<- предыдущая страница следующая ->

ЛЮБАВИНЫ
Василий ШУКШИН

Окончание. Начало см. в № 9.
Родионов бывал теперь в Баклани наездами. Зеленая райкомовская «Победа» носилась по району, буксовала на дорогах...
...В тот день поднялись чуть свет. Побывали в Краюшкине, в Лебяжьем, в Верх-Катунске... Часам к трем поехали в Баклань.
Кузьма Николаич сидел рядом с Иваном, курил, думал о чем-то.
На подъеме, перед Бакланью, машина забуксовала. Иван долго раскачивал ее, пытался с ходу выскочить из вязкой ловушки — безуспешно. Он вылез и пошел рубить кустарник. Родионов тоже вышел.
— Выезжай, я вон там тебя подожду,— сказал он, показывая вперед.
Иван нарубил веток, накидал под колеса, выехал. Подъехал к Родионову.
Родионов стоял и смотрел на Баклань: все село отсюда было как на ладони. Иван открыл дверцу.
— Поедем?
— Иди сюда,— сказал Кузьма Николаич.
Иван подошел к нему.
— Ничего?— Родионов кивнул на село.
— Что?— спросил Иван.
— Вот сюда я угрохал всю жизнь,— с непонятным удовольствием сказал Родионов, продолжая разглядывать село.
— Говорят, разрослось оно здорово,— поддакнул Иван.
— Не в этом дело...
Иван посмотрел на Родионова: тот стоял, заложив руки за спину, с веселым любопытством, с каким-то даже изумлением смотрел на село.
— Да-а... много всякого было,— сказал он. Долго после этого молчал. Потом решительно сказал:— Едем.
В машине Родионов опять курил и опять думал о чем-то.
— Сколько тебе сейчас?— спросил он вдруг.
— Годков-то? Тридцать третий.
Кузьма Николаич посмотрел на Ивана... Усмехнулся. Ничего не сказал больше. Молчали до самого райкома.
Когда подъехали к райкому, Кузьма Николаич посмотрел на часы, пощелкал в раздумье по стеклышку циферблата.
— Никуда не уходи... Поедем в Усятск. Заправь машину.
— Есть.
Родионов ушел в райком.
Иван залил полный бак, сменил масло и опять приехал к райкому. И пошел в приемную Родионова — потрепаться с хорошенькой секретаршей Зоей.
Когда в приемной никого не было, Зоя с удовольствием беседовала с Иваном, то и дело хихикала негромко и всякий раз при этом поднимала кверху пухлый пальчик и смотрела на кабинет Родионова.
В приемной было пусто. Даже Зои не было.
Иван уселся на мягкий диван, закурил.
Зоя пришла через несколько минут, просияла, увидев Ивана, сделала рукой жест — «сейчас», вошла с бумажками в кабинет.
Родионов уже вовсю работал. Когда открылась дверь, Иван услышал его недовольный густой басок — он говорил с кем-то по телефону.
Зоя вышла из кабинета, села за свой столик. Улыбнулась Ивану.
— Как съездили?
— Хорошо.
— А у нас тут новость.
— Какая?
Под столом Зои коротко звякнул звонок. Зоя встала, сделала Ивану тот же знак — «сейчас», вошла к Родионову. Тут же вышла и стала созваниваться с Усятском. Созвонилась, стала по всему Усятску разыскивать тамошнего председателя колхоза. Председателя нигде не было.
— А заместитель?
Из колхозной конторы ответили, что за ним побежали. Через несколько минут заместитель пришел.
— С вами будет говорить товарищ Родионов,— сказала Зоя строго и нажала пальчиком кнопку на столе. Сказала в трубку:— Пожалуйста, Кузьма Николаич. Это заместитель — председатель в поле.— Положила трубку и опять улыбнулась.
— К нам карлики приехали.
— Какие карлики?
— Ну, карлики!.. с цирком. Цирк приехал, и с ним карлики. Я двоих видела давеча. Интересно до чего!.. Один пожилой уже, серьезный...
