<- предыдущая страница следующая ->

Вне жанра

ДО РЕСТОРАНОВ ПАРИЖА — ЛЯГУШКИ ПОЮТ О ЛЮБВИ НА СВОЕМ ЯЗЫКЕ

Рискованный русский текст

У человечества в крови зуд — давать названия предметам и явлениям. Так и хочется разложить все по полочкам, навечно утвердить место для каждой вещи. Это относится и к литературе, где всяк жанр знай свой шесток. Басня есть басня, твердят нам с незапамятных времен, а роман есть роман, и посему их «в одну телегу впрячь не можно». Но литература — это живое дерево, и невозможно предсказать, куда в следующий момент потянутся его ветви,— конечно, в направлении к небу, но всякий раз по-иному, не повторяя движения соседних ветвей. Новая рубрика «Вне жанра» представляет те «ветви» новой литературы, которым не дано (да и не хочется давать) твердого определения. Одно можно сказать об этих произведениях — они заряжены энергией поиска, энергией преодоления стереотипов. Открывает новую рубрику молодой писатель из Ташкента Рифат Гумеров. Ему 32 года, он автор (точнее, соавтор) двух детей и отец двух поэтических сборников. Нелепо было бы скрывать, что дебют Гумерова-поэта состоялся в «Юности», — мы этого и не скрываем.

Александр ЛАВРИН

ОМАР РИФАТ БЕК МАНСУР АЛЬ ФАРГОНИ и РАМО ТАРИФ БАСУРМАН АЛЬ ИНОГРАФ

Раскованный русский текст повествует о чудных злоключениях человека по кличке К, познавшего муку рождения, радость становления, 12 умножить на 13 женщин и девушек, драку за жизнь, химеру художественного творчества, кейф нифиганеделания, изнуряющий труд на грешной земле, божественную издевку от уха до уха, размышление ума... и прочие интригующие вещи, заканчивающиеся (к всеобщей радости) бурным катарсисом!

Журнальный вариант.
Рисунок Георгия Мурышкина

Любимая литера

...Увы, твой вид невыносим!
Гёте «Фауст». Ч. 1, сц. 1

У R любимая буква — Я.
Отсюда — самый любимый слог — RЯ.
Любимейшее слово с этим слогом — RЯХА.
А маленький шедевр с этим словом звучит так...
вот как он звучит:
(не размахивая руками)
Иду, горяч и молод,
И RЯХА кирпичом.
И нипочем мне холод,
И все мне нипочем!
Cноска: RЯХА 1. харя, морда, мордочка, лик, личность, физиомордия, рожица, лицо... 2. своеобразие ... Напр. С лица воды не пить. Своеобразие его лица — своеобразно. Сноска кончилась.
Да, таков наш герой в своих собственных глазах. Ничего не поделаешь. Потому что — что же ты поделаешь? Субъект не свободен от субъективизма: у него не три головы, с которыми можно было бы организовать маленькую ООН — и прийти к компромиссному решению.

Компромисс по-английски

А плодов не хвалят сразу,
Не отведавши сперва.
Гёте «Фауст». Ч. II, акт I

На столешнице круглого стола как бы стоит, как бы лежит яблоко. Американское. Как игрушка. Видно по нему: наливной макинтош. Белый свет падает из окна. Маленькая прозрачная тень. На столе. От макинтоша. R откусывает от яблока. Изголодался. На работе. Ему кажется, что он откусывает зад богини Изиды, красующейся в музее «Метрополитен». Богиня без макинтоша. (Презирает макинтош.) Ему так кажется, потому что яблоко макинтош и зад Изиды без макинтоша — одинаково секс эппильны...
Сноска: «Компромисс по-английски» составлен с помощью компьютера «Макинтош». Как видим, у машины совершенно нечеловеческое понятие о литературе. Сноска кончилась.

Человечность

Смотреть ни в даль, ни в прошлое
не надо,
Лишь в настоящем счастье и отрада.
Гёте «Фауст». Ч. II, акт 4

R лежит во ржи, шелестящей, русоволосой, с золотым — старого золота — отливом. Пронзительно летают стрижи и ласточки: фьють! фьють! Цыкает неизвестный кузнец. Льняной ветер льнет. Перистые растекаются по высокому небу облака.
R лежит во ржи. Справа и слева Валечка Зябликова и Шурочка Горобец, стоя на коленках, вплетают в черные усы R синее сини синие васильки. Васильки — зубчатые. Валечка и Шурочка — нежные.
R лежит во ржи, щурится, в голове — пишущая машинка. R пишет в голове на пишущей машинке то, что есть, без лжи и лицемерия, в четырех экземплярах:
Во ржи мы с Шурочкой лежали,
Во ржи мы с Валечкой лежали
И разводили шуры-муры,
И разводили трали-вали...
И далеко окрест, в деревушках и редакциях, слышится из русоволосой ржи загадочный треск.

Клептомания

Богатства сколько! Как во сне!
С чего начать? Что стибрить мне?
Гёте «Фауст». Ч. II, акт 4

И сюда R внес клепту.
Ведь R — вор, ворюга, уголовный рецидивист.
Нет, он не крадет алюминиевые вилки зубами врозь, не является, крутя пистолетом, в BANK, нихьт! Он ворует свою виту (жизнь)!
— Украду-ка я у себя десять минут! — воровато щурится R.
— Съем десять штук самсы! — И ест, ворует.
— А что если уворовать два часа: почитать про язык лягушек? — И читает, уголовник!
— А теперь ограблю-ка я себя на вечер! — Бесстрашно надевает пальто R и, подняв воротник, уходит бродить в вечер...
— Я воровал дни,— сознается R на суде,— рассказывая по телефонам и тет-на-тет мысли; воровал недели, едя еду, пия питье и спя сновидениями; воровал месяцы, злясь зубом, смеясь ртом и работая мускулатурой; воровал годы — миг за мгновением проживая единственную жизнь... Мне тридцать лет, господа заседатели, а наворовал я на три тысячи! — скажет R на суде.

