<- предыдущая страница следующая ->

ШТИРЛИЦ. МАДРИД... 1946
Юлиан СЕМЕНОВ

ОТ АВТОРА
Время действия романа «Экспансия» — первый послевоенный год, когда освобожденная от фашизма Европа так радовалась миру и когда уже возникала новая угроза этому миру... Это год, когда Черчилль выступил в Фултоне с известной антисоветской речью; когда Нюрнбергский трибунал, несмотря на протест советского судьи Никитченко, оправдал трех крупных нацистских преступников; когда западные державы воспротивились принятию решения Советом Безопасности о разрыве дипломатических отношений стран — членов ООН с фашистской Испанией. Когда четко вырисовывается агрессивная, враждебная позиция в политике реакционных американских кругов по отношению к Советскому Союзу, их стремление сохранить и использовать в борьбе с коммунизмом нацистских недобитков, которых затем возьмет на службу ЦРУ. Место действия романа — франкистская Испания. Я побывал там впервые в 1971 году, встречался с бывшими немецкими генералами, с Отто Скорцени. Своими глазами видел, как в Мадриде на авинида Хенералиссимо в ресторане Эль Бодегон гитлеровцы обменивались фашистскими приветствиями, а последний при Гитлере военный атташе Франко генерал де Молина сам рассказывал мне о сотрудничестве нацистских служб франкистской Испании и гитлеровской Германии. Позже, в 1973 году, вместе с перуанским антифашистом Сезаром Угарте мы участвовали в кампании по разоблачению отца душегубок Вальтера Рауфа и нациста Федерико Швендта; в 1980 году я встречался с бывшим эсэсовским генералом Карлом Вольфом: были поездки в Чили, Аргентину, Сицилию... В основу книги легли не только документы, свидетельства очевидцев, но и личные впечатления. Так понимаю я долг литератора перед взыскательным нашим читателем — писать о том, что не только узнал и почувствовал, но и исследовал...
Главный герой романа знаком читателям по книгам «Семнадцать мгновений весны» и «Приказано выжить». Это Максим Исаев, а вернее, Всеволод Владимиров. Псевдоним «Максим Максимович Исаев» он назовет Дзержинскому в двадцать первом году, а уж в двадцать седьмом Менжинский утвердит «Штирлица». Теперь, после того, как Штирлиц оказался вывезенным нацистами из Берлина в Мадрид, он доктор Макс Брунн. В предлагаемых главах из романа обстоятельства сталкивают Штирлица-Брунна с американским разведчиком Полом Роумэном, ведущим по собственной инициативе розыск гитлеровских преступников. Оба они втянуты в глубоко законспирированную нацистскую цепь, в которой активно действуют бывший фашистский генерал Гелен, подполковник абвера Кемп, нацист Гаузнер, орудие и жертва их интриг норвежка Криста... Действие нового романа «Экспансия-II», который я недавно закончил, перемещается в Аргентину. Полностью он будет опубликован в журнале «Знамя». С главами из этого романа в будущем году познакомятся и читатели «Крестьянки».
Ю.СЕМЕНОВ

ШТИРЛИЦ. МАДРИД, ОКТЯБРЬ, 1946*
* Главы из романа «Экспансия» печатаются с сокращениями.
