<- предыдущая страница следующая ->

Игрушки М. Д. Семиз

Удивительный и загадочный мир создала Милена Душановна Семиз. Но если присмотреться внимательно, то он напоминает нечто знакомое. Вот в тронной зале, украшенной знаменами с гербами, восседает принцесса... Ей служат волшебные коты, придворные и дамы, одна из которых похожа на инфанту с картины Веласкеса «Менины». А вот словно сцена из «Горе от ума» или иллюстрация к «Войне и миру»: бал в старинной зале среди стройных белых колонн. Другая картина — уголок волшебного сада, полный цветущих деревьев, с фонтаном. Ограда его отдаленно напоминает знаменитую решетку Летнего сада в Ленинграде... А если представить себе, что мир этот крошечный — фигурки людей в действительности не превышают 10—12 сантиметров, а все остальные предметы соответствуют им по размерам, то он покажется еще более необычным.
Милена Душановна Семиз не была профессиональным художником. Свои работы она скромно называла «мои игрушки» и делала их не для музеев или выставок, а для себя и близких людей. Семиз родилась в 1910 году в Петербурге. Ее мать одна из первых русских женщин-врачей, а отец, сербский историк, был революционером, спасавшимся в России от преследований австро-венгерской монархии. Семья и родной город многое определили в судьбе Милены Душановны. В семье сформировались у нее подлинная интеллигентность и культура. А любовь к родному городу, его красоте и музеям определила выбор профессии: Милена Душановна стала искусствоведом, специалистом по искусству Византии. В суровые годы войны проявилась вся сила этой любви. Милена Душановна осталась в блокадном Ленинграде хранить неэвакуированные эрмитажные сокровища. В голоде и холоде, под бомбежками она сберегала вверенный ей фонд, научные труды, рукописи товарищей, ушедших на фронт. Работа требовала мужества, многих сотрудников потерял Эрмитаж в годы блокады, немало их умерло прямо на рабочих местах. Только в последнюю блокадную зиму Милену Душановну, тяжело заболевшую, вывезли из Ленинграда по знаменитой «Дороге жизни» — льду Ладожского озера.
После этого она попала в маленький приволжский городок Мышкин, где суждено было ей остаться надолго — прожить последний военный год и почти два послевоенных десятилетия.
Вот там, далеко от Ленинграда, от дорогого ей Эрмитажа, пережив много страшного и тяжелого, Милена Душановна обратилась к занятию, любимому с детства,— мастерить игрушки. Это меньше всего оказалось связано с желанием заполнить досуг, скоротать свободное время, которого всегда немного. Милена Душановна преподавала в школе и техникуме, очень трудным был военный и послевоенный быт, особенно в маленьком городке: нужно топить печь, колоть дрова, доставать продукты, а на руках у нее старые и больные родители. Делать игрушки стало велением души: в них, радуя и утешая себя и близких, воплощала она воспоминания о Ленинграде. И не просто о замечательном городе, а о тех исторических эпохах, которые в нем прошли: XVIII век с причудливой и пышной архитектурой, которой так богат Ленинград и его пригороды, начало XIX века, называемое нами пушкинским временем.
Создать эти «воспоминания» помогли Милене Душановне высокая культура, знания специалиста-искусствоведа, многолетнего сотрудника Эрмитажа, и живший в ней дар художника. Поэтому-то и возникли эти залы, волшебный сад, а кроме них, многое другое: гостиные, кабинеты, картинные галереи. Они наполнялись людьми, одетыми по моде былых времен — дамами, гусарами, кавалергардами, вельможами, горничными — и предметами быта, отразившими стиль эпохи. В саду есть лейка, чтобы поливать волшебные деревья, крошечные комоды полны одежды невиданных, старинных фасонов, буфеты — посуды, в будуаре — флаконы, гребешки, щетки, а на столе кабинета альбом, в котором, несмотря на миниатюрность,— стихи, рисунки, ноты... Все это развертывается как удивительная декорация, радующая не только точностью пропорций, красотой и богатством цветовых сочетаний. Она заставляет с восхищением разглядывать эту бездну маленьких, совершенных предметов, приобщаясь к давно ушедшей жизни.
Свои необычайные игрушки художница создавала из вещей дешевых и простых — ничего другого она и не могла достать в трудные военные и послевоенные годы. Картон и бумага шли на стены и колонны; спичечные коробки становились ящиками изящных шкафов и комодов, марки — картинами на стенах, белые граненые крышки от тюбиков зубных паст — стройными чашками стиля ампир, а черные, лакированные, от одеколонов с наклеенными на них фигурками из темно-красной бумаги, превращались в сервиз по античным мотивам. Эти превращения доставляли радость художнице, творящей из прозаического, будничного нечто красивое и увлекательное.
Когда-то А. С. Пушкин сказал, что настоящий художник «видит статую Юпитера в глыбе каррарского мрамора». Сотрудница ленинградского Эрмитажа, а затем скромная учительница в приволжском городке, М. Семиз отвечает пушкинскому определению: даже не в сверкающей глыбе мрамора, а в одеколонных крышках и спичечных коробках она смогла увидеть предметы дивные и прекрасные, в обыденной, трудной жизни открыть неожиданную красоту, щедро приобщить к ней людей.
Значение сделанного Семиз, как это часто бывает, до конца осознается только сейчас, после ее смерти — Милена Душановна умерла осенью 1984 года в Москве, где в последнее время работала в музее имени Андрея Рублева. Ее искусство учит не путем скучных назиданий, а обращаясь к уму и сердцу человека. Оно напоминает о том, как расцветает талант художника, опирающегося на культуру прошлого. И еще важную мысль вызывают игрушки Семиз: увлечение ее — не хобби, не способ провести свободное время, когда человек сыт, обут и одет. Это — дело высокое и серьезное. Именно в радости, которую несет, культура становится насущным хлебом человеческой души и помогает жить, не согнуться в годину испытаний.

