Я УСПЕЮ, РЕБЯТА!
Андрей ЕФРЕМОВ
ПОВЕСТЬ
Рисунки О. Филипенко
Вообще-то я дождь люблю, только в этот день прямо какой-то водяной обвал произошел. Мне домой бежать — мама на месяц в командировку уезжает, а тут из школы выскочить страшно — уже все лужи соединились, и вода в них прямо кипит. Вот я дождался, когда чуть посветлело, куртку на голову натянул и бегу. Добежал до трамвайной линии, слышу:
— Эй, парень, утонуть не боишься?
А по дороге, точно, настоящая река течет, и как через нее переправляться, совершенно неясно. Оборачиваюсь, а из подворотни какой-то парень машет. Я туда заскочил, он спрашивает:
— Опаздываешь, что ли?
А в подворотне народу много, толкаются, мокрой одеждой пахнет. Все, видно, с трамвайной остановки прибежали. Ну я куртку по-человечески надел и объяснил ему что к чему. И тут трамвай подходит. Идет, как баржа какая-нибудь, колесами перед собой волну гонит. Все на этот водоплавающий трамвай прямо набросились. Парень говорит:
— Чего ж ты? Давай!
Я ему объяснил, что мне потом от трамвая дольше, чем отсюда пешком, и грязь там, прямо грязища. Он посмотрел, как трамвай от остановки поплыл, и достает из портфеля зонтик. Фирменный, с кривой ручкой.
— Валяй, — говорит, — беги. Успеешь еще. Ну я просто обалдел.
Он говорит:
— Рот закрой. Не насовсем я его тебе, не думай. Послезавтра здесь же встречу. Ну, давай!
Мама была уже в плаще. Она поставила сумку на пол, придвинула свое лицо к моему.
— Успел-таки, паршивец! — Быстро у меня рукой под курткой провела. — Смотри ты, почти сухой.
Мамины волосы упали мне на лицо, и мы постояли так немного. Потом они с папой ушли, а я встал у окна. Однажды мама сказала, что уезжать в дождь хорошо. Примета, что ли, такая? Я смотрел, как на улице бурлит, и думал, что нам крупно повезло.
Вот интересно, дал бы я такой зонтик первому встречному?
Папа про зонтик два раза напоминал. Он уже на работу совсем ушел, так ведь вернулся и что-то мне через дверь в ванную крикнул. У меня вода шумит, брызги летят, я ему отвечаю:
— Обязательно!
Ну чего сто раз про одно и то же говорить? Как из ванной вышел, сразу зонтик в портфель положил. Жаль в этот день дождя не было.
Я его издали увидел. Трамвай, наверное, только что отошел, народу на остановке мало — все как на ладони. Я к нему сзади подкрался и на зонтиковую кнопку нажал.
— Бэмс! — говорю. Он вздрогнул даже.
— Фу ты! — говорит, — привет. Ну, как, не захлебнулся?
— Не, отличный зонтик. Фирма. Только ноги промочил.
Он кивает, а сам в портфеле роется.
— Слушай, а чехол-то где?
— Какой чехол?
— Да от зонтика, черный такой.
Ох, елки-палки! Вот же мне про что папа с утра кричал. Ну лопух! Я, небось, его в комнате где-нибудь бросил.
— Ладно, — говорит он, — не суетись. Ты его поищи, а я к тебе вечером зайду. Договорились?
И руку мне подает.
— До вечера, Витя.
Ну как будто мы с ним друзья-приятели. И как раз его трамвай подходит. Мы и разбежались.
Я у дома остановился, стал ключи искать, и тут меня как будто стукнуло. Как же он придет, когда я ему адрес-то не сказал? А как зовут меня, откуда знает?
Дела.
Всю квартиру перерыл — нет чехла. Встретит он меня завтра после школы — сегодня-то без адреса, ясно, не придет — что я скажу?
Папа с работы пришел, еще в дверях спрашивает:
— Хлеб купил?
— Какой хлеб, — говорю, — ничего не знаю.
— Да я же тебе, Витька, утром в ванную через дверь кричал.
Ну я только рукой махнул. Такой день. После ужина мы каждый своим делом занялись, а часов в восемь папа из комнаты кричит:
— Витяй, открой!
Я молотком колотить перестал, слышу — звонят. Было у меня нехорошее предчувствие, ну а что сделаешь? Пошел открывать. Так и есть — он стоит.
— Заходи, — говорю.
А сам думаю, как сказать-то? Он у двери к стенке прислонился, замками щелкнул и достает из портфеля зонтик. В чехле.
— Ты уж извини, Витя, это я напутал. Чехол у меня дома был.
