<- предыдущая страница следующая ->

Мария ВОЙТЕШОНОК
"Мы с Иваном"...

Миновать ее дом, бывая в Краснопольском районе, нельзя никак. Хоть на полчаса! Сени легкие, с высоким гулким полом, скрипучие. Прасковья ходит по ним подбегом, жарит яичницу на газовой плите, через плечо не то говорит, не то поет.
— А это тебе, Маша, мой стишок:
Сколько вишни ни садила,
Вымерзли морозами...
Круто поворачивается ко мне, как бы ожидая от меня себе отпевки. Ах, не пускает меня городская выучка! Стою, молчу, упуская момент. А Прасковья хохочет и ведет нашу встречу, разом превращенную в хоровод, дальше, вплетая в речь белорусские слова. Сразу как бы снимается с плечей дорожное, снимается неловкость отчуждения первых минут, скорей хочется узнать, что в ее доме нового.
Любит Прасковья наклеивать в хате картинки. Облупит теплую, с печки, бульбину, намажет у картинки уголки и — к стенке. Вот вижу, «Дама в лиловом» Фешина,— как раз под зеркалом, и еще «Неизвестная» Крамского — чуть левее. Прасковья неслышно становится рядом со мной, смотрит на картинки, на чужую жизнь с воздушными нарядами, со шляпками и муфточками, не смущаясь и не завидуя.
— Я и сама,— говорит,— красиво одеться люблю. Приду к портнихе: «Татьяна Андреевна, мне чтоб в это воскресенье одеть...» А вот на карточке мы с Иваном,— показывает на фотографии в рамке.— Не мужик — лесина: высо-о-кий, кре-е-пкий.
На старом снимке стоит возле груши Иван. Глазницы глубокие, словно следы вывороченных ветром сучьев, незрячие глаза глядят перед собой, лицо хмурое. Рядом Прасковья, маленькая, худенькая, будто в тени. Но пробивается лучом, светится на ее губах улыбка, спокойная, без игры, расслабленная летним полднем.
«Мы с Иваном», «Мы с Иваном»...— еще долго будет стучать в висках, когда покинешь ее дом.
А то, забежав к ней на минуту, вдруг не застанешь дома. Ищешь в огороде, в саду, по соседям. Прасковья появляется неизвестно откуда, всплескивает руками:
— Прилетела пава, средь двора пала...
Поскрипывают сенцы, постукивают двери, голос Прасковьи то тут, то там. За минутную встречу успевает и спеть, и сплясать. И про Ивана своего вспомнить: «Мы с Иваном», «Мы с Иваном»...
Только в прошлый раз Прасковья встретилась со мной иначе...
— Прасковья Тимофеевна, здравствуйте.
— Здравствуйте,— отвечает.
Стоит возле открытого сундука, долго смотрит на меня, приглядывается. А у самой глаза подернуты белесостью — непроглядные глаза, отстраненные.
— Ой, не признала... Такая ты мне да-ле-е-кая показалася, по годам далекая. А я ж состарилася, Маша, за эту зиму, крепко состарилася.
Низкое белое солнце недвижимо стоит в крайнем окне. Оно словно вплетено в этот двойной рисунок приспущенной белой гардины и ветвей старого сада. Открыта крышка еще девического, должно быть, сундука-кофра, в котором Прасковья обычно хранит все свои украшения, все наряды. Мелькает мысль: неужели, как у нас говорят, засобиралась моя Прасковья... Она же тем временем наклоняется над кофром, глубоко опускает туда руки и вытаскивает... узел. «Это мое смяротное»,— говорит спокойно. И, заметив мое смятение, оторопь, вдруг громко, на всю хату, аж слезы сыплются, хохочет:
— Ты ж моих уборов не знаешь, не видела. Хочу показать! Не пужайся, девка!