Н. БАРСКАЯ

М. Семиз. Белый зал. 1940—1950 годы.
М. Семиз. Тронный зал. 1940—1950 годы.
М. Семиз. Куклы. 1940—1950 годы.
М. Семиз. Волшебный сад. 1940—1950 годы.


Александр Белашов: Мои встречи с животными

Скульптор Александр Белашов хорошо известен своими работами в анималистическом жанре. Профессиональный интерес заставляет его большую часть года проводить в походах и наблюдениях за животными. С блокнотом и карандашами забирался он в глухие уголки тайги и на скалы птичьих базаров, ходил с рыбаками на промысел рыбы и моржей. Однажды на Камчатке он столкнулся с медведем и сумел сделать набросок.
В течение многих лет скульптор вел записи своих наблюдений за животными. Потом они превратились в лаконичные рассказы, полные интересных сведений о повадках птиц и зверей, поэтического отношения к природе нашей Родины. С некоторыми из них мы знакомим наших читателей.

Лосята
День рождения лосят наступает, когда лопаются березовые почки. Как это угадывают лосихи, не знаю. В этот день я прилетел в Печоро-Илычский заповедник.
Шесть полуручных лосих принесли девять длинноногих, совсем без тела, словно складных, лосят.
Родятся лосята в тайге. Лосихи ломают или перепрыгивают забор и уходят в лес. Находят их по следам. Служащие заповедника берут с собой ведро картошки, найдя лосиху, показывают ей лакомство, и она с детенышами идет в загон, где получает эту картошку, а лосят загоняют в детский сад.
Первой родила лосиха по кличке Венера. Ее двух лосят назвали Вулканчик и Вершина. С ними я и работал. Лосята очень привязчивы, им нужно все время за кем-нибудь идти. Я уходил с ними в лес. Старался выбрать места глухие, чтобы лосята приучались ходить среди чащи, иногда убегал, но они догоняли быстро — резвость двухдневного лосенка можно сравнить с резвостью зайца.