Это он ко мне пришел, чтобы я не искал зря, чтобы из-за его зонтика не беспокоился. Я говорю:
— Подумаешь чехол. Да я бы в случае чего новый тебе сшил или два в запас. Ну правда сшил бы, я умею!
Он портфель поставил, смеется.
— А в гости к тебе по случаю нашей общей радости можно?
И тут из комнаты папа вышел. Стоит, на нас смотрит.
— Здравствуйте, Дмитрий Алексеевич, — говорит он папе.
Ну как будто они знакомы сто лет.
— Здравствуй, — папа на меня смотрит, а я-то понятия не имею, как его зовут. Как-то у меня сегодня все нескладно. Он говорит:
— Юрий.
И мы в комнату пошли.
В моей комнате всем нравится. Когда гости бывают, обязательно кто-нибудь зайдет на моих чурбаках посидеть. Мы их с папой из парка притащили. Там старые деревья валили, вот мы и выбрали.
Я Юре самый удобный придвинул, со спинкой. Он вокруг обошел.
— Ишь ты!
А сам не сел. Он к полкам пошел.
Ко мне иногда двоюродный брат приезжает. Так тот тоже сразу к полкам. Слоняется вдоль стенки, слоняется. Вытащит какую-нибудь модельку, которую я в третьем классе делал, и начнет нудить. Это у тебя не так, да там у тебя не тот диаметр. Зудит, зудит, а у самого дома дверь на одной петле висит.
Юра говорит:
— Ну ты, старик, Ползунов прямо.
Это он паровой катер увидел. Я его только начал еще и котел не допаял.
— Чем греть будешь, — спрашивает, — свечкой?
— Ха, — говорю, — мы с Ваньчиком получше придумали.
И пошли у нас разговоры. Я только под конец вспомнил:
— Ты адрес-то наш откуда знаешь? Засмеялся.
— Страшная тайна. Так и не сказал.
Уже около десяти было, когда мы из дома вышли. Дождь кончился, и только с высоких фонарей медленно летели теплые капли, и газоны пахли сыростью. Мы прыгали по асфальтовым буграм, я забегал вперед и говорил. Я говорил, и все было интересно. И наш с Ваньчиком катер, и весь класс, и Юра останавливался, чтобы дослушать до конца или смеялся и толкал меня в плечо.
Когда я пришел домой, папа пил чай на кухне.
— Чего так рано? — спрашивает. Я говорю:
— Не понял.
А он мне будильник показывает. Ничего себе! Целый час провожались.
— Он что, живет далеко?
Я уже рот открыл, чтобы ответить, и тут сообразил: мы же вокруг нашего дома ходили. Проводил называется.
Я этого слова терпеть не могу — «новенький, новенький!» и таращатся на человека, как будто у него два носа. Только первого сентября так перед школой все перемешалось, что непонятно было, кто кого рассматривает. Половина ребят незнакомые, свой 7-б не найти, да еще Колюня Петраков рядом скачет.
— А я знаю, — говорит, — откуда они все. У нас новый дом заселили. Половина в пятьдесят восьмой учиться будет, а половина у нас. Мама сказала, что мы друг у друга на головах сидеть будем.
— Ладно, — говорю, — Петраков, давай я тебе сразу на голову сяду.
— Подумаешь, — говорит Колюня, — наш класс. Ты, вон, гляди, какой в восьмом «г» новенький — громила. Гудилин его фамилия.
Ну не знаю, может, он, конечно, и новенький, только очень уж мятый, прямо жеваный какой-то.
Колюня мне в самое ухо шепчет, а сам на первоклассников смотрит, как будто мы молодое поколение обсуждаем.
— Сейчас за школой он одному девятикласснику навешал — будь здоров!
— Да, Петраков, прямо не знаю, как ты без этого Гудилина и жил-то.
И тут я Ваньчика услышал. То есть Ваньчика все услышали, такой он тарарам поднял, когда меня увидал.
— Витька, Витюха, мы тут!
Он так подпрыгивал, что всем вокруг, наверное, ноги отдавил, и в портфеле у него гремело, как обычно. На нас оглядывались, а Ваньчик бушевал, будто мы год не виделись. Только если правду сказать, я по Ваньчику тоже вот как соскучился.
— Привет, — сказали мы друг другу.
Я положил ему руку на плечо, и мы просто так постояли рядом.
— Слышь, Витька, — сказал Ваньчик, — а я медную трубку достал, какую надо, и паяльная лампа у меня теперь своя.
И тут он увидел знакомого и опять заорал.
Он бы и в школе покричать не отказался, но уж больно громко получалось. Борис Николаевич сказал:
— Иваницкий, радость моя, я уже устал.