...Штирлиц вышел на улицу, залитую солнцем; утром Пол дал триста долларов, сейчас в хирургически чистой, отделанной кафелем кассе он получил еще двести; с этими деньгами я доберусь до Парижа, подумал он. Это мой шанс, последний, судя по всему. Они расставили капканы так, что потом мне не выбраться... Нет, я не должен возвращаться в мою конуру, я сейчас пойду на Сибелес и позвоню с центрального почтамта в бюро аренды. Я стану звонить так, чтобы люди, которые идут за мной, а они обязательно идут, увидели тот номер, который я стану набирать, и слышали то, о чем я буду говорить. Я обзвоню несколько бюро, и у каждого, с кем буду говорить, спрошу о предложениях, потом запишу адреса, попрошу подробно растолковать, как их лучше найти, подъезд и этаж; вопрос об этаже я обязан замотивировать интересом к тому, есть ли в доме лифт, мне тяжело подниматься, это действительно так, здесь знают, что у меня все еще болит левая нога и нет-нет, да сводит поясницу так, что я теряю сознание. Я отправлюсь в то бюро, которое расположено на первом этаже, я поеду туда на метро, чтобы люди, которые идут за мной, убедились в том, что я не предпринимаю попыток оторваться от них. Наверняка они пустили за мною испанцев... Пусть они убедятся, что я действительно иду в бюро аренды; первый этаж — мой шанс, испанские дома особые, они скрытны, в них всегда заключена тайна, существует много дверей, ведущих во двор или на другую улицу... Не тешь себя надеждой заранее, подумал Штирлиц. Вполне вероятно, что дверь во двор забита, они очень похожи на нас, милые моему сердцу испанцы, обожают забивать двери или заставлять их громадными шкафами, а тебе сейчас не под силу передвигать шкафы. Как это говорил слуга Николая Ивановича Ванюшина во Владивостоке? Вступит? Точнее не скажешь; когда боль пронзает поясницу, она вступает; попробуй, кстати, переведи это на другой язык...
— Эй!— Пол Роумэн окликнул Штирлица, когда тот, посмотрев на часы, поднялся из-за столика маленького кафе в двух блоках от автовокзала.— Вы куда?
— А вам какое дело?— Штирлиц пожал плечами, сразу же ощутив боль в пояснице и усталость, которая давяще опустилась на плечи, словно кто надавил очень сильной рукой, а большим пальцем уперся в хрупкую косточку ключицы.
— То есть как это?!— Роумэн оторопел от этих слов; ждал всего, чего угодно, только не такой реакции.
— Да так. Какой сегодня день? То-то и оно. Не человек для субботы, а суббота для человека. Или я должен отмечаться перед тем, как решу покинуть квартиру?
— Звонить должны.
— Почему? Не должен. Мы об этом не уговаривались.
— Ладно, Брунн. Если вы не скажете, зачем приехали сюда,— я передам вас здешней полиции...
Штирлиц закурил, вздохнул, щелкнул пальцами, щелчка не получилось, шепот какой-то, а не щелчок, куда ему до испанцев, у тех это с рождения; тогда он медленно обернулся к стойке, опасаясь, что боль растечется по всему телу, и попросил:
— Два кофе, пожалуйста.
— Нет у меня времени распивать с вами кофе,— сказал Роумэн.— Или вы отвечаете на мой вопрос, или я связываюсь с полицией, там ждут моего звонка.
— Да отвечу я вам... Не злитесь.
...Он поднялся, устало думая о том, как Роумэн смог его вычислить; сделал вывод, что здешняя служба начала контактировать с американцами: еще один удар по его надежде на дружество победителей. Жаль...
— У вас машина рядом?— спросил Штирлиц.
— Да.
— Впрочем, здесь недалеко. Пойдем пешком?
— Как хотите,— ответил Роумэн.— Я-то здоровый, это вы калека.
Они шли молча, Штирлиц снова чуть прихрамывал, боль в пояснице стала режущей, будь она проклята. Все в нашей жизни определяют мгновения: я прекрасно себя чувствовал, пока этот парень не окликнул меня; один миг, и все изменилось...

ШТИРЛИЦ. МАДРИД, НОЯБРЬ, 1946
Эта папка лежала так, чтобы человек, открывший шкаф, сразу же обратил на нее внимание.
Именно поэтому Штирлиц не взял ее, а принялся за разбор других документов. Он убедился, что поступил правильно, и что эту папку ему подсовывали, когда неожиданно зашел Кемп, осведомился, как идут дела, попросил сеньора Анхела сварить его волшебный кофе: «совершенно раскалывается голова; медицина должна найти объяснение не только для психопатов, но и «климатопатов», то есть для тех, кто болезненно реагирует на приближающуюся перемену погоды, становясь абсолютно невменяемым»; только после этого рассеянно взглянул на открытый шкаф, задержавшись именно на той папке с грифом «секретно», которая по-прежнему лежала на своем месте — нетронутой.