Танец журавлей
Пойма реки Оки за Рязанью во время половодья превращается в лабиринт больших и малых островов, луговых или поросших лесом. Иногда целые перелески стоят в воде. Цветок сон-травы еще не зацвел, но лягушата уже проснулись. Прилетели все лесные и луговые птицы, воздух полон весенних звуков.
Вдоль Оки, а потом вдоль Москвы-реки пролегает путь перелета птиц. Здесь, среди разлива, в бинокль можно разглядеть гусей, турухтанов, чернеть — заполярных гостей. Вода в плесах теплая, и ходить лучше в кедах — все равно промокнешь, да и бесшумней. Журавли все время трубят где-то на островах, среди затонувшего леса. Но где? Отраженные от воды и леса звуки обманчивы.
Подойти к журавлям мне помогла лосиха. Как-то так уж получилось, что я, потеряв надежду подойти к птицам, увлекся рисованием лосихи. Шаг за шагом, не торопясь, через мелколесье, лосиха вывела меня на поляну, где токовали журавли. Журавли лосиху не боялись: крупные звери и птицы друг друга страхуют от опасности. Я получил неожиданную возможность наблюдать.
Журавлей было четверо. Они приседали, делали вид, что кормятся, а потом разом выбрасывали вверх шеи и расправляли крылья.
Чистые трубные звуки лились над лесом.

Бурундучок
Утром травы, оттаивая, как бы возвращаются к жизни. Где тень — там белый иней с голубыми тенями, где солнце — там жизнь, радость пробуждения, искрится роса, и начинают стрекотню кузнечики.
Я сидел на берегу Бутобии, ждал своего бурундучка, что жил в куче хвороста. Передо мной лежала бумага для набросков. Я знал, что бурундучок сидит в хворосте и изучает мое поведение уже третий день. Людей он не видел никогда, и ему очень интересно, что за существо сидит у его дома, опасный я или нет, а может быть, полезный? Эту последнюю мысль я и хочу внушить бурундучку: у меня вкусная еда.
Прозрачная алмазная речка, дремучая тайга, которую прорезает Бутобия, местами чередуется с лугами разнотравья. В жерлицы, которые я поставил, попались окуни, надо бы снять — но лень: греет нежное утреннее солнце, и не хочется шевелиться. Вдоль реки пролетели гагары — у них свой мир, свои представления о стране, в которой живут. Как и человек, они передают свои навыки детям. Если вы в неволе вырастите вороненка, а потом выпустите — он погибнет с голоду. Родители обязательно должны научить детей, где и как добывать пищу, кто друг и кто враг, познакомить с миром, в котором живут. Я видел однажды, как испугалась лосиха, наткнувшись на мой след. Лосенок, шедший с ней, на всю жизнь запомнит страх матери перед человеческим следом.
Так я раздумывал, а тем временем бурундучок уже привык к моему присутствию и начал бегать по хворосту, как канатоходец, иногда притаиваясь и цвиркая, выглядывал, прятался. Вся его маленькая фигурка волновалась, чувствовалось, что он борется с желанием поесть моих орешков и жареных сухарей. Но вот желание пересилило страх перед непонятным: бурундучок начал выбирать орешки и уносить их в свои кладовые.
Доверие есть. Теперь можно приняться за рисование.

Жизнь травы
Тема жизни травы, наверное, наиболее мне близка. В самом деле, сама трава и все, что происходит около нее, среди нее, выражает большие образные понятия. Трава может быть минорной и мажорной, драматической и легкомысленной, свободной и угнетенной.
Вокруг травы всегда жизнь, всегда действие, всегда что-то происходит. Все живое прячется в траве, не в тайге, не в темном лесу. Тайга мертва и пустынна, если в ней нет травы, поляны с травой, луга возле речки.
Я каждый год хожу рисовать травы с ранней весны, с первых ломающих землю живых ростков. Особенно люблю папоротники — мохнатые крученые розетки, стрелы ландышей или пушистые, как звери, цветы сон-травы. За каждым цветком — целый мир ассоциаций.
Летом травы теряют рисунок, теряют индивидуальность. Они смотрятся массой, группами, цветом. Изображать (или, вернее, видеть) их удобнее средствами живописи. В это время травы образуют леса. Как стены они стоят вдоль тропинок, как в лесах, там существуют этажи жизни. Ласточки летают среди трав, мыши-малютки вьют гнезда и лазают по травам, как в джунглях. А внизу, на первом этаже, живут дети всех луговых зверей и птиц.
Осенью трава вновь приобретает рисунок, индивидуальность. Предметом моих наблюдений становятся пустыри, заросшие бурьяном, первый снег подчеркивает и выявляет его рисунок. Каждый кусочек земли, покрытый снегом, осыпан семенами и обломками листьев, составляющими красивый орнамент. Снег превращает репейник в сказочный храм с гротами и переходами. Первые морозы покрывают травы инеем, создают волшебный рисунок мороза и кристаллов.
Птицы во все времена года среди трав: весной поют песни, летом выводят детей и спасаются от врагов, зимой кормятся.