— Делаю выводы, — ответил Ваньчик и влетел в класс. За дверью загремело.
— Поздравляю вас с началом учебного года, — сказал Борис Николаевич.
Мы с Ваньчиком уже уселись, как полагается, а Борис Николаевич встал около нашей парты и стоит.
— Иваницкий, ты что такое «критическая масса» знаешь?
— Ага, — говорит Ваньчик, — это в атомной бомбе. Или еще где-нибудь.
— Еще где-нибудь. — Борис Николаевич вокруг посмотрел. — В нашем классе, Иваницкий и его друг. И сейчас мы эту массу пополам разделим. Для мирного использования.
Рассадил он нас в общем.
Совершенно непонятно, почему люди в такую погоду в коридорах толкутся. Мы за две перемены чего только не успели — даже в футбол постукали, даже за мороженым сбегали. Потом встали мы с Ваньчиком на солнышке и греемся. А греет здорово, ну прямо как летом. Так бы и звонок прозевали, хорошо Ваньчик на часы посмотрел.
Вот уже по нашему этажу бежим, а навстречу этот Гудилин с портфелем. Ну как будто уроки кончились. Несется, топает, весь этаж гудит. И откуда эта девчонка взялась? Заблудилась, что ли? Ведь все же малыши выше нас учатся.
— А ну вали!
Нет, правда, он ее как табуретку какую-нибудь в сторону отпихнул, как будто и не человек это. Девчонка отлетела.
— Ну, скотина, — Ваньчик говорит.
Я девчонку поднял, она сразу куда-то убежала, а Гудилин к нам, руки под пиджак сунул, раз — и ремень вытягивает. Военный, с бляхой.
— Ну, кого первого? Ты, что ли, рыжий, вякал? Подходи давай, у меня времени мало.
И ремень на кулак накручивает. Вдруг от нашего класса Базылева бежит и кричит:
— Ой, мальчишки, вас же директор по всей школе ищет, а вас нет.
Гудилин со своим ремнем сразу убрался, а мы с Ленкой остались. Она повернулась и к классу пошла.
Я Ваньчику на перемене говорю:
— Чего было крик-то поднимать? Девчонка эта и не поняла ничего.
— Я зато понял, — Ваньчик говорит, — а ты смотри осторожней, в другой раз Ленка и опоздать может.
До самого конца уроков не разговаривали. И домой врозь пошли.
Утром я из дома, как всегда, выскочил и припустил. Уже две парадных проскочил, пока вспомнил: спешить-то некуда. Это у нас с Ваньчиком раньше такое соревнование было: кто первый на трамвайную остановку прибежит. Уж я бегал-бегал, никак раньше Ваньчика не получалось. Как ни прибегу, все он там по загородке вокруг газона ходит. Увидит меня, руками замашет, свалится.
— Сегодня уже почти всю прошел! Со второго класса человек трудился. Зря я с ним вчера все-таки.
Трамвайные провода уже видны были. Я посмотрел на часы и пошел еще медленней.
Ваньчик, он не то что рыжий, он красный — хочешь, не хочешь — увидишь. Ну я и увидел. Он к трамвайной остановке шел еле-еле и руку с портфелем все время задирал — на часы смотрел. Я и подумать ничего не успел, а уже бегу, как ненормальный. Сзади кто-то:
— Ох ты!
А я только остановку и Ваньчика вижу. Из-за чьей-то спины в клеточку выскочил — бежит мой Ваньчик. И так мы с ним дали, что стоим на остановке, дышим, а говорить не получается. Ваньчик продышался немного:
— Ну что, — говорит, — кишка-то, уф, тонка!
— Сам ты, — говорю, — кишка.
И чего-то нам смешно стало. Вот не было вчера ничего, и все тут. Стоим и хохочем. До школы-то еще времени вон сколько.
Первым уроком литература была. Базылева на Пушкина в учебнике налюбовалась и шепчет:
— Ты, Кухтин, чего красный такой?
— Утренняя пробежка, — говорю, — очень хорошо, если кто понимает.
— Все с Лешкой на остановку бегаете?
— Ага, — отвечаю, а самому так вдруг захотелось что-нибудь Ваньчику сказать, ну как будто и не разговаривали только что. Я за партой перевернулся и зашипел, как змей:
— Ваньчик, Ваньчик!
Смотрит он на меня, смеется, а потом тоже шепотом:
— Чего?
Ну я ему и моргнул разок. Ленка спрашивает:
— Поговорили?
— А как же?
У нас ведь просто — два слова и порядок.
На большой перемене хотели за мороженым сбегать, а тут дождь. В буфет толкнулись — очередина, конца не видно. Ваньчик на часы посмотрел.