...Перед началом обеденного перерыва Штирлиц вновь заглянул в зал, где за своим столом картинно восседал Анхел.
— Вы не позволите мне еще раз почитать американские пресс-релизы с Нюрнбергского процесса? — спросил он.— Я бы ради этого отказался от обеда...
— Хм... Вообще-то я имею право давать эти материалы только гражданам Соединенных Штатов,— ответил Анхел.— Нет, нет, это указание наших властей, испанских, а не руководства концерна. Кто-то уже успел стукнуть, что вы начали работать с этими материалами, скандала, правда, не было, но все-таки... Хорошо, хорошо,— заметив, как дрогнуло лицо Штирлица, торопливо заключил он,— кое-что я дам, но, пожалуйста, если кто-либо войдет сюда, спрячьте подшивку в стол. Договорились?
— Я спрячу ее так, что не найдет даже сатана.
— Сатана найдет все,— вздохнул Анхел.— На то он и сатана...
Штирлиц сначала не поверил глазам, заставил себя перечитать первую полосу еще раз; да, ошибки быть не могло: три нацистских преступника — президент Рейхсбанка Ялмар Шахт, вице-канцлерфон Папен и заместитель Геббельса, главный рейхспропагандист Фриче — были оправданы Нюрнбергским трибуналом, несмотря на особое мнение советского судьи.
Вот и оформилась тенденция, подумал Штирлиц. Она так тревожна, так демонстративна, что теперь-то мне ясно, отчего американская разведка подошла ко мне именно сейчас, я им теперь нужен, я и подобные мне, потому что они оправдали того, кто давал деньги на создание армии рейха, того, кто передал правительственную власть сильной личности, Адольфу Гитлеру, наконец, того, кто был главным антикоммунистическим пропагандистом рейха. Три проводника тенденции, которую нельзя иначе обозначить, как антисоветскую, ибо, нравится это кому-то или нет, Советская Россия есть центр коммунизма; три человека, обменивавшиеся с Гитлером дружескими рукопожатиями, стоявшие рядом с ним на трибунах, когда он принимал парады армии и СС, сегодня, спустя всего лишь восемнадцать месяцев после окончания войны, признаны невиновными...
Армия и имперское правительство так же оправданы, преступными организациями не признаны...
...Через час кто-то позвонил Анхелу, тот засуетился, сказал, что уходит на два часа, но Штирлиц и тогда не прикоснулся к папке, и лишь после того, как он разобрался с нижней полкой и перешел на вторую, лишь когда Анхел вернулся в архив, он положил эту папку на стол, потому что сейчас его не интерес к ней мог сыграть против него же.
Открыв первую страницу, он до конца убедился в том, что папку ему подсовывали, ибо на сопровождающей бумаге было напечатано: «Документы получены при обыске аргентинского гражданина Аугусто Канилья, подозреваемого в работе на секретную службу русских. Разглашению не подлежат».
Стоп, сказал себе Штирлиц, значит, они подозревают меня в том же, в чем подозревал Мюллер? Или я впадаю в манию подозрительности? Они ведь должны исследовать меня со всех сторон, это их право. Я зря паникую. Все то, чем я занимался до этого, представляло интерес для американцев, разве нет? Да, бесспорно, но американцы владеют всей документацией, это их собственность, чего же им паниковать? А здесь мне прямо подсказывают, кто заинтересован в этих документах. Зачем? Чтобы я сделал с них копию? И передал связнику?
...Он бросил папку на полку небрежно, так, чтобы это видел Анхел, и, посмотрев на часы, спросил у него разрешения уйти пораньше; Кемп прав, видимо, будет меняться погода, у меня тоже раскалывается затылок.
Такси он остановил возле здания концерна, следом за ним никто не тащился, хотя — судя по тому, как ему навязывали аргентинскую папку,— должны были бы. Он попросил шофера отвезти его к музею Прадо...
— Послушайте, Брунн... Не утомляет, что я постоянно называю вас разными именами?
— Я привык.
— Может быть, удобнее, если я стану называть вас Бользен?— спросил Роумэн.
— Это тоже псевдоним... Один черт...
— Хорошо, буду называть вас Штирлиц...
