каморка папыВлада
журнал Костёр 1987-03 текст-3
Меню сайта

Поиск

Статистика

Друзья

· RSS 29.03.2024, 11:52

БЛОКАДНЫЙ ТРАМВАЙ

Людей маленького роста учиться на водителя не принимали. А Вале Дорофеевой больше всего на свете хотелось водить трамваи. Ей нравилось, как легко и быстро бегут по рельсам звонкие трамвайные вагончики, послушные человеку, сидящему в кабине. Мечтала она, что и сама наденет когда-нибудь форму с красными петлицами и золотыми буквами «ГЖД» на них. Это означало «городская железная дорога», — так называли в тридцатые годы трамвай. И еще Валя думала, что возить людей — важная и полезная работа.
Стала Валентина Дорофеева водителем трамвая. В трамвайном парке имени Блохина ее приняли в комсомол.
Пришли работать в парк ее младшие сестры — Женя и Мария.
Валентина Васильевна вспоминала:
«Прикрепили нас на третий маршрут, комсомольский, и был у нас вагон с прицепкой. Впереди — медная звезда. Мы ее начистим, она блестит. И табличка снаружи: «Вагон обслуживают сестры Дорофеевы». Тогда я была Дорофеева...»
За невысокий рост ее называли «маленький водитель». Это рабочие «Электросилы» и завода имени Егорова так говорили: «Наш маленький водитель приехал!»
1941-й год. Блокада. Голод. Обстрелы.
Мирный ленинградский трамвай стал фронтовым...
«Тройку», на которой по-прежнему работали сестры Дорофеевы, переоборудовали: установили скобы, чтобы ставить в вагон носилки...
Валентина Васильевна выводила трамвай из парка в 6.30 утра. Целый день, как и до войны, мерили маршрут из конца в конец, перевозя пассажиров. Их стало меньше: многие ленинградцы ушли на фронт, другие были эвакуированы.
Когда снаряд или бомба падали поблизости, Валентина Васильевна и ее сестры высаживали пассажиров и отводили их в ближайшие укрытия. А сами должны были оставаться на месте, рядом со своим трамваем.
А ночью, скрытно, чтобы враг не заметил, отправлялись на Среднюю Рогатку — доставить бойцов в подкрепление на передовую. Обратно везли раненых.
«С пайком нам выдавали махорку, так было положено. А мы — три сестры — люди некурящие. И вот сестра Женя делала раненым из махорки — козьи ножки. И бойцы не так стонали, успокаивались.
Мы отвозили их в больницы, а они: «Сестрички, приходите навестить. Не забывайте нас!» И мы навещали. Нас было человек шесть, организовали агитбригаду и устраивали что-то вроде концертов. Песни им пели, сочиняли частушки, а они были так рады, что мы приходим».
В декабре прекратилась подача электроэнергии. Трамваи остановились, теперь уже надолго вмерзли в снег и лед.
Обезлюдевший еще раньше город теперь совсем будто помертвел. Тишина, ни одного трамвайного звонка.
Но той страшной зимой на работу, в парк имени Блохина, сестры, как и все остальные, ходили по-прежнему. Верили: трамвай пойдет. И делали все для того, чтобы снова пустить его.
«14 апреля 1942 года нас вызвали и сказали, что завтра пойдут вагоны. Какая это была радость! Собрались рабочие-ремонтники, вынесли знамя. От всей души пожелали нам счастливого пути.
И вот 15 апреля вышли из парка трамваи. Я — на своем третьем маршруте. И когда мне дали ручки, — есть стоповая ручка, которая управляет контролером, — я даже целовала ее. Знала, что теперь повезу рабочих, служащих. А ведь люди — голодные — ходили на работу пешком по 3—4 километра...
Когда я выехала на улицу Куйбышева, люди не поняли, что произошло. Я стала звонить, чтобы знали, что пошел трамвай. Все начали оглядываться. И пусть это было нарушением, но я посреди улицы остановила и посадила людей».
Валентина Васильевна Афанасьева всю свою жизнь проработала в ленинградском трамвайном парке имени Блохина. Водителем трамвая. В послевоенные годы была начальником маршрута, воспитала многих молодых водителей.
Сейчас в парке есть музей. Фотографии, документы. Среди них — самые дорогие: снимки блокадного трамвая.
Д. СИДОРОВ
Фото М. Макаренко