Фламинго
Фламинго любят плоские плесы Каспия, любят находиться среди стай других зимующих птиц - лысух, уток, гусей, пеликанов. Они всегда держатся большой стаей и на значительном удалении от берега.
Рисовать я уходил в море пешком. Оно в Ленкоранском районе буквально по колено. Стаи разных птиц расступаются, но не улетают. Однако к фламинго надо подходить в тот момент, когда вся стая опускает головы под воду во время кормежки. Но торопиться не следует: сигнал тревоги могут подать и другие птицы. При взлете и разбеге стая красных и горбоносых фламинго ни с чем не сравнима по красоте.

Моржи
Рисовать диких моржей с натуры было моей мечтой. Пластика моржей удивительна, подвижна и изменчива.
Малейшее движение рождает новые неожиданные объемы. Плечевой пояс моржей особенно конструктивен. Морж, например, может почесать «за ухом» задней ластой, как это делают собаки. Особенно любят моржи лежать на спине, изредка поглаживая ластами шею и живот.
Уже вернувшись в Москву, я показал нейрохирургу череп моржа, и, к моему удивлению, он констатировал, что все кости, составляющие череп, присутствуют у человека, но других пропорций. Именно такое впечатление создается при наблюдении и рисовании моржей. Все как у человека, но других пропорций. Кость с суставами пальцев соответствует ластам с пятью ногтями на каждом, плечо, предплечье, четко выражены грудная клетка и таз, подвижная могучая шея. Все моржи имеют свой индивидуальный характер и нрав. В каждой группе моржей есть свой забияка, который любит потолкаться и грозно махать клыками. Моржи эмоциональны, и эмоциональность эта групповая — они все время следят, что делает сосед; если тот спокоен, то и всем спокойно, можно поспать в удобной позе, но стоит одному из них сделать нервное движение — все стадо поднимает головы, лес клыков сверкнет на солнце — и стадо в воде. Если стоять спокойно, моржи понимают, что тревога ложна, вылезают из воды, подталкивая друг друга, по дороге выясняют свои взаимоотношения, постепенно успокаиваются, и можно их рисовать.

А. Белашов. Новорожденные лосята. Фломастер. 1975.
А. Белашов. Танец журавлей. Бронза. 1974.
А. Белашов. Бурундучок. Гравюра. 1972.
А. Белашов. Рисунки из серии «Жизнь травы». Карандаш. 1976.
А. Белашов. Фламинго. Бронза. 1974.
А. Белашов. Моржи. Линогравюра. 1965.