— Убеждены, что это моя настоящая фамилия?
...Роумэн пригласил его погулять в парке Ретиро; Штирлиц отдал должное тому, как элегантно Роумэн проверился; увидел слежку, улыбнулся, заметил: «Это не мои люди, видимо, испанцы проявляют инициативу, а возможно, ваши, Штирлиц»; выслушал его ответ: «Увы, теперь я лишен возможности ставить слежку», согласно кивнул, полез за своими, как всегда, мятыми сигаретами, снова спросив:
— Ну, хорошо, какова же ваша настоящая фамилия?
— А что, если бы она оказалась английской?
— Но ведь этого не может быть...
— Зачем я вам нужен, Пол?
— Замечаете, мы не отвечаем друг другу, только спрашиваем.
— Порою вопрос является одновременно ответом.
— Верно... Вы мне нужны, ибо я должен понять механику возможной инфильтрации нацизма в поры другого общества. Как такое возможно? Кого используют? Где? Что выдвигается на первый план?
— На первый план выдвигается оболванивание общества...
— Это слишком общо, а потому грубо, доктор. Я сформулирую предмет моего интереса иначе: допустима ли инфильтрация нацистов в общественную жизнь, скажем, Англии? Или Франции?
— Во Францию им путь заказан, они могут пытаться начать новое предприятие лишь в той стране, где их не знают, где люди не видали нацизм воочию...
— Но это Америка,— сказал Роумэн.
— Какая?— уточнил Штирлиц.— Их две.
Помолчав, Роумэн неожиданно спросил:
— У вас есть семья, доктор?
— Это — мое дело.
— Вы предпринимали какие-то шаги, чтобы найти вашу семью?
— Это — мое дело,— повторил Штирлиц.
— Следовательно, вас это не очень-то тревожит... Хорошо, тогда я сформулирую мой интерес: вы готовы войти в мое предприятие по выявлению столпов нацизма? Здесь я узнал кое-какие подходы, но в Мадриде вы оказались в фокусе внимания здешней тайной полиции... Увы, я не могу работать без их помощи... А в Латинской Америке вы — спичка в урне на Пятой авеню...
— Хм, занятно,— Штирлиц посмотрел на пачку сигарет, зажатую в руке Роумэна; тот протянул ее, достал из кармана спички, чиркнул, дал огонек, ловко прикрыв ладонью,— чисто солдатский жест; Штирлиц прикурил, сладко затянулся, откинув голову, словно глотал большую пилюлю, и повторил,— очень занятно...
— Вам занятно мое предложение? Или сама ситуация?
— И то и это. Почему вы решили мне поверить? Отчего вы, мой противник, делаете мне такое предложение? Должны быть какие-то мотивы, которые привели вас к такого рода решению, нет?
— Как вам сказать... Я получил на вас документы, доктор... Помимо тех, от мисс Фрайтаг, отравленной на пароме... Я получил бумаги, из которых явствует, что вы — тем же ядом, как и в первом случае,— отправили к праотцам некоего мистера Рубенау, когда он ехал из рейха в Швейцарию по указанию группенфюрера Мюллера...
— Неужели он его все-таки убил?— обернулся Штирлиц.— Неужели?!
Роумэн сразу же отметил, как изменилось лицо Штирлица: оно постарело в долю секунды, стали видны мелкие морщины под глазами, сделалась особенно заметной бледность, прозрачное нездоровье кожи и огромная, невысказанная боль, постоянно жившая в его глазах.
Вот что мне всегда в нем нравилось, понял Роумэн. Я раньше не обращал на это внимания, я воспринимал его целиком, вкупе, а сейчас я понял его глаза, он словно смертельно раненный человек, который бежит из последних сил, надеясь, что еще один шаг, и он упадет в руки друга; у меня были такие же глаза, когда я вернулся домой после немцев... Я помню свои глаза, я их часто рассматривал в зеркале, я учится прятать свою боль от окружающих — сомнут и растопчут, я был обязан казаться сильным, иначе не проживешь, я и сейчас веду ту же игру, боясь признаться себе в том, что теперь мне еще хуже, чем три года назад — обмануться дважды в главном, в выборе друга,— паскудная ситуация. То, что я сейчас затеваю — не что иное, как способ не рухнуть, удержаться на плаву... Нет, сказал он себе, зачем же уж так...