Деловито развязывает узел, а наверху — тонкая книжечка брачного свидетельства... Нет, не по-старушечьи беспомощно и жалостливо уйдет от нас эта женщина. Собирается она к Ивану, своему человеку, неторопливо, любовно, годами обдумывая, что одеть, обуть, чем голову покрыть. Вдруг понимаю, что присутствую при редком обряде смотрин последнего бабьего наряда, торжественном и трогательно-забавном. Сперва с трудом попадаю ей в тон, все время изумляясь со стороны, любя ее, радуясь жизни, которая бьет в ней буйно, цветасто. Что это за порода?!
Не зря, вспоминаю, разволновалась я, как-то даже по-женски забеспокоилась, узнав несколько лет назад, что живет в Стайках некая Прасковья, теперь вдовствует, а когда-то она пришла женой в хату инвалида войны Ивана Горбачева, без рук, слепого. Как перешагнула она такой высокий, такой неудобный порог?..
— Шла за него, ибо сама горя познала,— рассматривает Прасковья брачное свидетельство.
...Сожгли фашисты ее хату, свинья по насыпи ходила — убили, забрали корову. Корову Прасковья жалела особенно. До войны еще наградили ее за хорошую работу в колхозе телушкой. Вот-вот должна была коровка отелиться. Староста на собрании объявил: отдать советские подарки — Василенко, Мыслявцева, Чучунина... Первой назвал ее фамилию. Пришлось корову отвести... А когда вернулись наши, рыла вместе с деревенскими противотанковые рвы. Подвозила снаряды аж под линию фронта, под Могилев. Там и телеги остались, истощенных коней вели обратно на поводьях.
Когда война прошла, думала Прасковья, что справится: и хату поставит, и корову наживет. Но бедность не отступала, хоть сама и работящая — трудно в одиночку наладить деревенский двор...
Все знали, что всю войну ходила Прасковья в невестах. Убило ее Ивана Петроченко с соседней деревни Горы восьмого мая под Берлином, перед самой Победой. Осталась на память карточка: стоит Иван, ремень через плечо, с лица чистый, представительный. Осталось в памяти коротенькое свидание под дубом: он опоздал, а она обиделась, орехов нарвала в подол и — домой. Догнал, посадил на велосипед, сарафан запутался в колесо — упали с велосипеда,— помирились...
«Молодые поднялися, сходят годы у Прасковьи — перестарок» — жалели бабы. Невесты сорок первого года... Ждали своих женихов, старились, не заручившись ни кольцом, ни венцом. Оплакивали их, не вернувшихся с войны, втихаря. Не верили похоронкам, ждали по-вдовьи. А когда приходил в хату сват...
— Идти ли мне замуж? — спрашивала молодая у матери.
— Иди.
— А если мой вернется?
— С того свету не возвращаются...
Со временем перешла Прасковья работать на ферму птичницей. Хату себе так и не построила, жила на ферме в боковушке, на берегу реки. Осенью и весной разливалась речка Палуж, затапливала лог. Снимали мост. Кто посмелее, сам на лодке переезжал, чаще перевозила Прасковья. Не боялась реки.
Сядет на берегу, вышивает. Однажды видит, идет Иван Горбачев из Стаек, а за ним Евфим Рябенков. Пальто у Ивана легонько на плечики накинуто, чтоб рук покалеченных не было видать.
— Замуж за него пойдешь? — спрашивает Евфим.
— Пойду,— ответила ему.— Идите себе домой, договорилися...
— А хоть видит Иван, куда идти, думаю? Смотрю, идет. Он по знакомым стежкам знал, як идти... Смехом як бы согласие дала,— рассказывала мне Прасковья.
В обед подошла она к заведующей фермой. «Я замуж иду».
Та хлоп в ладоши. «Куда? За кого? За Ивана?! Ты сдурела? От него и законная ушла, не вынесла».
— А я решаюся,— ответила тихо Прасковья.
...И вот теперь медленно вынимает она свои наряды из сундука-кофра... Не разворачивая платок, сложенный вчетверо, отвернула угол. По кремовому полю четко обозначились мелкие васильковые цветы.
— А во ю-ю-бка. Да нейкие пятна по низу пошли. Пересушить надо. Под белу кофту — як барыня! Наверх джемпер руденький. А найду синий, то буду в синем.
— Почему именно синий?