КООРДИНАЦИЯ
рассказ
Вл. МАРЬЯНИН
Рисунок Н. Корниловой
В плавательной секции из двенадцати мальчиков лучшими были четверо. Но сегодня Андрей не пришел, и когда тренер Виктор Иванович спросил, почему его нет, Коля ответил: «Болеет...», а Йозас, он стоял позади, шепотом добавил: «...за ЦСКА».
— Передайте Андрею, что я очень недоволен. В конце концов он вообще может не приходить. Не желает у меня заниматься — пусть так и скажет.
Только ясно, что с Андреем ему не так легко расстаться. Коля с Андреем с пяти лет плавает, и знает — у самого Коли беда с координацией, что-то не так, а что — даже сам тренер не понимает, — а у Андрея координация природная, она у него — как подарок. Андрей может каждый день не тренироваться, а придет на соревнования и — пожалуйста! — неплохой результат. Вот и сегодня как раз объявлены соревнования — сто метров вольным стилем. Вернее, не соревнования, а заплыв на время — называется курсовка.
У Виктора Ивановича голос с хрипотцой, однако зычный, даже когда плывешь и то его слышно. Он закричал Коле и Йозасу:
— Давайте пока на четвертую дорожку. Разминайтесь!
А сам занялся с Мишкой.
— Давай, — сказал он ему, — лезь на тумбочку!
Йозас с Колей прыгнули друг за другом с бортика. И поплыли: баттерфляем, на спине, брассом, кролем — и так поочередно каждым стилем, по сто метров.
Конечно, не мешало бы посмотреть, как там Мишка чувствует себя на дистанции, но за Мишку болеть не хотелось. Потому что все ребята обычно друг за друга, а этот всегда сам по себе. Целенаправленный. Приходит всегда минута в минуту, проплывет, сколько тренер задал, и — будь здоров! — сумку на плечо, и пошел. Даже не попрощается никогда. Станешь за него болеть, а он и не заметит. Или скажет: «А я тебя просил?» Однажды Коля предложил ему жвачку. Не взял. «Черт знает, — говорит, — какая это жвачка. Может, она у тебя отравленная».
А дальше было:
— Приготовься! — сказал Виктор Иванович Коле, который плавал первым и быстро занял на тумбочке привычную перед стартом стойку. — Марш!
И в то же мгновение Коля прыгнул и, еще пластаясь в воздухе, стал бить ногами, точно он уже плыл, чтобы в воде не потерять ни секунды. Старт получился, он это чувствовал. Первый бассейн он проплыл автоматически, не задумываясь, дотронулся до стенки, отлично провел кувырок, и дальше шел хорошо, только в конце ощутил - все, больше нет никаких сил; тянешь руку, а она как будто не своя, точно срывается.
Судорожно хватая ртом воздух, Коля лег животом на канат. В боку болело. Но и недостаток воздуха, и эта тяжесть в боку не так уж были неприятны. Главное осталось позади, сейчас Колю волновало — какой у него результат. Конечно, он понимал, что сегодня проплыл неплохо. И действительно, когда он вылез из бассейна на бортик, Йозас подбежал и, похлопав Колю по мокрой спине, сказал:
— Здорово! Минута, три и семь десятых. Личный рекорд.
А сам направился к тумбочке.
— Ты сегодня умничка! — похвалил и Виктор Иванович, но тут же, изобразив на лице неудовольствие, приказал: — Прошу тебя, ступай отсюда. Не мешайся.
Но Коле надо было остаться и покричать Йозасу вслед: «Давай, Юз, жми!» — хоть собственный опыт и подсказывал ему, что когда плывешь на соревнованиях и особенно кролем, ни черта не слышно.
Йозас нагнулся. Тело полукругло, руки внизу: длинные мускулы, покаты плечи... Фигура, как у взрослого пловца. И вроде загорелый, хотя еще только весна.
— Марш! — командует Виктор Иванович.
И тут Йозас потерял что-то. Это постороннему, может быть, не видно, а Коля понял сразу. И Виктор Иванович уж подавно заметил. Поглядел на Колю, сморщился, словно выпил горечи.