В этот момент в приемную вошел огромный детина со свирепым выражением на красном лице. Брезентовый плащ его, задубевший от степных ветров, от дождей и от солнца, сердито громыхал.
— Здесь?— спросил он, не останавливаясь.
— Одну минуточку!— вскинулась Зоя, но детина уже распахнул дверь.
— Вот что,— угрожающе загудел он с порога,— мне эти шутки. Кузьма Николаич, сильно не по нутру!
— Какие шутки?— спросил Родионов.
— Людей взяли?
— Взял.
Детина сорвался на крик.
— Так с кем же я сеять-то буду?! Вы что тут!.. совсем уж?!
Родионов прищурил усталые глаза.
— Во-первых, не ори, во-вторых, выслушай...
— Я не ору! — грохотнул детина.— А сеять отказываюсь. Все!
Секретарь крепко припечатал к столу широкую ладонь.
— Ты можешь не кричать, бурелом?! На кого ты кричишь?
— Отдайте людей.
— Ни одного человека. Люди твои наводят мост, ты знаешь об этом. Ты знаешь, что без моста нам всем — хана. Чего же ты кричишь? Сеять он не будет!..
— Кузьма Николаич,— взмолился детина,— отдай людей. Мне без них — хоть живьем в могилу лезь и закапывайся. Пусть лебяжинцы сами наводят, раз они не позаботились загодя. Что я им, стройбат, что ли? Или Николай-угодник?
Секретарь смотрел на детину темными немигающими глазами.
— Я думаю у тебя еще десять человек взять,— сказал он серьезно.— У тебя положение лучше, чем у других, не прибедняйся. Как думаешь?
Детина сразу обмяк, грузно опустился на диван и стал вытирать фуражкой могучий загривок.
— Без ножа режут... Только начнешь малость подниматься, тебя опять раз!— колуном по башке. А план давай!..
— До завтра еще десять человек надо... Они хотят ночью работать, с кострами.
— Только наладишься, понимаешь, только начнешь шевелиться — раз, палку в колеса.— Детина горестно покачал головой.— Ну, ладно... пойду. Буду выкручиваться как-нибудь.— Он встал и пошел к двери.
— А как насчет этих десяти?— спросил Родионов.
— А?
— Десять человек, говорю, еще надо.
Детина сделал вид, что оценил «шутку» секретаря, криво усмехнулся на прощание и выскользнул из кабинета.
Зоя встала и прикрыла за ним дверь кабинета.
— Никакой культуры у людей!.. Прет, как в лесу.
А Ивану сделалось вдруг стыдно. Стыдно стало за то, что сидит он на мягком диванчике, покуривает «беломорканал», болтает с девкой и ни о чем не заботится, не волнуется, не переживает... Последнее время его что-то стала покалывать совесть.
Трепаться с Зоей расхотелось. Он встал и хотел идти к машине, но в этот момент в приемную почти вбежала Майя. Заплаканная... Мельком, отсутствующим взглядом посмотрела на Ивана, на Зою и прямо прошла в кабинет.
Зоя значительно посмотрела на Ивана.
— Чего это она?— спросил Иван.
Зоя так же значительно промолчала.
— А?
— Семейная драма,— не выдержала Зоя.— Ее муж, учитель, спутался с Марией Кузьминичной. А Майя — в положении. Да и вообще это дико, хоть бы она и не была в положении. Верно ведь?
Иван не знал: верить Зое или нет. То есть он ей верил, но настолько это было чудовищно, так неожиданно, что сразу не укладывалось в голове.
Майя вошла в кабинет, села на диван и заплакала, склонившись к коленям.
Родионов растерянно смотрел на нее.
— Вот вы, Кузьма Николаич...— заговорила Майя, пытаясь унять слезы,— вы говорили, чтобы мы приходили к вам, если что... Вот я и пришла.— Она опять склонилась к коленям, закрыла ладонями лицо, затряслась.
— А что случилось-то?
— Мне не к кому больше, поэтому я к вам... Не жаловаться, а просто... Так трудно сейчас, так трудно...