— Бо в синем человек выделяется... А юбка дли-и-и-нная, буду путаться... Может, сарафан надеть? Я в этом сарафане с Иваном и в беседу и на веселье. Иван при костюме. Як пойдем «барыню» или «зеленую рощу»! Нам круг уважают, расступаются... На Октябрьские Ковалевы сына в армию выправляли, то меня молодой брал танцевать, бо, говорит, с вами, тетка, легко... Не знаешь «зеленую рощу»?
В одну минуту она уже на середине хаты. В валенках, в теплых платках, при слабом свечении вечера, в такой устоявшейся тишине, что пощипывает в глазах, протянула руку воображаемому партнеру. Постояла так, будто пристраиваясь к его шагу. А потом пошла в танце, деликатно подбираясь всем телом, словно чувствовала тесноту хоровода.
В маленькой, одетой со всех сторон фигурке ее чувствовались ладность и женственность, определяющие породу красавицы не лицом, а всем складом.
...Трудно уступал Иван Горбачев этой веселой цветастой женщине ту свою жизнь, которая началась для него после ранения: постоянное ощущение вязкой пустоты в руках, слепота, отгораживающая его от мира. Прасковья готова была обидеться и вдруг понимала: раны его еще не заговорены, слезами бабьими счастливыми — что живой, что вернулся — не омыты. Останавливалась посреди чистого помоста, схватившись за сердце, улыбалась расслабленно, словно под ним почувствовала дитя. Сколько раз за восемнадцать лет совместной жизни, никогда не будучи матерью, она вот так остановится, чтобы не сказать Ивану лишнего, стерпеть...
Иногда возвращался он в хату с улицы, в лице ни кровинки — не понравился соседский разговор. Есть не садится. Прасковья зайдет кругом хаты, глянет в окно — нет, видит, не прошло зло, еще походит по подворью. «Паша, дай мне закурить»,— услышит его голос...
Только бы не отстранился от людей. «Люди у нас в Стайках что добрые, то добрые. Помнишь, взяли мы коня, в колхозе, а конь бороздой не ходит. Николай Ковалев, бригадир, своего распряг, нам отдал...» — вспоминала хорошее, наговаривала ему. «Другой говорит: бог есть на свете... А этот самый бог и есть человек. Вот трудно, трудно, а двери «ляп!» — и человек на пороге... Не так разве, Иван? Василь Бычков нам коня с фермы ни разу не отказал. А Миша Семенов? Мне б ему только одно слово, и он придет».
Привез как-то Иван из Риги, где лечился в санатории, швейную машинку. Рада была Прасковья. Придумывая разные приспособления, чтобы легче ему одеваться, шила она одежду вручную. И вот наконец такая подмога! Но взбирался Иван на печку погреться, нечаянно сбросил машинку с приступки. «А она уже нам и непотребная — плохо я стала видеть, не могу нитку в иголку втянуть»,— слукавит Прасковья. Самой хоть плачь.
Один раз Прасковья растерялась. Отчаявшись от своей участи,— били, говорит, меня, не забили, эдакая ты, Прасковья, проэдакая.— Иван бросился бежать в поле. Не разбирая дороги, навалившись вперед большим телом, готов был разбиться. Он в одну сторону, Прасковья — в другую, к Егору Кирееву, фронтовику. «Беда, Егор,— позвала,— иди к Ивану, покурите». Иван узнал соседа и вида не подал. «Как дела?» — встретил.
Прасковья ничем после не попрекнет — все перетерпит, назавтра, правда, приболеет. «Слабко делается, полежу»,— скажет.
Было это вознесенное женское милосердие или что-то другое? А, может, везла в ту дождливую ночь Прасковья к себе в мужья безрукого, слепого солдата, будто опознала в нем своего жениха, Ивана Петроченко из соседней деревни Горы? «Наверное, Иван — судьба моя — ее и конем не объедешь»,— считает сама Прасковья. Судьба женщин моей стороны... Отправлять на войну, ждать, оберегать хату, сеять хлеб, растить детей, сохраняя род, выхаживать солдат — нести в себе высокое чувство защиты жизни. Иногда складывать руки по-вдовьи при живом. Иногда приходить к чужому, иссеченному войной мужику, как приходят в горе на помощь сестры...