— Пошел, Юз, давай! — завопил вслед Коля. Кажется, вроде быстро плывет Йозас, — не поймешь, где они теперь теряются, эти доли секундочек. «А куда спешить?» — спросил Йозас Колю не так давно. Но Юз так, конечно, не думает. Сказать он так может, а думать, Коля считает, не должен. Какой он, к черту, тогда спортсмен?
Мимо тренера Коля побежал к месту финиша.
Закончил дистанцию Йозас. Лежит на воде, отдыхает, а Коля подошел к Виктору Ивановичу, и Мишка с другой стороны приблизился. И ему интересно, какой у кого результат. Сам-то он — за сколько? — за минуту и четыре, ровно — проплыл... Хуже, чем Коля! Надо же, как здорово сегодня у Коли получилось: минута, три и семь десятых, лучше чем у Мишки. А у Йозаса? Посмотрели с Мишкой на секундомер Виктора Ивановича: минута, четыре и шесть — оп-ля! — почти на секунду хуже результат, чем у Коли. Слабовато для Йозаса.
— Та-ак, одна минута... — протянул Виктор Иванович.
— ...три и шесть, — подсказал ему Коля.
— Три и шесть, — машинально повторил тренер.
И записал. Коля даже не ожидал. И врать-то не собирался. Само собой почему-то так получилось. А Виктор Иванович, не заметив, улучшил Юзу результат на целую секунду. Просто машинально. У Мишки прямо лицо вытянулось, как восклицательный знак.
— Выдали мне в этом году, — сказал Виктор Иванович, — путевки в спортлагерь под Алушту, короче, в Крым. Но дело вот какое. Путевок три, а вас, гавриков, четыре. Я просил четвертую — ни в какую не дают... Ну, что поделаешь, раз нету! Вот я и решил. Андрей едет, тут говорить нечего, тем более, у него первый разряд, правильно? — и, не дожидаясь одобрения, продолжил: — Ну, а с вами так: чтобы без обиды, назначил я вам сегодня курсовку, и кто хуже проплыл, тот не поедет. Все просто и убедительно. — Он посмотрел в бумагу: — Ты, Мишка, остаешься. У тебя сегодня минута, четыре, ровно, и обид, стало быть, никаких у нас нет. А остальные слушайте!
Мишка стоял, как пришибленный. Но о том, как и почему все получилось, пока ни звука не проронил. Да и не скажешь же: «Виктор Иванович, а ведь Коля вас обманул!» Ну, не спортивно это, понимаете? Тот же тренер может отреагировать так, что Мишка, мол, ябеда и ему бы не рекорды ставить, а белье в бассейне стирать. Так что Мишка выдавил из себя только:
— Виктор Иванович, а я?
— Ничего не поделаешь, остаешься.
— Но как же... а я? Ну, Виктор Иванович! — как заводной тянул Мишка, а сам, конечно, на Колю смотрел, мол, ты заварил кашу, ты и расхлебывай.
— Виктор Иванович! — сказал Коля. — Пусть Миша поедет. Я не могу. Меня мама не отпустит.
— Как это она тебя не отпустит? Что она — не понимает? На два месяца в Крым. Путевка бесплатная. Пусть мне позвонит — я объясню.
— Нет, Виктор Иванович! К нам бабушка приезжает. Из Сибири, правда! — врал Коля. — Никак не могу!
— Ну, смотри! Заставлять не буду. Я так и думал, что Йозас с Мишкой поедут, а потом, смотрю, ты так славно прошел дистанцию. И с координацией у тебя получше стало. Но не можешь, что поделаешь — ладно. Значит, вы едете! — кивнул он Мишке и Йозасу.
И ушел.
Тут Мишка не выдержал. Шлепая себя руками по голому телу, он закричал:
— Надо же! Ни фига себе! Ну!
— Ты что — опух? — поинтересовался Йозас. — Надрываешься, как ненормальный!
— А ты не знаешь? Он ведь не знает! — разорялся Мишка.
— Ладно, — сказал Коля, — помолчи лучше.
— А чего, Колька! Пускай узнает, хотя бы, как было, — посерьезнел Мишка. Смотрел на Колю, как никогда еще не смотрел, ждал, что тот скажет.
— А зачем? — спросил Коля. — Какой теперь смысл?
Он поглядел вокруг. По второй дорожке плыл мастер спорта международного класса. Мастеру было пятнадцать лет, учится он в восьмом. И плавал мастер так, как очень скоро, и в этом Коля был почему-то уверен, поплывет, окончательно исправив координацию, и он тоже.