— Дома что-нибудь? С мужем?
— Да... Он связался с дочерью с вашей. Я никогда не думала, что он такой. Я думала, он любит меня. Боже, до чего трудно!..— Майя посмотрела мокрыми, по-детски растерянными глазами на Родионова. У Родионова от жалости, от горя и от стыда вступила в сердце резкая боль. Он встал, потом сел, расслабил тело, чтобы унять боль. Она не унималась. Было такое ощущение, будто сердце какой-то своей нежной частью зацепилось за ребро... Он незаметно пошевелил левым плечом, положил левую руку на стол — боль не унималась.
— Давно они?..
— Говорят, давно.
— Он сам сказал?
— Нет... Он трус, он, оказывается, совсем-совсем не такой. Он стал кричать на меня...
— А чего ты плачешь?
— Мне просто стыдно... Я просто растерялась. Я сейчас не знаю, что делаю, что делать...
— Ничего не надо делать. Тут ничего не сделаешь.— Родионов глубоко вздохнул — боль не проходила.— Не показывай никому, что у тебя горе. Ему особенно. Ничего страшного нет.— Он встал, начал небыстро ходить по мягкому ковру.— Это даже к лучшему, что он сейчас раскрылся.
— У меня ребенок будет.
Родионов долго молчал. Ходил.
— Тем более, тебе надо спокойной быть. А то родишь какого-нибудь психопата... Все в жизни бывает. Трудно бывает.— Родионов опять незаметно вздохнул и сел на место.— Так трудно бывает, что глаза на лоб лезут. Но убиваться, показывать слабость свою — это последнее дело. Плюнь на все — держись, другого выхода все равно нету.
Майя справилась наконец со слезами, сидела, безвольно опустив на колени руки, смотрела на белый платочек, который держала в руках, шмыгала носом, слушала.
— У тебя жизнь только начинается,— говорил негромко Родионов.— Много еще будет всякой всячины — и хорошего и плохого.— Говорил, успокаивал, и непонятно, кого успокаивал: женщину или себя. Он чудовищно устал за эти десять — пятнадцать минут, даже постарел.— Плохого иногда больше бывает. Но на то мы и люди, чтобы не сдаваться... Так что не плачь.
Родионов встал.
— Вечером я приду к вам. Успокойся. Вечером обо всем поговорим.
— Хорошо.— Майя наспех вытерла слезы и вышла из кабинета, не посмотрев на секретаря.
Иван все еще сидел в приемной. Зоя, ужасно смущаясь, рассказывала, как школьная уборщица нечаянно застала учителя с Марией Кузьминичной... Позор, такой позор — педагоги!..
«Что с ней происходит?»— думал Иван. Он не понимал в данном случае Марию, не верил в ее любовь к этому мальчику-учителю...
Пашка был дома, копался в моторе старенькой своей полуторки.
— Чего ты?— спросил Иван.
— Да вон!..— обиженно воскликнул Пашка и кивнул на кабину.— Номера начала выкидывать.
— Пора уж... Ей, наверно, в субботу сто лет будет.
Пашка опять полез было в мотор.
— Слышь... муж-то Майи с дочерью секретарской...— Иван сказал это с каким-то нехорошим, неприятным злорадством... Сказал и вопросительно смотрел на Пашку, точно ждал, что тот объяснит ему, как это могло случиться.
Пашка повернул к нему голову, долго молчал.
— Да?
— Да.
Дальше Пашка повел себя странно: он как будто знал заранее, что этим все кончится, как будто никогда в том и не сомневался — в непрочности любви учителя к Майе...
— Ну вот, пожалуйста!— сказал он. Положил ключи на капот, спрыгнул на землю.— Я всю жизнь говорил: не присылайте вы к нам этих обормотов! Для чего они здесь нужны? Ответь мне на один вопрос: для чего они здесь нужны?— Разглагольствуя, Пашка по привычке стал ходить взад-вперед.— Для чего? Интеллигентов не хватает? У нас своих девать некуда... А учителя этого я давно понял: он же тихушник! Алкоголик. Это же страшный народ. Я уверен, что он неспроста сюда приехал: он кого-нибудь искалечил там по пьянке — его по глазам видно...