В ШКОЛАХ И СТУДИЯХ

Эмаль голубизны озерной

— У нас в Ростове вся красота перед глазами,— рассказывает руководитель кружка живописной финифти Дворца пионеров и школьников Александр Геннадиевич Алексеев.— Места исторические: кремль на озере Неро, бывшие монастыри, соборы, торговые ряды, старинные улочки... Весной всем кружком выходим на пленэр. Забираемся на древние земляные валы и рисуем. Наши ростовские художники хорошо знают места, откуда открывается лучший обзор архитектуры, а ребята находят их впервые.
На овальных эмалевых плашках молочной белизны, словно в крошечных блестящих озерцах, отразился мир детских раздумий и фантазий. Чего здесь только нет — сюжеты и выдуманы, и позаимствованы из книг, альбомов. Но чаще всего встречается на детских работах родной Ростовский кремль. У Кати Михайленко он написан нежно, лирически, очертания тонкие, недосказанные. Словно облаком плывет белокаменный ансамбль сквозь синеву, окруженный ореолом весенней зелени. А у Оксаны Кононовой он монументален, крепкими, четкими линиями переданы мощные формы стен, башен.
— Тема эта заставляет ребят глубоко задуматься над историей города, Отечества,— говорит Алексеев.— В кремле находится и художественный музей, где целый зал отведен финифти.
В музее ребята знакомятся с лучшими образцами промысла, прославившего Ростов с середины XVIII века. Закомпоновать роспись в стекловидную плашку меньше ладони — искусство особое. Старые мастера умели так изображение построить, что оно словно из самой глубины пластины исходило. Писали яркими, звучными красками: пурпурной, желтой, синей. Издавна в ростовских росписях преобладают голубые и фиолетовые тона: сказывается озерная голубизна Ростова, стоящего на привольной водной глади.
— В финифти живописные особенности во многом зависят от технологии,— объясняет Алексеев.— Поэтому на занятиях стараюсь развить у ребят чувство материала. Мы и в технике перегородчатой эмали работаем. И даже ищем рецепты красок, какие применяли на промысле в прошлые века.
Сейчас на фабрике «Ростовская финифть» расписывают разведенными на машинном масле керамическими порошками, которые получают с Дулевского фарфорового производства. А прежде краски были эмалевые — они богаче, декоративней. В кружке у Александра Геннадиевича ребята изготовляют их сами: дробят полуфабрикат шихту, растирают, окрашивают окислами металлов... К сожалению, на фабрике на потоке художник лишен возможности технологических поисков.
А. Г. Алексеев руководит кружком во Дворце пионеров уже около двенадцати лет, с тех пор, как закончил художественно-промышленное училище имени М. И. Калинина и сам занялся эмалями. Учитель он по призванию, от полноты души и таланта. Ведь известна истина: если человек талантлив, то он добр, великодушен, щедро делится с людьми знаниями и умением. И хоть Александр Геннадиевич говорит о своих занятиях: «Я планов грандиозных не строю...», а за двенадцать лет сделал немало. Через его кружок уже несколько поколений ростовцев прошли. Многие работают на фабрике, стали хорошими мастерами. А он новых ребят посвящает в секреты загадочной технологии, водит в музей...
Добровольную свою миссию Алексеев считает вполне естественной. Потому что, как и любой ростовский финифтянщик, не может не думать о будущем промысла. Ведь финифть — дело и смысл его жизни. Как же не позаботиться о том, кто это дело продолжит?
Недалеко от Дворца пионеров, за стадионом виднеется здание ДХШ. Здесь курс финифти преподает жена Александра Геннадиевича Ирина Анатольевна Алексеева. Под ее руководством ребята изучают орнамент, народный костюм, учатся писать архитектуру, портрет.
— Программа по финифти слишком ограничена, времени на нее отведено мало: по два часа в неделю каждому классу,— говорит Ирина Анатольевна.— Если всерьез думать о промысле, нужно расширять программу, строить ее на тесном контакте с фабрикой «Ростовская финифть»: знакомить ребят с производством, мастерами. Школе необходима шефская помощь фабрики.
Куда после кружка финифти или ДХШ идут учиться ребята, избравшие профессию эмальера? Из Ростова они едут в Федоскинское училище, где есть специальное отделение финифти. Но там, на родине другого замечательного промысла — художественных лаков, обучение оторвано от древних ростовских традиций. А разве подменит отработанная техника исполнения душу самобытного искусства?
Прежде в Ростове была своя художественная школа финифти. Организованная в 1900 году по инициативе подвижника из ростовских эмальеров Александра Алексеевича Назарова, она сначала не ставила специальной целью подготовку кадров для промысла. Этим занялись лишь в 1911 году. После Великой Октябрьской социалистической революции создана новая школа при финифтяной артели «Возрождение». В ней вместе с А. А. Назаровым некоторое время вел занятия замечательный советский график Сергей Васильевич Чехонин. В 1937 году открыли специализированную профтехшколу по финифти, которую после Великой Отечественной войны уже не восстановили. Эти довоенные школы воспитали лучших мастеров, дали промыслу силы на последующие десятилетия. Во многом благодаря им сформировались и утвердились новые традиции старинного искусства.
Сегодня, несмотря на то, что фабрика успешно выполняет план и дает большие экономические выгоды, проблемы стилевых поисков здесь не решены. Много на фабрике талантливых мастеров, преданных промыслу и отдающих ему все свое умение. Однако сказывается в их произведениях разноголосица традиций, привитых в Федоскинском, Абрамцевском, художественно-промышленном имени М. И. Калинина и других училищах. У одного проявляются ковровые мотивы, у другого роспись насыщенная, плотная, подобно холуйской миниатюре...— словом, каждый тянет воз в свою сторону.
Настораживает и распыление традиций. На довольно многочисленное отделение финифти в Федоскине набирают желающих не только из Ростова, но и из других мест. Что ж, если художник тянется к этому промыслу, отчего не связать с ним свое творчество, судьбу? Да только уезжают выпускники часто не в Ростов, а в другие города — Пермь, Сочи, Киев, пытаясь там «внедрить» искусство ростовской финифти.
Нужна в Ростове своя, местная профтехшкола по финифти. Так единогласно считают мастера фабрики — и старшие, и молодежь. Так думают сотрудники Ростовского архитектурного музея-заповедника. Мечтают об этом Александр Геннадиевич и Ирина Анатольевна Алексеевы. Ведь профтехшколы и училища есть на большинстве промыслов — в Хохломе, Богородском, Палехе, Холуе...
Кажется, недолго бы мечте и реальностью стать. Разве не найдется средств у доходной фабрики «Ростовская финифть», чтобы финансировать ремонт одного из старых зданий в центре города и выделить зарплату нескольким, положим, пяти педагогам? Учителями могли бы стать и лучшие мастера (совместят преподавание с производством), и свободные ростовские финифтянщики, члены Союза художников. А будущее развитие искусства, выращенные школой для фабрики кадры «окупят» затраты.
— К нам в ДХШ поступают одаренные дети не только из Ростова, но и из окрестных сел,— говорит И. А. Алексеева.— Из них в первую очередь можно было бы отбирать достойных для профтехшколы. Тогда меньше будет в нашем деле людей случайных.
...Александр Геннадиевич показывает собранное из множества расписных кусочков эмали панно «Ростов». Здесь и Ярославское шоссе, по которому въезжаешь в город, и районы новостроек, и деревянные домики в центре, и торговые ряды со знакомыми вывесками, киосками... Сколько любопытных деталей подмечено и внесено в композицию! Сосредоточена она вокруг кремля, рядом с которым ласково синеет озеро Неро.
— Это панно сделали всем кружком несколько лет назад,— говорит Алексеев.— Недавно дал такое же задание. Сначала нарисовали эскиз на бумаге, поделили рисунок на части — каждому свой фрагмент расписывать. Только на этот раз работа не ладится: не все могут друг под друга подстроиться, по-разному, непохоже пишут. Фрагменты вместе не складываются...
Что ж, не получается у ребят общее панно, зато у многих уже виден свой почерк в работах. Хочется верить, вырастут из них художники по эмали — настоящие, ростовские.