Марина СИМОНОВА

КОВЕР - САМОЛЕТ
Я свою деревянную саблю
И любимый ковер-самолет
Скоро младшему брату оставлю —
Пусть летит и врагов перебьет!
Пусть он в бой отправляется правый
И смелей восклицает: «Ура!»,
Весь окутан немеркнущей славой
И космической пылью ковра.

ВАСИЛЬКА СРЫВАТЬ НЕ СТАНУ
Василька срывать не стану
И ромашки золотой,
Лучше сразу всю поляну
Увезу к себе домой.
Прихвачу тихонько поле
И в росе блестящий луг,
Поселю их в нашей школе,
Подарю тебе, мой друг.
И когда чуть-чуть взгрустнется,
Снег весь мир заполонит,
Одуванчик улыбнется,
Колокольчик зазвенит.
Не завянет медуница,
Не погаснет мой букет,
Наше лето сохранится
На рисунке много лет.

В МУЗЕЕ
Играет мальчишка на дудке —
Другого занятия нет,
Играет — и это не шутки —
Почти что четыреста лет.
Как это ему удается,
Что он до сих пор не устал?
А музыка льется и льется —
Ты тоже ее услыхал.
И тихо стоишь, озадачен
Нелегкой загадкой такой.
А дудка смеется и плачет
Под мраморной теплой рукой.

ЦВЕТОК
Цветок так жадно к солнышку тянулся,
Так побывать за облаком хотел,
Что бабочкой однажды обернулся
И над землею радостно взлетел.
Летел все выше он, все ближе к небу,
Летел над речкой, лесом, над межой,
Весь мир сиял, но только близок не был,
Такой блестящий, яркий и чужой.
И словно в клетке, он летал на воле,
И, задохнувшись в приступе тоски,
Он опустился на родное поле,
А крылышки сложил, как лепестки.
Он остро ощутил в минуты эти,
Припав к земле, прильнув всем тельцем к ней,
Как плохо жить, как больно жить на свете
Без стебелька, без листьев, без корней.


Салют, увлеченные!

Премьера
Зал подросткового клуба «Юность» был полон. Премьера! Семиклассники дают «Горе от ума».
Только недавно это были Виталий, Оля, Сергей, Лена из 443-й ленинградской школы. Теперь они превратились в героев великой комедии Грибоедова.
Я устроилась в первом ряду. Зазвучало фортепиано. И прекрасный вальс XIX века наполнил звуками зал.
Чацкого играли многие известные артисты. И каждый из них представлял своего Чацкого. Чацкий Виталия Сушкина растерян, удивлен. Он ошарашен тем, что увидел дома в России, где не был столько лет. Чацкий обижен и оскорблен. Мне не слишком нравится такой Чацкий, но Виталий понял его именно так. И это его право.
— Молчалин может решиться на все, чтобы продвинуться в должности, чтобы пригреться под крылышком у начальника. Это очень современный персонаж, — так сказал о своем герое Сережа Жданов.
Тимур Афтахов играл военного болвана — Скалозуба. И жестом и взглядом сумел показать его тупость. Ира Рязанцева сыграла жеманную старую деву, которая ищет женихов. Ира выучила две длинные фразы по-французски (а изучает она английский) и произнесла их с чисто французским прононсом. Все аплодировали и хохотали, когда на сцену выходила глухая смешная старушонка гран-маман. С биноклем (лорнета не достали) в дрожащих руках. Это Славе Радоско отлично удалось создать гротескный образ.
Здесь же в зале сидели пятиклассники. Я обратилась к Сереже Иванову:
— Как ты считаешь, о чем эта пьеса?
— Человек уехал. А вернулся — его уже не любят. Но не только про это пьеса. Еще про то, как неправильно жили люди. И как честный человек Чацкий возмутился и об этом сказал. Он смелый. Я бы, наверное, так не смог...
Александр Сергеевич Грибоедов написал комедию «Горе от ума» в 1824 году. Комедия эта потрясла Россию. В ней были и смех, и слезы. И трагедия мыслящего искреннего человека, и боль за отечество.
Все знают, что «пройти» в школе — это не всегда значит понять. А как понять смысл серьезной и важной вещи? Как донести его до ребят? Над этим вопросом мучилась учительница литературы Елена Иосифовна Бурангулова.
— Я видела, — рассказывает она, — что многим восьмиклассникам трудно не только понять, но даже прочесть комедию. «А! Стихи! Скучно». Или: «Это все не современно».
Это меня страшно огорчало...
На «продленке» попробовала читать пьесу семиклассникам. Потом стали читать по ролям. Рассуждать о героях. Герои стали оживать. Так родилась идея спектакля.
Стали читать книги о Грибоедове, о его времени, а, значит, и о Пушкине, Гоголе, Белинском. Представьте, как легко, интересно в будущем году будет «проходить» Грибоедова.
Пока семиклассники трудились над спектаклем, у них родилось новое отношение к литературе. Они научились читать, то есть думать над произведением. Оказалось, сыграть, — значит понять.
Возникали и непредвиденные трудности. Текст выучили, а двигаться не могли. Особое искусство — двигаться на сцене. Тогда отправились в Русский музей, чтобы проникнуться духом XIX века.
Остановились у картины Федотова «Сватовство майора». Каждый увидел в ней своего будущего героя. Разглядывал его с пристрастием. Позы, движения, костюмы...
А как же костюмы?
Тут повезло. Художник по тканям, мама одной из учениц — Наталья Анатольевна Талавина, когда узнала о затее ребят, обрадовалась и сразу включилась в работу.
Пока обдумывали, шили костюмы, репетировали, спорили, сложилась атмосфера братства, дружбы, взаимопонимания.
Не хотелось расставаться. Вместе пели под гитару, обсуждали книги, спектакли, фильмы. Было о чем поговорить. Началась другая жизнь.
Семиклассники только несколько раз показали свой спектакль. Над ним еще нужно работать. А они уже мечтают создать у себя в школе литературно-театральную гостиную, где можно будет устраивать интересные встречи, обсуждать прочитанное и увиденное. И показывать новые спектакли. Следующим будет, может быть, «Ромео и Джульетта» Шекспира.
И. ОНИ