— Будет тебе,— недовольно заметил Иван.— Понес.
— Зараза... тихушник.— Пашка вытер ветошью руки, бросил ветошь на крыло, пошел в дом.
Иван сел на дровосеку, закурил. Легче нисколько не стало от того, что он рассказал Пашке. Тоскливее стало...
Уже начало темнеть. День угомонился, отсверкал, отзвенел... На землю опустились сумерки, и природа, люди зажили другой жизнью — приглушенной, спокойной.
— Пойдем к ней?— сказал Пашка.
— Ты что? К Майе? Да ты что?!
— Я буду говорить, ты... просто так.
Иван остановился, посмотрел на брата.
— Возьмем ее к себе, и все.
Ивана поразила такая простая мысль: взять к себе, и все. И все мучения — долой. Неужели так можно?
— Как же так?..
— А что?
— Пойдет, думаешь?
— Пойдет. Вот именно сейчас самый такой момент: когда женщине изменяют, ей кажется, что она уже никому больше не нужна. А мы придем и скажем, что она нам нужна. Она и пойдет с нами — назло своему бывшему мужу. Ясно? Их понимать надо.
— У нее ребенок будет,— вспомнил Иван.— Ты знаешь об этом?
— Ну и что?
— Пошли.
Пошли к Майе.
— А если он там, этот?..
— Ноль внимания — как будто его нету.— Пашка подсобрался, похорошел, как петух перед дракой.
— Сомневаюсь я здорово.
— Все будет в порядке. Даже не размышляй сейчас.— Верил ли сам Пашка в успех или шел просто так — уступая своему авантюрному характеру,— непонятно. Он не думал ни о чем. Он шел. Он не мог не идти, поэтому шел. А уж если он шел куда, он не останавливался — шел.
— Он сам ей об этом сказал?— спросил Пашка.
— О чем?
— Что он больше ее не любит.
— Не знаю.— Ивану не хотелось передавать Зоин рассказ о том, как учителя и Марию застала где-то школьная уборщица. Даже думать об этом было противно. Чудилось что-то нехорошее, насильственное в этом содружестве Мария — учитель. Одно из двух: или учитель — тот самый никем не признанный гений, какого искала Мария, или он ловкий и нахальный гад, который сумел обернуть ее вокруг пальца.
«Дура ты, дура... Дуреха большая».
Озлобления, какое он испытывал днем, не было. Было тоскливо и грустно. Было жалко Марию.
Майя была одна дома. Сидела у стола спокойная, не рвала на себе волосы, не рыдала... Даже улыбнулась, здороваясь.
— Здравствуйте, ребята. Садитесь.
Может, это и сбило Пашку с панталыку — он оробел. Одно дело, когда человек убит горем, когда он от отчаяния на стенку лезет, и совсем другое — когда он, как говорят, ничем ничего.
— Как живешь?— спросил Пашка.
— Хорошо.
— Попроведать зашли тебя...
— Спасибо, что не забываете...
Иван видел, какая Майя была в райкоме: удивляла разительная перемена, которая произошла с ней.
«Может, помирились уже,— подумал он.— Наверно, это была сплетня, и сейчас все, слава богу, выяснилось».
— А мы, значит, зашли вот...— заговорил было Пашка, но Иван сделал свирепое лицо, наступил ему на ногу и мотнул головой — «молчи».
— ...Зашли вот попроведать.
— Еще раз спасибо.— Майя улыбнулась.— Вы как живете?
— Тоже хорошо.— Пашка уловил момент, когда Майя не смотрела на него, тоже сделал свирепое лицо и тоже молча спросил у Ивана: «В чем дело?»
«Молчи».
Майя заметила, что братья что-то мнутся, вопросительно уставилась на Ивана; она только сейчас вспомнила, что видела его днем в райкоме, а значит, и он видел ее. Иван, встретив такой откровенно вопросительный взгляд молодой женщины, смутился.
