали бы от зависти. Мастер не хотел видеть на своем доме княжеского льва.
Давайте познакомимся еще с одним царем природы. Его лепит дымковская мастерица Зоя Васильевна Пенкина и по привычке всех народных мастериц приговаривает (а почему приговаривает, о том разговор отдельный):
— Лёвка, лёвка, ты чего опять дурным уродился? Очень ты, смотрю, опять добрый, никакой в тебе грозности, как мурка. А ведь ты царь зверей. Да и то сказать, звери-то добрые, с чего бы тебе кулаками махать? Сейчас я тебе дам на хвост колботку побольше, а хвост покойно на спину положу, чтобы была колботка на самом виду. И красиво будет, и разумно. Звери же видят, не глупые, что лев — как махнет такой колботкой, так сразу всех повалит. А если они такое знают, зачем им задираться? Вот и будешь ты царем разумным, беспечальным...
Вот эти разумные и беспечальные львы и разлеглись на деревенских наших домах. Когда на воротах — несли, конечно, сторожевую свою службу. Но не саблей машут, а будто спрашивают: как там у тебя за пазухой — камушка нет? Тогда проходи, будь ласков. Когда жмурились с «красной» доски, то выражали глубочайшую народную мудрость о доброй силе, о добром родстве всего живого. Княжеские львы рычали о рыцарской силе — это была их недобрая идея. Деревенские, взяв их за основу, пришли к прямо противоположному; и князья, и народ выражали себя до конца. Просто художественная идея народа была неизмеримо сложнее, богаче, мудрее и в конце концов победоноснее жалких княжеских потуг.
Львы с мечами приглашали в замок или в крепость. На турнир, на драку, на разбой. Львы с ветками зазывали в дом — и кто же не понимал этого знака добра, уважливости, спокойствия?! Так что не просто украшение, далеко не украшение. Связь всех тех, у кого львы с ветками, а не с мечами. Не просто было вырезать его, но можно ли было обойтись без этого труда?
Надо только начать читать эту открытую книгу дома! И тогда простецкий конек на крыше превратится в языческое изображение солнца (ну как же не богохульники, мастера эти: ведь дома иконы, а на крыше конек-солнце!), петух с павлиньим хвостом расскажет о райской птице Сирин, запоют на все голоса павы и китоврасы, и совсем седые легенды нашепчут загадочные берегини. Обыкновенный деревенский дом так много расскажет о своих хозяевах! Да все расскажет. И вот в этом суть нашего разговора: ушли прялки, а с ними донца, но дух тех, кто прял, кто расписывал,— он-то остался! А если остался, разве не находит себе выражения? Находит, и мы не раз убедимся в этом.
Спалила война много жилья, разрослись мы, тесно стало, и поселились мы в одинаковые коробки, кажется нам в суете, что навсегда ушла эпоха разговаривающего с каждым прохожим дома. Но теснота преходяща.
Вышли на пенсию так много пережившие крестьянки Аграфена Герасимовна Иванченко из ставропольской станицы и Серафима Кондратьевна Рожкова с Урала. Уж как тяжко им было, пережившим гражданскую и Отечественную, а появилась минута роздыха, и добрый бес толкнул в ребро: загудели диковинами их дома — вглядитесь в них, и вы узнаете старых наших знакомых, хотя откуда бы? Ведь плотницкое дело всегда было мужицким занятием...
А теперь поднимите голову и на шипце кровли вы увидите резную розетку с шестью лепестками. Украшение? Ну конечно. Но, как мы начинаем понимать, ничего нет просто так в народной культуре, и века отжимали символы, как бабы белье, чтобы оставить самые глубокие, самые мудрые, самые необходимые. И вот эта розетка обозначает ни много ни мало, как весь белый свет. Приятие всего белого света, уважение его, поклон ему. Когда о христианстве даже не подозревали, эти рубленые розетки уже славили белый свет, по-другому — Род. А уж от слова Род произошли такие знакомые нам слова, как «природа», «урожай», «родить», «родник», «родня», «родичи», «народ», «родина».
Так каждый дом, пусть даже и самый бедный, связывался с народом и с Родиной, со всем белым светом, и заявлялось об этом открыто, гордо и прекрасно.
Вот какие нелегкие, но необходимые и живительные тайны раскрывает нам малахитовая шкатулка народной культуры...
А теперь пора, постучавшись, войти в дом.
До следующей встречи.

1. Шестилепестковая розетка — знак Рода.
2. Наличник окна светелки.
3. Элемент украшения дома. Художник А.П. Песков. Смоленск.
4. Птица Сирин.
Фото А. БОЖКО.

Лев с ветвью на лобовой доске избы.

<- предыдущая страница следующая ->