НИКОЛАЙ КУРИЛОВ
Каникулы в тундре
повесть
рисунки А.Борисенко
Продолжение. Начало см. в «Костре» № 2.
«ПОЧЕМУ У КУРОПАТКИ ДАЖЕ НА ПОДОШВАХ ПЕРЬЯ?»
Прилетела к нам на Север как-то куропатка, с гусями за компанию. Понравилось ей у нас, да настолько, что осенью она решила не возвращаться на юг. Знающие жизнь гуси отговаривали ее: зима здесь страшная. Куропатка и слушать их не хотела. Осталась. Но когда выпал снег, она пожалела об этом: ноги стали мерзнуть. Они у нее были голые, как у гусей.
Настал день, когда куропатка совершенно закоченела. Закрыла глаза. «Вот и все», — думает.
Вдруг чувствует, кто-то ее подымает. Открывает глаза - видит: старая женщина. Принесла она куропатку в дом к себе, отогрела. Ожила птица. От радости стала бегать вокруг очага да хвост свой испачкала о законченный чайник. Женщина принялась было чистить ей хвост, но еще больше размазала сажу.
Вот почему у северной куропатки на хвосте черные перья.
Так и жила куропатка у женщины в нимэ, не зная горя. А когда наступили самые сильные холода, куропатка совсем перестала отходить от очага. Все боялась, как бы огонь не потух, глядела на него во все глаза.
Вот почему веки у нее красные.
Стало уже немного теплеть. Куропатке наскучило сидеть дома. Вышла на улицу. Да тут, как назло, налетела сильная пурга. Куропатку унесло далеко от нимэ, заблудилась она, промерзла до косточек.
Когда стихла пурга, она с трудом нашла дорогу домой. Еле дотащилась до порога: устала, и ноги сильно замерзли. Женщина опять выручила куропатку. Отогрела и сшила ей плеки.
На другой день куропатка, придя в себя, так взбодрилась, что надумала выйти на улицу: «Обновлю-ка я плеки». Погода была не очень холодная. Весело стало куропатке. Бегала она, бегала и нисколько не мерзла. Про хозяйку забыла — не вернулась домой, к доброй женщине.
Вот так подошвы у куропатки покрылись густыми перьями, стали, как шерстистая подошва плек.
ПРИЕХАЛИ!
Мы едем. Теперь уже до дома осталось немного. Так говорит папа. Даже собаки бегут резвее. Оглядываются на нас радостно, сверкают глазами. Пасти открыли, языки алеют, пар валит.
Папа песню поет. Солнце уже скрылось. Хотя небо пока еще светлое, но в тундру стали пробираться сумерки.
Собаки втащили нарты на высокий берег озера, и я увидел вдали нимэ, близко друг к другу стоят. Правда, дыма ни над одним не видно. Вокруг нимэ что-то чернеет. Нарты? Может, олени, собаки, люди? Гости, наверное, приехали, коли несколько нимэ стоят.
— Ама! — кричу отцу. По-юкагирски значит: «папа».
Кричу, потому что через два малахая да на большой скорости плохо слышно.
— Ама! Вон стойбище!
— Нет, его отсюда не видать, — отвечает папа и продолжает петь.
— А я вижу, вон нимэ!
— Ну, значит, мне здорово повезло: сын у меня такой глазастый. А я, выходит, стал слабеть зрением.
— Правда, я вижу нимэ! Эх, не верит!..
От мороза щиплет мне глаза, слезы выдавливает. Нимэ от этого будто задвигались.
— Заметили нас люди, ама!
- А сколько домов видишь? — спрашивает он меня.
- Пять больших и три маленьких! — кричу в ответ, радуясь, что, наконец, он поверил мне.
— Неужели? — папа нерешительно останавливает собак, вынимает бинокль, смотрит в него.
— Да-а, — улыбается, — похожи на нимэ, — и передает мне бинокль.
Оказывается, я принял за стойбище другой гористый берег озера, «Яр» называется. Его зубья принял я за дома. Мне стало тоскливо. И небо помрачнело.
Приблизились мы к яру зубья неподвижные, холодные. Им все равно, появились мы тут или нет. А издали, когда они казались мне домами, от них как будто исходило тепло: нас там вроде ждали.
Папа почувствовал, что у меня испортилось настроение, и посадил меня перед собой.
Вдруг собаки отчаянно залаяли и как рванут с новой силой. Я встаю на колени, хватаюсь за дугу нарт. «Копыль» называется. И... вижу мамин нимэ! Желтый, один-единственный на всю тундру. Словно я увидел еще одно солнышко. От нимэ тянет теплом. Оттуда доносится мамин голос.