— Ну, пойдем, Павел?
— Пошли.
Попрощались с Майей, вышли на улицу.
— По-моему, они помирились. Вранье, наверно, это все, сплетни.
— Да?
— Давеча так плакала, а сейчас... Нет, кумушка какая-нибудь болтанула давеча, она и взвилась... Молодая еще.
— Значит, все.— Пашка сплюнул на дорогу,— Ну, как тут не напиться?
— Брось, это не выход.
— А что делать?
— Влюбиться в кого-нибудь.
— Да я всю жизнь только и влюбляюсь!.. А видишь, что получается?
— Значит, не так что-то.
— Что не так?
— В чем-то ошибаешься. Может, хамить сразу начинаешь... Вообще я тебе откровенно скажу: будь я бабой, я бы тоже не посмотрел на тебя — болтаешь ты много, куда к черту!
— Так ведь стараешься, чтобы ей веселее было! Не умирать же от скуки.
— Ты говори, только не пустозвонь. Дельные какие-нибудь слова... А то ты как пойдешь: «пирамидон», «сфотографирую», «тапочки в гробу»...— трепач получаешься. А девки трепачей не любят. Посмеиваться посмеиваются, а как до дела доходит, выбирают скромного.
— Зараза — язык! Все, с этого дня кончаю трепаться. Молчать буду. Пусть лучше сохнет от скуки, а буду молчать. Верно? Пусть, если хочет, сама треплется.
— Кто?
— Ну — с кем познакомлюсь.
— А-а... Ну, конечно!— Иван думал о себе. Понятно, почему Пашку не любят, но почему Мария его не полюбила — это непонятно. Обычно, когда он хотел, чтобы его любили, его любили.
«Что-то у меня тоже не так».
* * *
Родионов шагал по комнате Марии, курил без конца, мял под кителем одной рукой кожу (под левым соском). Клавдия Николаевна тихонько звякала на кухне посудой.
Вошла Мария.
Кузьма Николаич остановился посреди комнаты.
Мария с альбомом в руках стояла в дверях, смотрела на него.
— Иди сюда,— сказал отец.
Она подошла.
Кузьма Николаич больно ударил ее по лицу...
— Папа, ты что?!
Мария открыла ногой дверь, выбежала... Кузьма Николаич схватился за сердце и стал торопливо искать глазами место, куда можно присесть. Он был белый, губы посинели и тряслись.
— Кузьма!.. — заполошно вскрикнула Клавдия Николаевна.— Ты чё?.. Кузьма?..
— Давай звони!.. звони... Пойдем!— Кузьма Николаич пинком распахнул дверь и быстро пошел из дома.— Пошли!..
Клавдия Николаевна почти бежала за ним.
— Да погоди ты!.. Да не беги ты!..
Кузьма шел, не сбавляя шага, крепко держался за сердце... Торопился донести его.
— Кузьма!..
— Давай, давай... скорей,— шептал он.
...В больнице переполошились. Уложили Кузьму на кушетку, расстегнули китель... Сестра сунула ему под руку градусник, другая стала готовить шприц с камфарой. Пожилая толстая няня покультыхала за дежурным врачом, который куда-то отлучился на пять минут.
— Ну-ка!.. упал он...— шепотом, быстро проговорил Кузьма Николаич, глядя на жену.— Подержи его, прижми руку...
Клавдия Николаевна насилу поняла, что он имеет в виду градусник, который выпал у него из-под руки. Поправила градусник, прижала руку к боку... Кузьма повел глаза к потолку, куда-то назад, дернулся — хотел встать... И уронил голову. Потерял сознание.
* * *
Мария, выбежав из дому, быстро пошла к Ивану Любавину. Дорогой зло и скупо всплакнула, вытерла слезы, гордо вскинула голову... В осанке и в походке, и в опущенных уголках губ — во всем облике снова утвердилась непокорная, дерзкая уверенность в собственном превосходстве.