Прасковья спохватывается, что темно уже, что в хате похолодало, приносит из сеней хворост. Огонь кудряво покрывает его барашками пламени. Угли летят, потрескивая, через открытую дверцу мимо жестянки, на пол. Прасковья, посучив руками, берет их, бросает обратно. Золотая нить из печки в печку прядется целый вечер. Слышен равномерный гул работы огня, словно гул коловорота.
— Раньше люди знали, когда помирать будут: забор из соломы городили... Во как бы мне знать! То я б вымылася, прибралася, причесалася и — легла. Хочу, чтоб красиво лежала. Бо люди скажуть: во-о-о, жила, хвалилася, что добро живет, а сама абы як легла,— хохочет Прасковья добродушно.— Правда, это ж треба еще материи красный кусок купить.
— Почему красной?
— Бо Ивану такой оббивали, он же солдат. И мне — красным... Як помру, то нехай все в хате так и стоит, як есть. И постеля нехай будет застлана, пока человек войдет... Тот, кто хату купит.
Любит Прасковья свою хату, прибирает ее, как девка. Даже на байковом одеяле, свесившемся с лежанки, вижу, вышит уголок. Четыре подушки в цветных наволочках — вприсядку, наверху ясик — маленькая подушка. Никто на кровати не спит. Простыня, тоже вышитая, лежит с той поры, когда еще бульбу копали. К колядам, прикидывает Прасковья, нужно будет другую положить, свежую. На печи медвяные венки лука — репка в репку — на семена, конечно. Легкий узел под самым потолком для сухости — тоже, должно быть, семена. На стенках те же «Неизвестная» и «Дама в лиловом». Пять окон прямо в старый сад. И на этом месте, где сейчас хата, была большая яблоня, яблоки белые, а где сени — груша. Это Иван, когда совсем износилась старая хата, захотел поселиться в брошенном саду. И поставил новую по солнцу, чтобы всходило оно в окнах и заходило. Тогда, считал, хата веселая, теплая, сухая. Так оно и вышло. Правда, пол моет Прасковья, моет, а сук синий все равно виден. Не гладкие половицы попались, не чистое дерево. Конечно, если б сам хозяин выбирал... Видно, что разные люди строили. Одним словом, солдатский дом. Колхоз имени Энгельса и машину выделял, и строительную бригаду, сельский Совет — материалы, райисполком помогал деньгами, соседи приходили, кто с топором, кто с пилой. Сама Прасковья и колодки под печь заливала: цемент с гравием замешала и залила, делала и прогоны, да так, что когда мостили пол, ни одной кирпичины не сняли, будто она уровнем проверяла свою работу.
Большая хата, хорошая, крепкая, любую гулянку справлять можно. Прасковья было пустила к себе на постой молоденького колхозного бригадира Гришу Галендарова. Незнакомые, глядя на них, не верили, что квартирант, думали — сын. И на свадьбу в деревне она с ним, и на кладбище к Ивану...
«Гоша, мне стирать»,— и выварка уже стоит. Сам картошки намоет скотине, сам в печку поставит. «Гоша, поруби дрова». «Я — вечером»,— отвечает. Прасковья засомневается. А он при месяце воз хвороста порубит. «Гоша, на тебе, возьми рубашку чистую». «Не»,— отмахивается, дескать, на работу сойдет и эта. А Иван любил белые рубашки. «Гоша, что не женишься?!» «А ты сама и не мать, и не бабушка»,— смело, весело огрызается тот. И оба безобидно хохочут... Перевели Гошу заведующим фермой в деревню Травна, далекая деревня. «Ну, я уезжаю»,— говорит. У Прасковьи сердце, как под лед,— скучает по нему, как по сыну.
Привела кошка Катерина трех котят, все и живут, годуются — хватает места. Выйдет Прасковья на сумерках во двор управляться со скотиной, вернется в хату — ясик уже на полу, будто детской рукой сброшен. Скоро черная свинья Галка должна опороситься. Выходят поросята мокренькие, околеют, если на первых днях не внести в хату, ведь на дворе стоят самые морозы.