Ноздри щекочет мне тальниковый дым, щиплет глаза. Я смахиваю со щек слезы. По секрету скажу вам: это от радости, а не от дыма.
Мама! Два с половиной месяца не видел я ее. Она стоит у входа, ждет меня! Я спрыгиваю с нарт, падаю в снег, подымаюсь, бегу к маме. Она тоже бежит навстречу мне. Я спотыкаюсь, опять падаю, пытаюсь подняться. Мама подхватывает меня. Обнимает крепко-крепко, целует в лоб, в щеки! Мама! Сейчас я не прячу половину радости: не могу спрятать.
Моя мама — самая красивая, самая добрая, нежная на свете. Если я замерзну, она обнимет меня — я сразу согреваюсь. Если мне станет грустно, она поцелует, приласкает — все опять хорошо.
Вот я и дома! Мне хочется сейчас сесть рядом с мамой, прижаться к ней и слушать сказки. Но нельзя. С дороги надо накормить собак. Они устали, проголодались. Так долго тащили нарты, везли нас и наш груз. Мама дает мне ведро горячего супа из оленьей крови. Я наливаю его в миски собакам, потом приношу им мороженую рыбу. Они все быстро съедают, виляют хвостами: «Спасибо! Очень вкусно!»
— Отдыхайте, собачки, — говорю я.
Они ложатся на снег, а я вхожу в дом. Я только что приехал с папой издалека. Значит, сейчас я и папа, мы — гости.
ГОСТИ
У нас как принято? Вошел человек с дороги в нимэ, первым делом хозяева спешат согреть его и накормить. Даже не спрашивают, хватило ли ему пищи в пути, не замерз ли, пока ехал? Без расспросов усаживают поближе к печке, поят горячим чаем и кормят сытной едой. И не важно, кто приехал: родственник, знакомый или вовсе чужой человек. В тундре мало живет людей, поэтому рады каждому. В тундре трудна и опасна дорога, поэтому заботятся о любом путнике, вошедшем в нимэ. Так говорит мама.
Мы с папой сейчас мамины гости. Стягиваем малахаи, верхнюю меховую одежду, садимся к печке. В другое время мы оба помогали бы маме. Принесли бы топливо, снегу полный котел — снег на плите сразу становится водой. Но теперь мы гости. Нам положено сидеть, отдыхать, отогреваться. Это правильный обычай.
Сижу у печки рядом с папой, с мамы глаз не спускаю. Она строгает, острым ножом мороженую рыбу, посыпает солью и перцем. «Строганина» называется. Делают ее из хорошей, жирной рыбы: сига, омуля, чира, нельмы, пеляди. Или из оленины. Папа говорит, что раньше люди, которые приезжали к нам из других краев, не ели строганину, брезговали, не считали за еду. Они ошибались и за это расплачивались: умирали. Нет, не наши предки их убивали — убивала цинга. Такая болезнь: зубы болят, выпадают, десны пухнут, из-за этого начинается заражение крови, человек погибает. Наших предков цинга не трогала, потому что они ели мороженое сырое мясо и рыбу: там много витаминов, их боится цинга.
Мы с папой пересаживаемся к столу. Мама подает нам строганину. Я кладу в рот тонюсенькие пластинки чира. Они жирные, нежные, сами тают во рту, как мороженое. Сначала стало немного холодно, а потом сделалось тепло, голова посветлела. Так бывает, когда умоешься очень холодной водой.
После строганины мама угощает нас вареным оленьим языком. Вкусно! На тарелках появляется жареная оленья печенка. Мама приготовила ее на угольях. Немного подгорелая корочка хрустит на зубах, а внутри печень сочная, мягкая. Пальчики оближешь. Печень целебна, как и оленьи мозги, которые мы едим вслед за нею. Мама глядит на нас, улыбается. Ей нравится, что мы с папой уплетаем за обе щеки и нахваливаем кушанья.
Когда мы съели еще и наваристый бульон с оленьим мясом, я почувствовал, что моей усталости как не бывало. А если бы я устал больше или приехал больным поздней весной, мама дала бы мне панты: молодые оленьи рожки. Это прекрасное лекарство. Его закупают у нас другие страны, даже южные, хотя там полно фруктов: на каждом дереве висят витамины. Но панты и у южан ценятся. Так говорит папа.