— Как и когда это случилось?— спросил Штирлиц, и по тому, как он смотрел на Роумэна, тот понял, что он спрашивает его об этом второй раз, раньше он не слышал...
— О чем вы?
— О Рубенау.
— Я не помню. Интересует точная дата? — Да.
— В апреле сорок пятого. Есть полицейский протокол, отпечатки ваших пальцев, адрес доктора Бользена в Бабельсберге, я покажу вам. Теперь вы поняли, отчего я решил вам поверить? Вы в безвыходном положении. Решите уйти — я передам вас Нюрнбергскому трибуналу... Пока еще вас не ищут. Так, во всяком случае, как Бормана, Мюллера, Эйхмана, Штангля, Менгеле, Барбье или Вальтера Рауфа... Если вы пойдете на то, чтобы обмануть меня, если я все же ошибся в вас — я выдам вас и умою руки...
Это было бы счастьем, подумал Штирлиц. Это лучший выход, если он передаст меня Нюрнбергскому трибуналу, это — свои, это дорога домой... Бедный Роумэн... Он чего-то недоговаривает. Видимо, он вышел на какие-то звенья нацистской сети и испугался...
— Во-первых,— сказал наконец Штирлиц (они сейчас говорили медленно, паузы были тяжелыми, слышимыми),— я был бы рад предстать перед трибуналом, потому что лишь там я доказал бы свою невиновность. Тем не менее, во-вторых, я готов принять ваше предложение. Только давайте уговоримся: вы расскажете мне, отчего решили заняться поиском столпов наци, изучением возможностей инфильтрации гитлеризма в демократические общества, а я, в свою очередь, объясню, почему согласился войти в ваше дело.
— Что касается побудительных причин, толкнувших меня на авантюру с укрывшимися наци... Какие-то вещи, связанные с практикой моей работы, я не имею права открывать вам. То, что я вам предлагаю,— мое личное предприятие. Я занимаюсь им в свободное от службы время...
— Как долго намерены продолжать ваше личное предприятие?
— До тех пор, пока не закончу.
— Милый мой человек, да ведь вам часы отпущены. Вполне может быть, что вы уже задействованы как обвиняемый, связанный с красными...
— Америка не рейх, доктор. Штирлиц жестко усмехнулся:
— Тогда зачем же интересуетесь возможностью инфильтрации тоталитаризма нацистского типа в поры демократического общества?
— Я опубликую те материалы, которые хочу получить с вашей помощью, доктор... А это, видимо, достаточно страшные материалы... Кое-что я уже знаю... Про тех наци, которых использует кое-кто из нашей службы...
— Кому вы скажете об этом?
— Людям.
— Соберете митинг?
— Есть газеты и радио.
— Сколько стоит хорошая газета. Пол? У вас хватит денег, чтобы купить газету? Или уплатить за час времени на Си-би-эс? Не будьте идеалистом, право.
— А кем прикажете быть? Материалистом, что ли?!
— Назовите это прагматизмом, не стану спорить.
— Хотите сказать, что ситуация безвыходная?
Таких не бывает.
— Ну, так что же тогда?
— Тогда надо искать вторую силу — в системе ваших американских сил,— которой будет выгодна ваша информация. Она должна вам помочь в своих узкокорыстных целях... Я не знаю — борьба за президентство, схватка конкурентов, сами думайте, вы там живете, не я.
— Слушайте, ответьте, когда вы стали таким?
— Я был таким всегда.
— Нет, я имею в виду другое... Вы говорите как человек, который был в оппозиции к Гитлеру...
— А если я был в оппозиции к Гитлеру?
— Здесь,— Роумэн похлопал себя по внутреннему карману пиджака,— у меня есть такие документы, за которые вы бы отдали полжизни. Поэтому я спрашиваю еще раз: почему вас не повесили?
— Повезло.
— Кто это может подтвердить?
Это может подтвердить пастор Шлаг, подумал Штирлиц, если только он жив, но, подтвердив это, он неминуемо скажет про то, что я работал на русских...