Такой она и явилась к Ивану. Он почему-то не удивился, увидев ее. Он знал, чувствовал, что сейчас в Баклани, наверно, в трех местах сразу, разыгрывается нешуточная драма, в центре которой стоит Мария. И неудивительно, если та роль, какую она приняла на себя, окажется на этот раз ей не по силам, и она захочет уехать. Или кто-то другой захочет уехать... Он безотчетно ждал кого-то оттуда весь вечер.
— Поедем,— сказала Мария.
— Куда?
— В город. На вокзал.
Иван лежал в кровати (читал). Не стесняясь Марии, откинул одеяло, оделся, обулся...
— Пошли.
— У тебя деньги есть?— спросила Мария.
— Есть.
— Мне рублей пятьсот надо.
— Сейчас посмотрю...— Иван порылся в чемодане, где у них с Пашкой лежали деньги (на мебель копили), отсчитал пятьсот...
— На.
— Я пришлю потом.
...Шли темной улицей, молчали. Прошли мимо больницы. В больнице около Родионова бестолково суетились добрые люди... Бегали нянечки, сестры, прибежали молодые врачи... Шептались, спорили негромко, делали уколы...
Иван шел несколько впереди Марии, думал о ней: «Поехала?.. Скатертью дорожка.— Думал без всякой злости.— Хороших мужиков хоть мучить не будешь. В городе нарвешься на кого-нибудь... Там найдутся и на тебя».
— Уезжаешь?.. Или бежишь?— не вытерпел и спросил он.
— Не спешу, но поторапливаюсь.
— В какие края?
— Далеко.
...В машине Мария стала приводить себя в порядок. Долго причесывалась, пристроив на коленях зеркальце... Держала в губах заколку, шелестела плащом... От нее — от ее рук, волос, плаща — веяло свежим одеколонистым холодком. Чуточку искривленные, яркие, полные губы, в которых была зажата заколка, начали беспокоить Ивана. Поправляя волосы, она часто задевала его локтем — это тоже беспокоило. Он прибавил газку.
Примерно на полпути к городу обогнали Пашку. Иван приветственно посигналил ему, мигнул трижды задними огнями.
...На вокзале было немного народу. Поезд Марии отходил через полчаса. Она взяла билет и пошла к окошечку — «телеграф». Иван (он решил проводить Марию) сидел на широком жестком диване, разглядывал огромную картину, на которой тоже очень огромные матросы Черноморского флота бились с немцами.
Мария отправила телеграмму, подошла, села рядом. Посмотрела на часы.
— Ну... скоро.
Ивану сделалось очень грустно.
«Зачем нужно, чтобы она уезжала?— думал он.— Куда она едет?..»
— Какой сегодня день недели?— спросила Мария.
— Вторник.
— Слава богу, что не понедельник. Не могу уезжать в понедельник и тринадцатого.
«Ну куда она едет? Куда?» — Иван представил ее, одинокую, на вокзале в большом каком-то городе, торопливо и жадно оценивающие взгляды сытых прохиндеев... «Ну куда, к черту, едет? Зачем?»
— Куда едешь-то все-таки?
— Далеко.— Мария посмотрела на него, улыбнулась...— Пока до Новосибирска.
Иван тоже посмотрел на нее.
«А ведь не будет ее сейчас. Ведь уедет она»,— понял он наконец-то, что томило его,— он не хотел, чтобы она уезжала. Он до последнего момента не верил, что она уезжает. И когда желал ей дороги скатертью, и тогда не верил. И когда, жалея «хороших мужиков», хотел, чтобы она уехала, и тогда не верил. А она действительно уезжала.
До отхода поезда оставалось десять минут. Они все еще сидели на диване. Мария казалась спокойной.
— Пойдем?
— Сейчас... успеешь.
И — как будто его только и не хватало здесь — в зал торопливо вбежал учитель — Юрий Александрович. Ринулся к кассе. Марию не увидел. Он никого вообще не видел. Он торопился.
Иван встал.
— Дай-ка твой билет.