После обеда мы пьем чай, горячий-прегорячий, крепкий, душистый. Я мечтал в дороге о мамином чае. Уф-ф! Хорошо! Жарко! Мы снимаем внутреннюю меховую одежду, остаемся в шерстяных свитерах и брюках. Потом и свитера стягиваем. Тепло дома! Я прижимаюсь к маме. Теплая мама! Она гладит меня ласково по голове.
Теперь, когда мы согрелись и сыты, мама спрашивает:
— Какие новости?
У нас так принято: сначала гостя согреют и накормят, а уж потом хозяин спрашивает о новостях. Не набрасываются сразу с расспросами, хотя, конечно, хочется побыстрей узнать, что нового вокруг. Гости очень редко входят в нимэ.
Мы рассказываем маме, как ехали, как застала нас в дороге пурга, что нового в поселке, у наших родственников, у знакомых. Я показываю маме свой дневник. Она довольна моими оценками. Папа видел дневник еще в интернате. Потом он достает маме гостинцы и подарки, которые купил в поселке.
МАМИН НИМЭ
Пока мама разглядывает подарки и радуется им, я расскажу вам вот о чем. Помните, в самом начале я сказал, что маму зовут Аннэ, она нимработница, а папа Татор — оленевод. Теперь пришло время объяснить, что это значит. Папа пасет оленей. Пастухов несколько человек. Вместе они составляют бригаду и по очереди пасут в тундре стадо оленей. Вся бригада живет в одном доме, нимэ по-юкагирски. У других тундровиков дом называется «чум», «яранга», «тордох». Мама тоже член бригады, но работает не в тундре, а в нимэ, поэтому и называется «нимработница».
Мама — самый главный человек в нимэ, от нее многое зависит. Она просыпается первой: готовит завтрак. Днем — обед, вечером — ужин. У нее всегда должны быть горячий чай и сытная вкусная еда, потому что пастухи много бегают за оленями, и им очень хочется есть и особенно необходим горячий чай: он сразу прибавляет силы. Маме приходится почти постоянно топить печку, кипятить чай, стряпать, варить, жарить. Если бы утром она проспала или днем проканителилась, плохо пришлось бы целой бригаде.
Мама не только кормит, но и одевает всех нас. Шьет кукашки, кухлянки, плеки и рукавицы. Одежда и обувь у пастухов быстро изнашивается, мех вытирается, потому что они много ходят и бегают. Маме приходится часто шить. Она и белье стирает на всю бригаду.
Еще мамина забота — ставить нимэ, дом, в котором мы живем. В городе или в селе дом построят, и он стоит на одном месте, пока не постареет. А наш — непоседа, кочевник, разгуливает по тундре. Почему?
Тут дело в оленях. Пастух следит за ними, чтобы все были вместе, целы и здоровы, смотрит, как они кормятся. Важно, чтобы олени не вытоптали весь ягель. Он растет очень долго: пять-шесть лет, хотя высотой бывает не больше моего среднего пальца. Олени поели-пощипали на одном месте два-три дня, и нужно перегонять их отсюда. Если проворонишь, стадо вытопчет ягель, не будет корма, значит, не будет и оленей. А в тундре без них не проживешь.
Вот почему каждые два-три дня пастухи перегоняют стадо. Передвигается и их дом. Нимэ разбирают всякий раз и перевозят на нартах. Когда приезжают на новое место, вся бригада собирает нимэ, а мама командует. Она главная.
Сперва втыкают в снег главную треногу высотой с нимэ. Вокруг нее втыкают маленькие двуноги. Вершины их соединяют между собой, привязывая жерди от одной к другой, и прикрепляют к треноге. Получается круглый островерхий каркас. На него набрасывают ровдугу: полотнище, сшитое примерно из тридцати оленьих шкур. Крепко привязывают ровдугу к жердям во многих местах, чтобы ветер не сорвал ее, чтобы холод не пробрался внутрь.
Вот каков мамин нимэ.
Вам, наверное, забавно: дом из меха и жердочек, какой-то непрочный, несерьезный? Ошибаетесь, очень серьезный. Войдите в нимэ. Чувствуете, как тепло? Печка греет, а меховая ровдуга не пропускает холод снаружи. К ночи усилится мороз, ветер завоет, но огонь в печке спорит с ними: гудит, дрова трещат, наши щеки пылают ярко.