Но стукнет дверь — придет соседка, попросит вышить к свадьбе дочери рушник — им после свадьбы завешивают «кут» (красный угол) в доме. Прасковья нарисует любой цвет, посадит на рушник пару «зязюлек» (кукушек). «Какие это птушки?» — спрашивала она у меня, показывая очередную вышивку. И рада была, что я угадала — похоже, значит. Другая придет, позовет на гулянье, все ее к себе зовут, если в доме намечается праздник. Что, может, у Прасковьи родни много? Нет, зовут ее ради песен. «Все поле колотится, як Паша Горбачева поет»,— говорят. К ней бы, думаю, в хату, в этот маленький своеобразный центр народной культуры, приводить на воспитательный час из местной школы детей. Пусть бы учились вышивать, петь да и плясать «зеленую рощу», учились красоте человеческих отношений, милосердию. Не у каждого ведь в семье, не у всех в деревне такая бабушка...
Связывает Прасковья узел слабенько, чтобы не смять наряды. Закрывает сундук. Я спохватываюсь, что забыла отдать ей свой подарок: теплый серый платок. Прасковья принимает его, будто радуется, но, вижу, мысли свои не отпускает, глядя на него, думает что-то про себя:
— Глухой платок, толстый...
На прощание прошу ее подарить мне случайно попавшийся на глаза деревянный гребень, которым когда-то чесали лен.
— А во-о-ой! — изумляется Прасковья моей просьбе. — Это ж ломачина непотребная! — И весело спрашивает: — Ти рассказывать мне на деревне про такой тебе подарок, ти не? Я ж про твои гости всем похвалюся!
Уже на пороге, завернувшись буданчиком в клетчатую «покрывную» шаль — ее когда-то привез из Ессентуков Иван,— Прасковья вдруг, будто решаясь, попросила:
— Ты мне купи лучше — а деньги у меня есть — платок во какой: чтобы поле было вишневое или малиновое, а по нем цветы разные. Не гляди, что яркое,— подзадоривает она меня.
— Чей это конь стоит? На нем бела грива...— облегченно, словно сказала главное свое, запела Прасковья.
И мне легко на душе от ее просьбы. И песня ее про коня с белой гривой у ее порога, деревья в инее, будто серебром елочным ветки обернуты, сороки с длинными хвостами на снегу, и недавнее солнце за морозной занавесью, как пряник, обкатанный в сахарной пудре,— все это предновогоднее, все мне — подарочное.
— Гляди, завтра ничего не роби,— хитро шепчет Прасковья уже на остановке автобуса. — Варвара ж завтра...
Вот вижу, уже вглядывается в кого-то из приехавших — узнает, здоровается. Кто-то из встречающих трогает ее за плечо, должно быть, спрашивает, кого это она провожала. Вот смеется, повернувшись, чьей-то шутке. Стоит в толпе своей большой родни деревни Стайки, заговорилась — забыла махнуть вслед. Ну и хорошо, ну и слава богу. Слава людям!— так сказала бы сама Прасковья.
д. Стайки,
Краснопольский район, Могилевская область

Рис. А. ОСТРОМЕНЦКОГО.


ЮК
ЮРИДИЧЕСКАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ

СЕЛЬСКИМ РАБОТНИКАМ КУЛЬТУРЫ

«Крестьянка» получает много писем, в которых читатели спрашивают, какие льготы установлены для работников сельских культурно-просветительных учреждений. Ответить на этот вопрос редакция попросила заведующую культурно-массовым отделом ЦК профсоюза работников сельского хозяйства Лидию Андреевну БЕЛОКОННУЮ.
Сельские работники культуры пользуются широкими льготами. Они имеют право на получение ссуды на хозяйственное обзаведение, бесплатные квартиры с отоплением и освещением, для них установлены доплаты и премии за высокие показатели в труде, льготы по пенсионному обеспечению и государственному социальному страхованию.