Они поднялись на четвертый этаж; возле двери в свою квартиру Роумэн опустился на колени, тщательно осмотрел замок, достал из плоского чемоданчика конверт с «пылью», снял с ручки двери «пальцы», только после этого осторожно повернул ключ и вошел в сумрак прихожей, сразу же ощутив сухой горьковатый запах «кельнской туалетной воды», которую любила Криста.
Сколько надо дней, подумал Роумэн, чтобы новый запах сделался в твоем доме постоянным. Она прожила у меня девять дней... Сколько же это будет часов? Чуть больше двухсот... Двести шестнадцать, если быть точным, самая считающая нация, это у нас получается автоматически, щелк-щелк, и готов ответ, платите в кассу. Интересно, а сколько минут прожила у меня Криста? Двести шестнадцать на шестьдесят. Интересно, смогу в уме?
Он замер, начал считать, вышло двенадцать тысяч девятьсот шестьдесят минут. Достав ручку, он пересчитал на уголке салфетки, сошлось.
А если разбить минуты на секунды, подумал он, тогда Криста прожила у меня вообще уйму времени. Я ведь ни разу не спросил ее, что такое «теория чисел», которой она занимается. А занимается ли, подумал он. Может быть, ей сочинили эту самую теорию для легенды? Гаузнер — человек универсальный, знает, как работать с интеллигентными, вроде меня, к тому же от кого-то получил хорошую информации» — даже про то, что я не успевал в колледже по точным дисциплинам. Ладно, сказал он себе, с этим мы тоже разберемся. Когда Криста вернется, я скажу ей, что знаю все, абсолютно все. И, несмотря на это, очень ее люблю. Так люблю, что не могу без нее. И пусть она выбросит из своей головенки прошлое. Меня не касается прошлое. Люди должны уговориться о том, что прошлое — если только они не геринги и борманы с кальтенбруннерами — принадлежит им, только им и никому другому. Нельзя казнить человека за то, как он жил прежде, до того, как ты встретился с ним,— это инквизиция. Если ты любишь человека, который за двенадцать тысяч минут оставил в твоем доме прекрасный запах горькой кельнской воды, и тот порядок, который сделался живым, важным, и всюду угадывается присутствие женщины, и оно не раздражает тебя, привыкшего к одиночеству, а наоборот, заставляет сердце сжиматься щемящей нежностью, неведомой тебе раньше, а может быть, забытой так прочно, будто и не было ее никогда, тогда к черту ее прошлое!
— Я сейчас,— повторил Роумэн, отворив дверь в ванную.— Устраивайтесь, я мигом.
...Роумэн вышел из ванной, переодевшись в куртку, сказал, что, видимо, вечер будет хлопотным, предстоит поездить по ряду адресов, глядишь, и за город сгоняем, и предложил чашку крепкого кофе.
— Спасибо,— ответил Штирлиц, покашливая.— С удовольствием выпью. Я мало спал сегодня.
Роумэн почесал кончик носа:
— Черт его знает... Пожалуй... Здесь кто-то был без меня. Мою отметину в замке нарушили, дурачки. Я же хитрый...
...И в это время раздался телефонный звонок.
— Да,— ответил Роумэн, прямо-таки сорвав трубку телефона с рычага...— Очень хорошо... Спасибо... Когда автобус прибывает в Мадрид?— Он посмотрел на часы.— Ага... Очень хорошо... Вы, надеюсь, сказали, что я ее встречу? Молодец... Спасибо еще раз.
Положив трубку, он еще раз посмотрел на часы и сказал:
— У нас тьма времени. Через пять часов мы должны подъехать на автовокзал.
...Спустившись вниз, Роумэн зашел в маленькую застекленную комнату дежурного, еще раз уточнил по транспортному справочнику точное время (если в Испании можно говорить о таковом) прибытия автобуса из Севильи — экспресса «Сур-Норте» — и начал листать толстую тетрадь (похожую на ту, в которой отец записывал удои своих племенных коров), где были зарегистрированы адреса и телефоны дипломатов, сотрудников военного атташе, представителей прессы и руководителей ведущих фирм, аккредитованных при министерстве экономики.