О. НЕФЕДОВА

Марина Савина, 14 лет. Кремль. Ростов Великий. Расписная эмаль.
Оксана Кононова, 14 лет. Кремль. Ростов Великий. Расписная эмаль.
Дима Лапшин, 12 лет. По щучьему велению. Расписная эмаль.
Катя Михайленко, 14 лет. Кремль. Ростов Великий. Расписная эмаль.


Музей на Мойке

«Тысячи людей бросились к дому поэта и навсегда вместе со всей Россией там и остались... Дом его стал святыней для его Родины». Так спустя почти сто лет после того дня написала Анна Ахматова.
29 января 1837 года. Этот день был в истории России только однажды. В Петербурге, в доме Волконских на Мойке, в 2 часа 45 минут прервалось дыхание Пушкина, и Жуковский остановил часы в кабинете поэта. Потом вышел во двор к молчаливой, все знающей, но не умеющей расстаться с надеждой толпе, заплакал и сказал:
— Пушкин умер...
И кто-то крикнул в ответ молодо и гневно:
— Убит!
Потом проходили годы. И сто. И сто пятьдесят. Вырастали новые поколения. Но 29 января, а потом 10 февраля по новому стилю, в каждую из этих таких разных зим, к двум часам люди шли на Мойку. И переживали не заново, нет — впервые личную беду и боль личной утраты. Менялось небо над Россией, и земля ее, и песни. И только гений этого места горького цвета своих крыльев не менял — вся Россия там осталась, хранила память, училась любить и верить...
Лишь в последние годы во дворе на Мойке, 12 не собирались люди 10 февраля. Выстраивались по узкому проезду набережной, вдоль перил ближнего моста, у соседнего дома № 14, где прошли детские годы бесценного пушкинского друга Ивана Пущина. А во дворе и в доме последнего земного приюта поэта шел капитальный ремонт.
По своей ли воле или по монаршей Пушкин объехал пол-России: Москва, земли псковские и нижегородские, Украина, Молдавия, Крым, Кавказ, Казань, Оренбург, Уральск. Но не было другого места на земле, с которым бы связывало Пушкина такое живое, такое личное чувство. Петербург был его домом, его семьей, его заздравной песней и — он знал это — грядущей памятью. Несмотря ни на что, всю жизнь он любил Петербург по-юношески пылко, открыто и так же открыто ненавидел. Он поминал его в своих молитвах и проклятьях. Мечтал бежать прочь, а когда изгоняли, тосковал до отчаянья, до бешенства. Стихии Петербурга, природные и людские — они сначала стали чертами пушкинского характера и уж потом — строчками на бумаге. Он был везде — Пушкин, но только в Петербурге — просто Пушкин, без прилагательных и непрочных ореолов, просто поэт, вечный, как сам город, как державное течение Невы...
Ленинград решил на собственные средства произвести капитальный ремонт в его последней квартире. Она нуждалась в этом, а Всесоюзному музею Пушкина, его богатейшим фондам давно было тесно. И хоть всякий бюджет для пятимиллионного города — беден, а жилищная проблема стоит остро, дом на Мойке расселили, чтобы потом весь отдать музею: боковые флигели — для научной работы, Бироновы конюшни — под библиотеку, читальный и концертный залы, а в двух этажах над квартирой поэта разместить экспозицию «Пушкин в судьбах русской и мировой культуры».
Предстояло не только отремонтировать дом, но и вернуть квартире поэта «в одиннадцать комнат на первом этаже от одних ворот до других» то пушкинское состояние, как 150 лет назад. В те времена дом принадлежал семейству Волконских. И будущий декабрист Сергей Григорьевич, «наш герой, князь Сергей», как звали его в этом доме, бывая в Петербурге, жил в нем. Отсюда, с Мойки, его жена Мария Николаевна, не раз воспетая Пушкиным, получив высочайшее «разрешение», отправилась в Москву, а затем в Сибирь.
После смерти поэта сестра декабриста Волконского женила своего сына на дочери главного пушкинского гонителя шефа жандармов Бенкендорфа — свадьба была в этом доме. Потом здесь размещалось охранное отделение, одна из контор Николаевской железной дороги, затем просто жили люди. И здание перестраивалось, появлялись даже новые стены и лестницы. Лишь в 1924 году в квартире поэта разместился кружок «Старый Петербург — новый Ленинград», прообраз сегодняшнего общества охраны памятников истории и культуры. К 10 февраля 1925 года члены кружка отремонтировали кабинет Пушкина. В центре, на возвышении поставили бюст поэта и прислонили к нему лавровый венок. Это и было началом музея.