— До чердака, — говорит, — на время. Слабо?
Дождались мы, пока секундная стрелка на двенадцать запрыгнет, и как дунем вверх по лестнице. Только я Ваньчика и видел. И как он меня на целый марш обогнать умудрился? На чердачную площадку залетаю, а там темно, накурено — не сразу и Ваньчика-то увидел.
— А, и этот здесь! Ну прямо сами нарываются.
Это надо такую невезуху! И тут мы на Гудилина наскочили. И главное, с ним еще трое. Они нас от лестницы отпихнули — не проскочишь.
— Ну чего, — Гудилин меня к Ваньчику толкнул, — приключений ищешь?
На ухо одному шепнул что-то, тот и убежал, вернулся и первоклассника с собой тянет.
— Иди, — говорит, — иди. Не бойся. А он и правда пока не боится.
Гудилин мальчишку перед собой поставил и за плечо держит.
- Во, сейчас заступаться будете, сколько влезет. На всю жизнь назаступаетесь!
И крутит мальчишку, как будто выбирает, с чего начать, а команда его в углу нас прижала. Ваньчик рядом со мной дернулся.
— Гудок, слышишь, Гудок, пусти его, ну! Да Витька, ты-то скажи!
Нет, я, честное слово, не знаю, что бы там у нас вышло, если бы первоклассник этот не закричал. Он глядел на Гудилина снизу и кричал. Не вырывался, не плакал, а просто кричал.
— Молчи, сопля! — Гудилин схватил его за лицо. — Молчи!
Несколько человек затопали снизу по лестнице.
— Опять, — закричал кто-то, — опять на площадке хулиганство!
Я после урока говорю:
- Вот ведь паразит, настроение испортил.
А Ваньчик сидит и молчит. Обхватил свою рыжую голову руками, в парту смотрит. Я его такого и не видал никогда. В коридоре шум, возня, а мы как будто ждем чего-то. Потом Ваньчик на меня посмотрел.
— Струсил, Витюха?
— А ты?
Он опять отвернулся.
— А я, может, больше твоего боюсь.
Первую неделю мы без мамы как-то странно живем. Папа говорит:
— Паника в обозе.
И все время ищет что-нибудь.
— Знаешь, Витяй, у японцев такое слово есть — ясагаси. Поиски пропавшей вещи по всему дому. Так я думаю, что все это ерунда, что у японцев замужние женщины не работают, определенно работают, еще и в командировки ездят. Иначе откуда бы такому слову взяться?
Мама у нас геолог, каждый год в командировки ездит. Только она никаких ископаемых не ищет, у нее работа другая. Вот решили где-нибудь завод построить или даже город, мама едет туда и исследует эту землю. А потом говорит: «Стройте, товарищи, на здоровье» или наоборот: «Что-то здесь, граждане, земля для вас мягковата, провалитесь». И ищут граждане землю потверже.
А у нас тут ясагаси.
Так что первую неделю у меня со свободным временем не особенно было. После школы дойдем с Ваньчиком до остановки, постоим и в разные стороны. Почти и не виделись. Ваньчик говорит:
— Ну чего вы там возитесь? Подумаешь дело — обед приготовить. — Легко ему говорить.
Только я не из-за одних разговоров на остановке стоял. Все мне казалось, что Юра вот-вот появится. Я Ваньчику эту историю с зонтиком рассказал, а Ваньчик свои рыжие брови на самый верх поднял и ну руками махать.
— Я тебе говорил недоделанное посторонним не показывать? Говорил! А тебе за зонтик подержаться дали, ты и рад!
Ничего в общем не понял. Рассказывать я не умею, что ли?
А вышло все как первый раз. Даже дождик был, слабенький, правда. Ваньчик уже домой пошел, а я еще у перехода ждал. Вдруг из подворотни знакомый голос:
— Зонтик не требуется? И Юра выходит.
— Здравствуй, Витя.
Не Витька, не Витюха, а Витя.
— Вот здорово, — говорю, — сейчас я Ваньчика догоню. Познакомишься.
Он меня за плечи успел схватить.
— Да постой ты, он уже вон куда ушел. Что будешь взад-вперед бегать?
Ваньчик недалеко был, только я все равно не побежал. Может, у Юры времени нет. Он говорит:
— Как дела-то? Пройдемся?
Ну я ему про ясагаси и рассказал. На нас прохожие оглядывались, так он смеялся.
— Ох, не слабые вы мужики с отцом! Не скучаете. А я вообще-то думал, раньше тебя увижу, да весь наш второй курс на картошку отправили... Котел-то допаял? А что дальше делать будете? Ты случайно радиотехникой не увлекаешься?