Он медленно вел пальцем по именам, заставляя себя видеть лица корреспондентов ЮПИ, Ассошиэйтед Пресс, «Лук», «Кольерс», «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост»; он верил в физиогностику, ему всегда казалось, что человек с открытым, красивым лицом не может сделать подлость.
Роумэн сразу же понял, что к Липшицу он звонить не станет: слишком молод, не воевал, из бедной семьи, лишен поэтому врожденной тяги к независимости мышления и поступков, постоянная оглядка на тех, от кого зависело да и поныне зависит его будущее; Ник из «Вашингтон пост» нравился Роумэну, славный человек, воевал, приятен собой, но его газета слишком близка к администрации, ему будет не просто напечатать в завтрашнем номере своей газеты то, что необходимо опубликовать после того, как будет закончен разговор с Кристой — она главный свидетель Пола, она и Штирлиц, она важнее, ее показания будут (не имеют права не быть) сокрушительными: «организация», которую возглавляет гитлеровский генерал Гелен, начала развертывание своей агентурной цепи в мире, работает, используя провокацию как метод деятельности; она скажет все про то задание, которое сейчас ей поручил Гаузнер, а уж потом все это дело, да и не только это, а прокомментирует он, Роумэн; отступать некуда: все равно ему придется уйти с государственной службы, потому что он не намерен бросать Кристу, он любит ее, и она будет с ним. Всегда. До конца дней его.
А она этого хочет? Роумэн услышал в себе этот вопрос, но даже не стал отвечать на него: он показался ему надоедливым, как осенняя муха, и таким же обреченным; он сейчас чувствовал себя собранным, литым и устремленным; я женюсь на ней здесь, в Мадриде, решил он, Криста получит мою фамилию, и ее не посмеют не впустить в Штаты... Отобьемся, сказал он себе, обязан отбиться. Когда все молчат, должен найтись кто-то один, который скажет правду. И она не имеет права быть приблизительной — тогда ее легко ошельмовать и подвергнуть осмеянию...
...Роумэн остановился на Александре Вутвуде из Чикаго... Вальяжен, сед и добродушен, к тому же не боялся говорить то, что думал; Роумэн верил таким людям: если человек вынужден что-то скрывать, он никогда не решится на отчаянный поступок, побоится — гири неведомой тайны не позволят ему шагнуть в пустоту.
...Вутвуд выслушал Роумэна, сказал, что он перенесет разговор, заказанный с Чикаго на ночь, если действительно Пол обещает ему сногсшибательную сенсацию, и пообещал приехать на автостанцию, куда прибывает рейс из Севильи.
Роумэн задумчиво положил трубку... Значит, сегодня что-то произойдет... Что?
— Что?— переспросил Штирлиц и вздохнул.— Поскольку я не знаю всего того, что знаете вы, буду строить логическую схему, совершенно голую, а вы корректируйте, соотнося с той информацией, которой владеете...
— Знаете, я тоже умею мыслить логически, так что не стоит меня этому учить. Я задам вопрос еще более однозначно: как бы поступили люди Гиммлера, если бы некто из стана их противников узнал то, чего он не имел права знать?
— Люди Гиммлера могли бы пойти по двум путям: либо они должны устроить такую провокацию, которая сделает вас их послушным орудием,— перевербовка и все такое прочее, либо вас должны устранить. Немедленно. Сегодня же...
— Первое исключено,— отрезал Роумэн.— Им не на чем меня прижать.
— Тогда поезжайте в посольство и ударяйте оттуда по вашим врагам залпами информации. Вам ведь есть что сказать?
— Захотят ли меня услышать, доктор?
— Это ваше дело, а не мое, вы вправе распоряжаться именами людей, которые вошли в круг вашего интереса.