Ссуды на хозяйственное обзаведение предназначены для молодых специалистов, окончивших высшие или средние специальные учебные заведения и направленных в сельские учреждения культуры и киносети. Ссуда до 1000 рублей выдается на пять лет, погашение ее начинается с третьего года после получения. Деньги эти можно использовать на строительство, капитальный ремонт или расширение дома, ими можно уплатить вступительный взнос в жилищно-строительный кооператив, приобрести на них мебель, одежду, обувь, сельскохозяйственный инвентарь и т. п. Не разрешается использовать выданную для хозяйственного обзаведения ссуду на строительство гаража, покупку машины, мотоцикла, дорогостоящих мебельных гарнитуров и других предметов не первой необходимости.
Всем культработникам и киномеханикам, которые живут и трудятся в сельской местности, должны быть предоставлены бесплатные квартиры с отоплением и освещением. По этому поводу и в редакцию «Крестьянки» и к нам, в ЦК профсоюза, идет много писем. Авторы их спрашивают: положена ли бесплатная квартира с бесплатными отоплением и освещением тому, кто работает в сельском культурно-просветительном учреждении, а живет в городе? Отвечаю: не положена. Два условия здесь непременны: и работа в селе, и проживание в селе.
Право на бесплатную квартиру с отоплением и освещением сохраняется за работниками сельских культурно-просветительных учреждений и киномеханиками и при их уходе на пенсию. Но здесь тоже есть два обязательных условия: их трудовой стаж в сельском учреждении культуры должен быть не менее десяти лет, и перед уходом на пенсию они должны работать в таком учреждении. Льготы по коммунальным услугам сохраняются за ними и проживающими с ними членами семей и в случае преобразования сельского поселка в поселок городского типа (рабочий поселок), если работники культуры в этом поселке пользуются такими льготами. Причем не имеет значения, работает ли человек после ухода на пенсию или нет, и если работает, то где — в культпросветучреждении или в любом другом.
Члены семьи пенсионера правом на бесплатную квартиру с отоплением и освещением продолжают пользоваться и после его смерти, если при жизни его они этим правом пользовались и после смерти получают за него пенсию, являющуюся для них единственным источником средств для существования.
Распространяется право пользования бесплатными квартирами с бесплатными отоплением и освещением и на соответствующих работников профсоюзных учреждений культуры. Средства для этого выделяются из фонда социально-культурных мероприятий и жилищного строительства предприятий и организаций, перешедших на новую систему планирования и экономического стимулирования производства. В тех учреждениях, организациях, предприятиях, которые на новую систему еще не перешли, расходы производятся за счет фонда предприятия. Дирекциям сельских профтехучилищ дано право производить расходы, необходимые для предоставления льгот культпросветработникам, за счет госбюджета, если за счет его эти культпросветучреждения содержатся.
На членов колхозов, имеющих высшее или среднее специальное образование и работающих по специальности в колхозных учреждениях культуры, распространены условия государственного пенсионного обеспечения, выплат пособий и других видов обеспечения по государственному социальному страхованию, предусмотренных постановлением Совета Министров СССР от 20 июля 1964 года «О государственном пенсионном обеспечении и социальном страховании председателей, специалистов и механизаторов колхозов».
В постановлении ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 10 ноября 1977 года «О мерах по дальнейшему улучшению культурного обслуживания сельского населения» колхозам рекомендовано за активную культурно-массовую работу на селе в отдельных случаях устанавливать работникам клубов и киномеханикам доплату — до 30 процентов их оклада.
Положением о фонде материального поощрения совхозов и других государственных сельскохозяйственных предприятий предусмотрено право администрации совхоза и комитета профсоюза совместным решением поощрять по итогам работы хозяйства за год работников профсоюзных дворцов культуры и техники, домов культуры, домов юного техника, клубов, автоклубов, библиотек, красных уголков, находящихся на балансе данного совхоза.