Впрочем, надо вспомнить времена еще более ранние. Наталья Николаевна Пушкина с детьми уехала в Полотняный Завод, имение родителей, 16 февраля 1837 года. Многие личные вещи Пушкина она подарила друзьям, а книги, упакованные в 24 ящика, сдала на хранение в подвалы Гостиного двора. Один из самых взыскательных пушкинских друзей Петр Андреевич Вяземский «вымолил» у нее жилет, в котором Пушкин стрелялся. Жилет, перчатку, парную той, которую бросил в гроб Пушкина, свечу с отпевания в Конюшенной церкви и все, что касалось до Пушкина, Вяземский хранил в своем имении Остафьеве. Именно там, в шестистах верстах от Петербурга, и был первый в России пушкинский музей. Реликвии, сохраненные Вяземским, в наше время вернулись на Мойку.
Чем располагали архитекторы и художники в 1982 году, приступая к капитальному ремонту? Только рисунком-планом квартиры поэта, сделанным Василием Андреевичем Жуковским бегло, в общих чертах. А вернуть надо было архитектурное историческое состояние квартиры, историческую стилистику.
Сотрудники музея изучали документы в архивах. По ним выяснили, что во всех комнатах были паркетные полы и мраморные подоконники. А архитекторы и строители вскрывали стены до кирпича, полы, дверные коробки и карнизы. Оказалось, что дверь черной лестницы, в которую внес на руках раненого Пушкина старый его дядька Никита Тимофеевич Козлов, была и шире и выше. Столовая — просторней, в три окна, не зря звали ее в семье Пушкина «залой». В углах комнат стояли изразцовые печи, а в кабинете не было камина, три стены по периметру закрывались книжными полками, как и нарисовано Жуковским. Кабинет Пушкина обогревался только двумя стенами, смежными с теплыми столовой и детской. И по утрам, когда печи остывали, Пушкин приходил работать в совсем холодный кабинет. В нем было прохладно и в те без малого двое суток, когда он в великой муке прощался с жизнью.
Правда, тогда этого никто не заметил и не отметил...
Квартира стала музеем вся, в одиннадцать комнат. Одна из них — детская. Кто знает, зашел ли он в нее перед дуэлью, постоял ли на пороге. Если конец... он оставит им в наследство лишь омытое кровью доброе имя пушкинского рода.
В этой комнате нет мемориальных вещей. Но как много нового поведала она нам о Пушкине — это о ее стены билась его самая горькая боль. В двух других, ранее нам тоже неизвестных, жили сестры Гончаровы — Екатерина и Александрина. Все убранство этих комнат составляют лишь стеклянные ширмы — в пушкинские времена их ставили от сквозняков. А на ширмах разместились картины, гравюры, рисунки, рассказывающие о Петербурге, активном участнике величия и трагедии поэта.
Сегодня, кажется, это было таким всегда: тот, им виденный, декор и цвет стен, потолков; печи, двери, карнизы, оконные и дверные задвижки. Отреставрирована состарившаяся без Пушкина мебель. Окна задрапированы в стиле 30-х годов XIX века. В коридоре появились книжные полки и на них — нераспроданные тома последнего номера «Современника». Все на своих, Жуковским отмеченных местах — столы, диваны, картины, трости...
Ремонт еще не завершен. Идут работы в двух верхних этажах. Но музей открылся к 150-летию со дня гибели поэта. Исполнен наш долг перед памятью, перед самими собой. Потому что пока он был закрыт, в огромном городе, где встреча с Пушкиным возможна едва ли не у каждого дома, без Мойки, 12 было неспокойно на душе. Будто осиротели, утратили не только пушкинский дом, но и свое собственное земное начало. Ибо здесь 29 января 1837 года произошло еще одно событие: потрясенная Россия назвала Пушкина своим духовным наставником. За 150 лет убеждения этого не изменила, и да пребудет оно с нами...