— Я довольно долго смотрел в ваши глаза, доктор... И я пришел к выводу, что вы не откажетесь сказать нашему журналисту Вутвуду про Рубенау, и про Фрайтаг, и про Кемпа... Вы прокомментируете то, что посчитаете нужным после того, как послушаете мои вопросы, обращенные к Кристе... Да, мы ее скоро встретим... Я люблю ее... Вот в чем штука... Ее зовут Кристи Кристиансен... Точнее, Кристина... Вы скажете то, что сочтете нужным сказать, только после того, как Вутвуд придет к автобусу и запишет показания Кристы... Мои тоже... По нашим законам всегда требуется два свидетеля. Я, увы, не в счет; если бы для дела хватало моих и ее показаний, я бы не стал вас просить...
— Хотите ударить по тем национал-социалистам, которые ушли от возмездия? Я так вас должен понимать?
— Так.
— Это ваша главная задача?
— Да.
— Ваша женщина... Криста... Ей есть что сказать?
— Да.
— Она вам призналась в чем-то?
— Она любит меня.
— Она вам открылась?
— Нет.
— Хорошо, давайте я послушаю то, что она станет говорить вашему Вутвуду...
...Он не смог этого сделать.
Его поразило лицо Роумэна, когда из автобуса «Сур-Норте» вышли все пассажиры, а женщины, которую он ждал, не оказалось. Его лицо сделалось белым, словно обсыпали мелом; когда он провел пальцами по лицу, словно снимая с себя маску, на лбу и щеках остались бурые полосы, будто кожу прижгли каленым железом.
Он взбросился в автобус, словно атлет: движения его были стремительны и пружинисты; шофер, испугавшись чего-то, сказал, что красивую сеньориту с черно-рыжим котенком в руках встретили на двадцать седьмом километре два синьора; судя по описанию, понял Роумэн, один из них был Густав Гаузнер; вторым был не Кемп, а кто-то другой, приметы не сходились,— ростом человек был очень высок.
— Сеньорита сразу же согласилась выйти из автобуса?— спросил Роумэн.— Она ничего не сказала вам или своим соседям по креслу? Не сопротивлялась?
— Нет, нет, иначе бы я почуял неладное, кабальеро... Она сразу же вышла с седым, и они сели в его машину...
...В три часа утра Роумэн остановил машину возле посольства, поднялся к себе, принял четыре таблетки аспирина, сунул голову под холодную воду, тщательно растер волосы полотенцем и только потом достал из сейфа чистый паспорт гражданина США, приклеил одну из многих фотографий Штирлица, которые хранил у себя, написал фамилию Брюлл, имя Макс, дату рождения — 8 октября 1900 года. После этого поставил парагвайскую визу — вполне надежна, в консульстве республики работают свои люди...
— Берите такси и гоните в аэропорт,— сказал он. — Сейчас мы покатаем по городу, чтобы оторваться от тех, кто нас пасет... Самолет за океан уходит через три часа, успеете. Паспорт надежен, виза тоже. Связь, если меня сегодня не укокошат, будем осуществлять через вашу подругу Клаудию, помните ее адрес?
— Да...
— Если вы решите воспользоваться ситуацией и исчезнуть... Можно, конечно... Только это будет очень бесчестно... Не только по отношению ко мне... По отношению к людям, доктор... Я назову ряд имен и дам адреса, которые помогут вам ориентироваться в том деле, которым я пытался заниматься последние полгода...
Рейс, на котором Штирлиц вылетел в Латинскую Америку, а также номер паспорта и имя, вписанное в него, Гелен узнал через сорок минут после того, как самолет испанской авиакомпании взмыл в небо...
...Когда Роумэн вошел в квартиру, первое, что оглушило его и смяло, был все тот же тонкий, едва уловимый запах кельнской воды, но сейчас он казался ему таким пронзительно-беззащитным, что сердце его сжало так, что он ахнул и привалился к зеркалу. Он закрыл глаза, положил руку на грудь, сказал себе, что ничего еще не кончено, я найду девочку, я буду последним негодяем, если не найду ее, зачем я все это затеял, боже ты мой, жил бы иллюзией счастья, как все, так нет, начал искать правду...
Роумэн вздохнул, открыл глаза и первое, что увидел, был пистолет в руке Гаузнера; немец стоял в конце коридора и почесывал нос большим пальцем левой руки...

Рис. В. ФЕДОРОВА.

<- предыдущая страница следующая ->