— Да ну, — говорю, — мы с Ваньчиком в прошлом году для увеличителя реле времени делали. Скучно. Мне нравится, чтобы крутилось и ездило, а там провода всякие.
— Эх ты, — говорит, — провода... А я вот радиотехникой хотел заняться, да одному начинать неохота.
Я так обрадовался, даже остановился.
— Ты к отцу моему приходи, к нему все ходят. Он в этом деле знаешь как рубит! Про него даже в газете статья была. Правда, правда, «Левша у осциллографа» — вот как называлась. С фотографией.
Юра подумал, подумал.
— А что? Возьму и приду.
В этот раз мы к самой Юриной парадной подошли. Оказывается, не так уж от моего дома далеко. Я еще раз попробовать решил: ну откуда он про меня знает? Смеяться стал:
— Но это же элементарно, Ватсон!
И тут выскакивает из парадной Базылева.
— Ах какая, — говорит, — встреча! Здравствуй, Юра.
И поскакала.
Ну Ленка, ну коза! Ясно теперь, кто про меня сведения ему доставляет.
— Она? — спрашиваю. А Юра смеется.
— Вычислил ты меня, старик. Потом руку, как прошлый раз, подает.
— До встречи, Витя, теперь в городе буду. И в парадную вошел.
Вот бы Ваньчик так со мной попрощался, я бы тут и сел.
У Ваньчика медная трубка оказалась — первый сорт. Он ее в школу притащил.
— Все, сегодня гнуть будем. Паяльной лампой нагреем и гнуть.
Я говорю:
— У тебя как дома-то, лампу раскочегарить можно?
— Да ты чего? Мы же на балконе, никто и не скажет ничего.
После школы домой сбегал, поел и к Ваньчику. Лампа ревет, Ваньчик кричит, с соседнего балкона советуют что-то. Не заметил, как Ваньчиков отец пришел. Он на нас смотрел, смотрел.
— Кто ж так змеевики делает, артисты? Тут мы его и увидели.
— В трубку песок насыпать надо, а то она у вас как миленькая сплющится.
Так и простоял с нами, пока получилось. Ваньчик говорит:
— Видал? Ты не думай, что он у меня просто автобус водит. Он что хочешь для машины сделать может. Однажды из двух плохих радиаторов один нормальный спаял.
Я бы у Ваньчика остался чаю попить, только мне на завтра еще геометрия оставалась. Я и пошел домой.
В прихожей говорю:
— Привет!
Папа из комнаты выскочил:
— Фу ты, — говорит, — напугал. Орешь как на пожаре.
А у меня в голове все еще паяльная лампа гудит, я и не слышу. Захожу в комнату, рядом с папой Юра сидит, а на столе какие-то блестящие книжки рассыпаны, штук десять, наверное. Юра на меня посмотрел, как будто мы виделись только что.
— Дмитрий Алексеевич, вы вот это еще не смотрели.
Вытягивает одну блестящую книжку и папе дает.
Ну и ладно, думаю. Пошел геометрию делать. Только писанину кончил, Юра входит.
— Что сердитый? — сзади ко мне подошел и легонько в спину толкает. — Мы с Дмитрием Алексеевичем прямо перепугались, когда ты заорал.
— Да ну,— говорю,— это лампы паяльные... А ты как? Это у тебя что за книжки были?
Он портфель открыл и достает одну. А это, оказывается, заграничная аппаратура, магнитофоны. Картинки яркие, блестящие. Я думал, Юра одну книжку мне оставит, ребятам показать.
— Что ты, Витя, это вернуть надо.
Мне еще устные оставались. Юра спрашивает:
— У тебя книги посмотреть можно?
Я ему рукой махнул, чтобы брал, что хочет, а сам историю читаю. Папа минут через двадцать вошел. Юра встал, какую-то книжку на место поставил.
— Да брось ты, Юра, вскакивать, — говорит папа и сам на чурбак садится. — Я, знаешь, думаю: не сложновато ли это для тебя? Сам ведь говоришь — начинающий, а это все аппаратура высококлассная.
— Что вы, я разберусь, — помолчал и говорит, — да есть еще одно дело, прямо неудобно.
— Валяй, чего там.
— У меня знакомый один есть, в ателье работает, звукотехнику всякую ремонтирует. Он мастер классный. Если у кого аппаратура нормальная, его на дом зовут. Особенно, если импорт. Ну а тут у него какой-то мертвый случай, никак разобраться не может. А уже обещал. Неудобно, понимаете?
— Эх ты, — говорит папа, — дипломат. Сразу бы дело и говорил.