Нимэ придуман тундровиками очень-очень давно. С тех пор постепенно люди создали технику, разные стройматериалы, и постоянно совершенствуют их. А вот как изменить дом в тундре, им не приходится думать, потому что лучше жилища для тундры нет. «Нечего зря голову ломать, — так говорит мама и добавляет: — От добра добра не ищут».
Теперь вы знаете, какой у нас дом. И, наверное, сами догадались, почему мы называем его «мамин нимэ»? Потому что мама в нем главная. Все пастухи в бригаде тоже говорят: «мамин нимэ». Они и маму зовут не Аннэ, а как я, тоже «мама». Она мама для всей бригады.
Пока я рассказывал вам, пришли два пастуха с дежурства. Мама стала их кормить, а мне велела идти спать. Я не спорю, честно говоря, я устал.
Иду в свой полог: это уголок нимэ вроде маленькой спальни. Стены — оленьи шкуры. Кровати нет. Дом разборный, передвижной: мебель была бы лишней тяжестью для оленей и собак. Но на чем же вы спите? — спросите вы. Объясню. На снежный «пол» набрасывают много тальника или ерника, сверху кладут оленьи шкуры грубой кожей-мездрой вниз. На них стелют несколько шкур, уже мягких, мятых, шерстью наверх. Если уткнуться в шкуру лицом, будет щекотно, зато очень тепло. Вот вам и кровать. Вместо одеяла у нас меховой спальный мешок. «Кукуль» называется.
Забираюсь я в свой кукуль. Он стал мне немного мал. Пока мой кукуль кочевал с папой и мамой без меня по тундре, я подрос. Ничего, завтра мама надставит его, сделает длинней, чем я. Мы с кукулем соревнуемся, кто быстрей вырастет. Сейчас, возвратясь на каникулы, я его обогнал.
У папы и мамы свой полог. И у других пастухов тоже.
Я лежу в кукуле, немного поджал ноги в коленях. Мама целует меня:
— Пусть сон будет теплым, — говорит и уходит в свой пуори. Это хозяйственная часть нимэ. Там держат посуду и хранят продукты. Мой полог мама не закрывает. Мне все видно. В пуори горит свеча. Мама снова подбрасывает дров в печку. Варит мясо пастухам на завтрак. Она видит, что я не сплю. Приходит ко мне. Садится рядом с шитьем в руках. При свете свечи вышивает бисером подол своего магила, шубы.
Бабушка Ланха рассказывала мне, что у юкагиров издавна было так заведено. Мужчины старались делать вещи прочными и легкими. Похвалу заслуживал тот, у кого нарты можно было поднять одной рукой, а тяжесть они выдерживали большую и служили долго. Хвалили того, у кого была самая старая курительная трубка, или рукоятка ножа, или рукоятка приколя. Все это делалось из оленьих рогов. Главное было — прочность и легкость изделия.
А у женщин, кроме этого, ценилась еще красота. Если до вещи дотрагивались женские руки, то она должна быть украшена. Меховую одежду, обувь, сумки, постромки оленьей упряжи украшали бисером или аппликацией: узорчато нашивали кусочки меха или замши. Вещь получалась очень нарядной. Но, конечно, красота давалась долгим, кропотливым трудом. Иногда уходило несколько лет на то, чтобы расшить бисером подол магила. Женщина могла заниматься рукоделием только по вечерам, когда закончит все другие дела.
Бабушка Ланха рассказывала мне, что в старину бисер мог говорить. Смотришь на узор по подолу магила, и он скажет тебе, какой год был сытным, какой голодным. В сытный бисеринки мелкие-мелкие, яркие, заплетаются в затейливый, веселый узор. А в голодный бисер грубей, крупней, ложится на магил рисунком попроще и строже. Не на что было купить хороший, дорогой бисер. Не было радости на душе. Иногда и силы оставляли, тут уж не до рукоделия.
Нынче бисер говорит о новой жизни северян. Нарядятся женщины в праздничную одежду — одно загляденье. Как будто вышли из сказки снежные красавицы.
Продолжение следует

Copyright MyCorp © 2024
Конструктор сайтов - uCoz