Э. ГОРЧАКОВА
г. Ленинград

Музей-квартира А. С. Пушкина.
Ленинград, набережная Мойки, 12. Фото. 1987 г.

Современный вид из окна музея-квартиры на внутренний двор.

Трости Пушкина.
Поэт любил прогулки пешком. Иногда довольно дальние — за 30 верст — до Царского Села. Обычно он шел с тростью в руке. Пушкин собирал трости и признавался друзьям: «У меня бабья страсть к этим игрушкам».

Портрет А. С. Пушкина.
Копия с оригинала О. Кипренского. 1837. Портрет был исполнен Кипренским в 1827 году по заказу А. А. Дельвига. При жизни Пушкина висел в гостиной его дома. В 1916 году оригинал был приобретен Третьяковской галереей у Г. А. Пушкина, внука поэта, с тех пор находится в ГТГ.

Чернильница с фигурой арапчонка.
Подарок П. В. Нащокина. Он писал А. С. Пушкину: «Посылаю тебе твоего предка с чернильницами, которые открываются и открывают, что он был человек проницательный».

Угол гостиной.

Кабинет Пушкина: библиотека, письменный стол.
Поэт говорил, что разоряется на книги, как стекольщик на алмазы. В библиотеке были собраны книги по разным отраслям знаний: классика мировой литературы, издания по географии, истории, астрономии, экономике, шахматам, справочники и словари, мемуары; всего около четырех с половиной тысяч на четырнадцати языках, европейских и восточных. Книги стояли в особом порядке, известном одному их хозяину. В настоящее время они хранятся в Институте русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР. В музее экспонируются макеты книг.

<- предыдущая страница следующая ->