Они засмеялись, а папа спрашивает:
— Проветриваться идете? Юра в дверях обернулся:
— Так к вам, Дмитрий Алексеевич, еще зайти можно?
Папа говорит:
— Ради бога. Только предупреждай.
Мы на улице сперва молча шли. Полдороги уже прошли, наверное.
— Знаешь, Витя, ну у тебя и отец!.. — Юра рукой у лба покрутил. — Схемы эти читает, как семечки... Ты не знаешь, сколько он за ремонт берет?
— Какой, — говорю, — ремонт?
— Ну мало ли, у людей импорта много. Успевай поворачиваться.
Я смотрю на Юру и не пойму чего-то. А он засмеялся и опять рукой махнул.
— Ладно, не бери в голову.
Около Юриного дома мы назад повернули. Опять он меня проводил. Дома папа спрашивает:
— Ты где с Юрой познакомился? Занятный парнишка.
— Ничего себе парнишка, — говорю, — на втором курсе учится в техникуме.
— Да я не в том смысле. Парень серьезный. А как у вас, кстати, с Ваньчиком? Пароход ваш не уплыл еще?
Кто это придумал желтые листья мусором называть? Весь город шуршит, как живой, и грибами пахнет. Я от них дурею прямо. С утра специально крюка дал — через сквер пошел. Там этих листьев — травы на газонах не видно. Я их разгребал, думал желудей наберу, да нет, видно, рано еще. Одни поганки трухлявые попадаются. Чуть в школу не опоздал. И бежал зря. Бориса Николаевича куда-то вызвали, так он к концу урока вернулся.
Девчонки наши этих листьев в класс понатащили, стали венки плести. Базылева с листьями возилась, даже спиной ко мне повернулась, потом спрашивает:
- Витька, а Витька, я тебе нравлюсь?
Стал я думать, как ей ответить, чтобы не заважничала.
— Ну тебя, Витька, думаешь долго. Чего ты вчера с Юрой к нашему дому подходил?
Я к ней так и развернулся.
— Без тебя, Базылева, что, шагу ступить нельзя, следишь ты за нами, что ли? Дела у нас!
— Де-ло-вые, — говорит. И пошла со своим венком к остальным девчонкам.
Ваньчик у нас опять отчебучил. Я слышу, смеются. Обернулся рыжий Ваньчик в рыжем венке, и в зубах еще листок держит. Девчонки набежали. Визг, писк.
Мы потом у меня за партой уселись. И Ленка, между прочим, тоже с нами сидела. Такую они с Ваньчиком возню устроили, чуть меня на пол не столкнули. Ваньчик ей потом свой венок нахлобучил.
Помни, — говорит, — мою доброту!
Ленки из-под этих листьев прямо видно не стало.
Выхожу на другой день из школы — на ступеньках Гудилин с магнитофоном. Магнитофон, конечно, в мешке полиэтиленовом, уж и не понять, какая картинка-то на мешке была — все облезло, а он сидит довольный, клавишами щелкает. Я внизу остановился Ваньчика подождать, и тут вылетает из школы какой-то третьеклассник, что ли. И прямо в этот гудилинский агрегат так портфелем и врезался. Я даже зажмурился — ну, думаю, плакала музыка! Только у этого слона разве из рук выбьешь что-нибудь? Мальчишка и испугаться-то не успел, а его уже Гудилин свободной рукой зацапал и трясет.
— Ты, салага, что? Ты же ему в самое такое место своим дурацким портфелем долбанул! Да я теперь не знаю, что с тобой сделаю, зелень пузатая!
А ко мне уже Ваньчик подошел, и опять я сзади, а Ваньчик около Гудилина. Я только к нему придвинуться хотел — бац! — а перед Гудком Юра.
— Как дела, — говорит, — в мире прекрасного? Это тут что, музыкальное воспитание трудных подростков?
Гудилин мальчишку выпустил, стоит, глазами хлопает, а Юра его музыку послушал, послушал.
— Отлично, ансамбль сантехников, — говорит. — Соло на водопроводе.
Гудилин от злости прямо ошалел, как двинет своим кулачищем! А Юра ему под руку нырнул и за рукав его как дернет. Так Гудок со своим магнитофоном и посыпался. Свалился и лежит — думал, наверное, мешок кулаков на него высыпят. Понял, что не на того нарвался.
Юра магнитофон поднял, из сумки вынул.
- Нет, ты послушай, какой звук! Ему, наверное, падать полезно. Ты, друг, знаешь, грохнись с ним пару раз — такая вещь будет! Или помочь?
Гудилин совсем обалдел: ступеньки ногой пинает, а кругом малыши смеются. Юра говорит:
— Это надолго. Пошли, парни!