Для усиления материальной заинтересованности работников профсоюзной киносети в улучшении обслуживания населения Секретариат ВЦСПС в марте 1985 года утвердил новое положение об их премировании. В нем предусмотрено премирование руководящих, инженерно-технических работников, служащих, рабочих и других категорий работников киноустановок, клубов, домов, дворцов культуры и прочих клубных профсоюзных учреждений, имеющих план кинообслуживания населения и доходов от него. Премирование должно быть организовано так, чтобы размер премии находился в прямой зависимости от величины трудового вклада коллектива и каждого работника, чтобы премии были поощрением высокопроизводительного труда, инициативы и творческого отношения к делу, проявления высокой ответственности работников за выполнение плана, за соблюдение государственной, производственной и трудовой дисциплины.
Основным условием премирования является выполнение плана по числу зрителей и сбору средств от киносеансов. Работники, выполнившие план, получают премии до 15 процентов их месячного должностного оклада, а за каждый процент перевыполнения плана — до 2 процентов. За пропаганду лучших советских кинофильмов, в результате которой их посмотрело не менее половины всех зрителей, размер премии может быть увеличен до 50 процентов оклада (но общий размер ее в расчете на месяц не должен превышать половины должностного оклада работника).
Постановлением ЦК КПСС «О мерах по улучшению использования клубных учреждений и спортивных сооружений» от 12 июня 1985 года предусмотрено осуществить новые меры для создания работникам сельских культпросветучреждений и киносети хороших жилищно-бытовых условий. А Министерству культуры СССР, Спорткомитету СССР, Минвузу СССР, Госплану СССР, Советам Министров союзных республик поручено расширить прием сельской молодежи в институты культуры и институты физической культуры, причем колхозы, совхозы и другие сельскохозяйственные учреждения имеют право направлять их за счет своих стипендий, а детей колхозников и работников совхозов — независимо от их стажа трудовой деятельности.
Все эти меры направлены на дальнейший подъем работы культурно-просветительных учреждений села, улучшение культурного обслуживания сельских жителей.


ПО ВАШИМ ПИСЬМАМ МЕРЫ ПРИНЯТЫ

ГОТОВИТСЯ К ОТКРЫТИЮ
«В нашем селе Репьевка Волоконовского района Белгородской области есть красивый Дом культуры. Но красив он только с виду. Почти каждый день на его дверях замок, помещение запущено. О проведении каких-либо мероприятий мы уже и не говорим...» — написали в редакцию молодые жители села.
Комиссия отдела культуры Волоконовского райисполкома, куда «Крестьянка» направила это письмо, проверила изложенные в нем факты. По сообщению заведующего отделом культуры А. Т. Поддубного, сейчас в здании ведутся ремонтные работы. Директор Репьевского Дома культуры В. В. Кореева за нарушение трудовой дисциплины и неисполнение своих служебных обязанностей от занимаемой должности освобождена.

ПО ПРОСЬБЕ РОДИТЕЛЕЙ
Рабочие опытно-производственного хозяйства «Брянское» Брянской области написали в редакцию о том, что в летнее время сотрудников детского сада привлекают к сельскохозяйственным работам, потому часто детсад закрыт.
«Крестьянка» направила это письмо в Брянский обком профсоюза работников сельского хозяйства. Председатель обкома профсоюза И. В. Вербенец сообщил: «Администрации ОПХ «Брянское» указано на ее неправильные действия. Районным отделом народного образования установлен контроль за режимом работы детского сада».

ЗАДОЛГО ДО ЗИМЫ
«С большой тревогой ожидаем мы наступления холодов. Еще прошлой зимой отопительная система четырех домов села Любимовки пришла в негодность. Руководство колхоза «8-е Марта» обещало привести систему в порядок, однако никаких работ не ведет»,— написали в редакцию супруги Шевцовы из Кореневского района Курской области.
По сообщению заместителя председателя Кореневского райисполкома А. П. Рыженко, жалоба проверена с выездом на место, факты, приведенные в письме, подтвердились. Правление колхоза «8-е Марта» приобрело оборудование для ремонта отопительной системы, ремонт ведет районное объединение «Сельхозтехника». Исполком райсовета контролирует ход работ.

<- предыдущая страница следующая ->