— Зачем?— Мария тоже поднялась. В сторону кассы, где, склонившись у окошечка, стоял Юрий Александрович, не смотрела. Растерянно и насмешливо улыбалась.
— Дай, мне нужно.
Мария отдала ему билет.
Иван пошел к кассе... Подошел, вежливо постучал в узкую согнутую спину Юрия Александровича. Тот торопливо обернулся, выпрямился...
— О!..
— На,— сказал Иван, подавая ему билет.— Все равно пропадает.
Юрий Александрович, не понимая, смотрел то на билет, то на Ивана... Потом повернул голову, увидел Марию. Мария стояла на том же месте, где ее оставил Иван. Смотрела на них. Через весь зал почти встретились взгляды Юрия Александровича и Марии. Юрий Александрович поспешно отвернулся...
— Зачем он мне? Я сам возьму.
— Да бери-и!..— Иван лапнул учителя за грудь, сорвал пуговицы пиджака и рубашки и старательно засунул билет ему за майку.— Бери... не потеряй.— Отпустил его, посмотрел в красивые, слегка выпуклые глаза, повернулся и пошел.
— Пойдем,— сказал он Марии. Сказал твердо, требовательно. Мария пошла за ним.
На улице она остановилась.
— Ты почему так сделал?
Иван тоже остановился.
— А куда ты, к черту, поедешь? Пойдем.— Он двинулся вперед. Мария еще прошла за ним несколько шагов, остановилась. Иван тоже остановился.
— Что же мне теперь делать-то?— негромко спросила она.
— Поедем в Баклань.
— Где мне там жить? У тебя?
— Найдешь. Можешь у меня, если захочешь. Можешь у отца... Тебя никто не гонит, не психуй, пожалуйста.
— Меня бьют!— сердито сказала Мария и топнула ногой.— Бьют, а не гонят!— И заплакала.
Иван взял ее за руку и повел к машине. Мария покорно пошла. Всхлипывала, размазывала по щекам слезы...
Публикация Л. Федосеевой-Шукшиной.
Рис. Е. ФЛЕРОВОЙ


Учитель Маяковского, Каменского и Крученых, поэт, математик и историк, Велимир (Виктор) Хлебников родился сто лет назад — 28 октября 1885 года. Первой задачей новой поэзии Хлебников считал возрождение народного творческого духа языка, понимая язык не как непреложную данность, а как живое природное явление; по выражению Маяковского, он создал «периодическую систему слова». Многие годы Велимир Хлебников занимался исследованием природы времени. В своей книге «Учитель и ученик», изданной в 1912 году, он приходил к выводу: «... не следует ли ждать в 1917 году падения государства?»
Поэт не только предсказал революцию—он сам горячо ее принял: после Октября Велимир Хлебников работал в различных газетах, в бакинском и пятигорском отделениях РОСТА, в Политпросвете Волжско-Каспийского флота.
Весной 1922 года, уже тяжело больной, поэт отправляется в Новгородскую губернию. Там в деревне Санталово на 37-м году жизни, Хлебникова не стало. Его последними строками была запись крестьянского разговора.

ИЗ ПОЭЗИИ В. ХЛЕБНИКОВА

• • •
Точит деревья и тихо течет
В синих рябинах вода.
Ветер бросает нечет и чет,
Тихо стоят невода.
В воздухе мглистом испарина,
Где-то не знают кручины,
Темный и смуглый вырос парень,
Рядом дивчина.
И только шум ночной осоки,
И только дрожь речного злака,
И кто-то бледный и высокий
Стоит, с дубровой одинаков.

Из поэмы «И и Э»

Неужели лучшим в страже,
От невзгод оберегая,
Не могу я, робким даже,
Быть с тобою, дорогая?

Там, где ропот водопада,
Душ любви связует нить.
И, любимая, не надо
За людское люд винить.
Видно, так хотело небо
Року тайному служить,
Чтобы клич любви и хлеба
Всем бывающим вложить.
Солнце дымом окружить.

Рис. Е. НОВИКОВОЙ

<- предыдущая страница следующая ->