Вышли на остановку, он меня по плечу хлопнул.
— Слушай, я с этим дефективным все на свете забыл. К твоему отцу сегодня с приятелем можно зайти?
Юра уже уехал, а мы с Ваньчиком еще на остановке постояли.
- Слушай, — говорю ему, — Ваньчик, почему это всякая сволочь в темпе договаривается, а нормальные ребята так в одиночку и ходят? Это ведь Юре повезло просто, что Гудок сегодня один был.
— Ха, — говорит Ваньчик, — нормальные-то они и по-одному нормальные, а этим-то в одиночку никак.
А все-таки здорово Юра Гудилина!.. Да...

Твой старший брат-комсомол

ПУТЬ НА ТРАССУ
Они очень разные — строители Байкало-Амурской магистрали. У каждого свой, часто не простой путь на трассу. «Мы строим БАМ — БАМ строит нас!» — часто приходилось слышать на трассе. Три тысячи двести километров дороги, носящей имя Ленинского комсомола, легли по вечной мерзлоте через тайгу и горы... Чем они стали для молодых строителей? Приучили жить без особого комфорта, переносить ветра, стужу, да работать до боли в спине? Найти ответ мне помогла одна давняя история.
На Даване выпал снег. Земля отдыхала от него всего четыре месяца — с июня по сентябрь. И вот снова — белое покрывало.
О новеньком узнали по следам. По склонам сопки в тоннельный отряд никто не ходит — опасно, а этот лез в гору, взяв за ориентир крыши вагончиков. Дошел до обрыва, потоптался и принялся кричать. Из окна штабного вагончика было видно, как он размахивал руками. Позади него змеилась черная цепочка следов. Пришлось выйти, объяснить. И побрел парень обратно искать дорогу. Через полчаса он сидел в штабном вагончике, тиская розовыми от мороза руками кружку с горячим чаем.
Лохматая шапка, полушубок, на ногах — самодельные пимы из оленьей кожи. Виктор Черенцов. Пришел устраиваться на работу. Без вещей и продуктов. Лишь сверток был при нем, в котором лежали армейская характеристика, трудовая книжка, военный билет, да паспорт.
Он пил чай, настоенный на багульнике, говорил медленно, словно откусывая каждое слово. Поэтому слушать его пришлось долго, и лишь сигнал к отбою прервал его монолог. Начальник тоннельного отряда Владимир Приходько пообещал к утру дать ответ и отправил Виктора спать, а сам вновь принялся перебирать его документы и вспоминать скупой рассказ.
...За полгода до демобилизации Виктор получил письмо. Писал школьный друг, с которым он без малого десять лет просидел на одной парте. Сергей, — так звали товарища, — приглашал после службы приехать на строительство БАМа.
Черенцову оставалось еще служить и служить, с ответом он не торопился. Был он исконным горожанином и хотя служба в отдаленном гарнизоне водителем тяжелого грузовика закалила его, все же сомнения не покидали. Шло время, он реже и реже вспоминал о письме: дослуживал, готовил себе замену, мечтал о доме. И вдруг — новое письмо от Сергея: «Старик, вся наша бригада тебя ждет!..»
И он поехал.
Бригаду, где работал Сергей, Черенцов не нашел — ее перебросили вертолетом на отдаленный участок. Но Виктора это не смутило. Он попросился к лесорубам.
Виктор считал, что ему повезло, — бригада была из «старожилов», работавших на стройке чуть ли не с первого дня. Рубили просеку под будущую дорогу. На работе он себя не жалел: лопались на ладонях волдыри мозолей, до кирпичной красноты обветрилось лицо, не заживали ссадины и шрамы на ногах от неумелого обращения с топором. А потом... Почему же произошел конфликт?
Бригада закрывала наряды и Виктор заметил, что километр пройденного болота, где и деревца не росло, обозначен в документах сплошной тайгой, которую вырубила бригада, показав невиданную производительность труда. «Это же обман!» — возмутился Виктор. Наряды исправили. Но с тех пор Черенцов заметил, что зарплату он стал получать чуть ли не вдвое меньше остальных, чаще других чистит картошку на кухне, разгружает вертолет, дежурит по бригаде.
Обо всем этом Виктор сказал бригадиру. «Не нравится — уходи!» — услышал в ответ. Его перестали замечать. По какой-то причине стала «барахлить» мотопила, исчезли меховые рукавицы, без которых на лесоповал не выйдешь. Ночью в его унты кто-то налил воды, и они примерзли к полу. Виктор понял, что попал в бригаду рвачей, для которых существовал только один закон — рубль, пусть даже не заработанный.
Тот день, когда он сушил унты, ему засчитали за прогул и уволили. Оправдываться Черенцов не стал...
Так или примерно так рассказал Виктор свою историю начальнику тоннельного отряда. Ну, что ж — приходилось слышать и не такое.
К утру Приходько должен был дать ответ. Он не сомневался, что совет бригады откажет новичку. В тоннельном не любили летунов, часто меняющих место работы. Как правило, они объясняли свои переходы конфликтом или непониманием их характеров. Не видели своих ошибок, во всем винили только других. Если Черенцов прав, — почему он сумел раскусить рвачей только через несколько месяцев? И где его вещи? Скорее всего, парень что-то недоговаривает...
Размышления прервал резкий, настойчивый звонок:
— В тоннеле обвал! — кричали в телефонную трубку. — Не выдержали крепления!
К тоннелю бежали скопом. Когда примчались к порталу, выяснилось, что под буровой машиной, отрезанной обвалившейся породой, остались двое тоннельщиков.
Надо было заново крепить кровлю и стены тоннеля, затем вывезти обвалившуюся породу, затем...
— Да кто же так пилу держит? — услышал Приходько незнакомый голос. Обернулся. Черенцов, выхватив из рук мастера мотопилу, начал резать бревна. Если тоннельщики мыкались с каждым бревном по нескольку минут, то Виктору хватало считанных мгновений.
— Ты кто такой? — спросил мастер.
Виктор промолчал. Визжала пила, входящая в ствол дерева.
Через два часа участок был заново укреплен — поставлены дополнительные опоры, протянуты страховочные канаты. В тоннель медленно въехал грузовик. Начали разбирать завал. Камни бросать было нельзя — от сотрясения возможен новый вывал породы. Носили в руках и бережно складывали в кузов. Работа шла медленно... Показался корпус буровой машины. Заработали энергичнее...
На следующий день Владимир Приходько докладывал о случившемся. Назвал имена тоннельщиков, попавших в обвал (укрытые щитом буровой машины, они не пострадали), назвал и тех, кто отличился этой ночью.
— Кого отметишь? — поинтересовался начальник управления.
— На совете бригады обсудим.
— Правильно. Не забудь про шофера.
— Какого? Мой-то уж три дня в отпуске...
— А кто же породу вывозил? Ты — что? Своих людей не знаешь? А мне уже сообщили... вот: Виктор Черенцов... Он что, без тебя устроился в отряд?
— Да ведь он только за несколько часов до аварии прибыл!
— Даже так? — удивился начальник управления. — А мне утром твой мастер звонил, говорил, что этот Черенцов отлично действовал — смело, сноровисто. Смотри, какие люди приходят к тебе! Даже завидую. Больше не жалуйся, что людей не хватает...
— Бригада за то, чтобы тебя оставить, — хмуро сказал Приходько новичку, — на аварии показал себя хорошо. Но меня лично смущает одно: может быть, ты в первый раз столкнулся с несправедливостью, растерялся... но ведь струсил! Сбежал... А если и у нас что-то не понравится, где тебя искать?
— Я понял, командир, — резко ответил Виктор. — Правду надо доказывать. Может быть, мне вернуться? Или в трест махнуть? Должны же мне поверить, понять... Такое написать в трудовой книжке — «прогул»!
Приходько помолчал, глядя в окошко штабного вагончика. Следы новичка, еще вчера ясно видные на склоне за обрывом, уже занесло снегом.
— Вот что тебя беспокоит! — протянул он, — запись в трудовой книжке! А вот комсомольский билет я не нашел в твоих документах. Потерял или забыл в запарке, когда к вертолету поспешал, убегая от несправедливости?
— Здесь! — хлопнул себя по карману куртки Виктор.
— И что стройка у нас комсомольская ударная — тоже забыл... в панике личного бегства. И что билет комсомольский — не ведомость, в которой сумму взносов отмечают, — тоже позабыл...
— Понял все, командир, — тихо повторил Виктор.
— Хорошо, если так. Сегодня выйдешь во вторую смену. Завтра смотаешься в трест... Нет, не в отдел кадров — это мы и без тебя сделаем. Зайди к комсомольскому секретарю — потолкуй о жизни, о нашей работе... А через месяцок дам я тебе три дня, слетать в свой бывший коллектив — вещи свои заберешь, расскажешь им все, что за это время сам поймешь, да от других узнаешь... Как думаешь — месяца тебе хватит? Успеешь разобраться? Но еще лучше, если бы ты к ним вернулся...
— Я подумаю, — ответил Черенцов.
А. СОЧАГИН

<- предыдущая страница следующая ->