Зазеркалье

Здесь сразу видят каждого насквозь.
Гёте «Фауст». Ч. I, сц. 21

У R — ритуал: R не может равнодушно пройти мимо парикмахерской — это с детства,— слово «парикмахерская» всегда поражает своей жуликоватой загадочностью... А внутри парикмахерской сногсшибательно пахнет гостиницей-притоном из голливудского фильма с Мэрилин Монро в заглавной роли...
R — не может пройти. R — входит. R бросает на вешалку пальто. Садится в кресло. Перед креслом — зеркало. R смотрит в зеркало маслеными глазами Зигмунда Фрейда...
Через три секунды в зеркале появляется в ковбойских штанах блондинка Мэрилин, несет девственную простыню.
— Что прикажете?
— Как всегда! — скалится R.
— Сначала помоемся,— резонно улыбается блондинка Мэрилин, откручивает белую и черную фишки и сует голову R в головомойник.
Мэрилин гладит голову R гладким светящимся мылом, как утюгом. Мэрилин завертывает мытую голову R в вафельное полотенце, как завертывают головы для свадьбы со Смертью-Через-Повешение. Мэрилин сдергивает полотенце, как сдергивают саван с новоявленных статуй. R крутит ушами, откидывается на кожаный подлопатник. Мэрилин чешет мокрые кудри R глубоким гребешком. Мэрилин раскладывает туда-сюда пряди. Мэрилин стрижет воздух...
R в белой простыне сидит перед зеркалом, как квазимушкетер, как лжепатриций, как фокус-привидение.
— Достаточно,— говорит блондинка Мэрилин, пуская в лицо лицедея струю из мельчайших брызг, похожую на кинофильмный луч.
R послушно встает, отряхивается, роется в узком кармане и протягивает диве 3 рубля. R направляется к двери, над которой горит зеленым огнем волнующее слово «ВЫХОД». R выходит. На чистое пространство.
И уменьшается в удаляющейся перспективе...
... На том конце перспективы ему попадается на глаза витрина: «Мужской зал». R не может пройти мимо. Это с детства. «Мужской зал» всегда поражает своей жуликоватой загадочностью. R с ходу высаживает стриженой головой витрину. На зазвеневшем асфальте появляется головоломка: жук, лаз, смой. R садится перед зеркалом в кресло. Из верхнего угла зеркала, потирая ручки, глядит в замасленном сюртуке Фрейд... Появляется шатенка Мэрилин на высоких тоненьких шпильках, очень похожих на ножки чертиков Босха.
— Как всегда?
— Я очень спешу,— говорит R, озабоченно глядя на часы.— Сделай мне полубокс с челочкой!...
... R уходит... R несется в такси ...
... мелькают деревья ... агитация ...
«питки»... «хлеб»... «роженого нет» ..
«кмахерская»... визг тормозов!
— Видишь челочку? — говорит взвинченный R пиковой брюнетке Мэрилин на платформах из Кирико.
Из нижнего угла зеркала высовывается лоснящаяся физиономия Зигмунда с бутербродом (булка с маслом) в руке ...
Вечер, переходящий в ночь. В рыжем всклоченном парике, с елочной дождинкой в букле, R входит в пальто нараспашку в привокзальную парикмахерскую.
— Видите этот парик? — надсадно спрашивает R сквозь зубы.
Из зеркала в ночном колпаке а-ля Вольтер и ночной рубашке высовывается сонный психоаналитик Фрейд. На продолговатом лице его написано зубной пастой нескрываемое удивление...

Взвыв

Вместить старайтесь то, что отродясь
В мозг человеческий не входит...
Там же

R — кошмарно деловой человек. До всего ему есть дело.
И до Фрейда, поселившегося в парикмахерских, и до Шурочки, навеки оставшейся во ржи, и до Велимира Хлебникова с корзинкой на голове, полной творений, и до Наполеона, с деревянным ружьем завоевывающего мир, и до Натали Саррот, говорящей, что есть в этом мире Натали Саррот из-под Иванова;
и даже до Беккета, который 20 лет служил секретарем у Джойса и так ловко спародировал его, что стал вторым Шекспиром, а Джойс так и остался Джойсом, а не Гомером;
а также до болезненного индивидуализма Пруста, воинственного снобизма Жида и до вычурного эстетства Валери, который темен, как Вергилий;
и до «Смерти героя» изд-ва «Детская литература», где, оказывается, один из эпизодических героев — до неузнаваемости окарикатуренный Паунд, а другой — пасквилеобразный Элиот;
и до Дюрренматта, воровавшего ходы у Набокова;
и до Набокова, воровавшего школьником язык у Бунина и сказавшего фразу про случайную обезьянку истины, затерянную в мире;
и до Бунина;
и до Фета, сказавшего: «Какая грусть!»;
...и до майонеза, который лежит по магазинам за 51 копейку, потому что одной копейки никогда ни у кого нет;
и до пуловеров в заграничной упаковке, крепко схваченной золотой печатью, потому что в упаковке не заграничный пуловер, а моток рыболовной лески;
и до ресторанов Парижа, где пробуют лягушек на язык, которые отпели свои песни;
и до маленьких людей, которых можно делать от нечего делать или, наоборот, когда уже ничего не поделаешь;
и до людей нормального роста, которые давно прошли этап людей и искусства;
и до газет и журналов, где исповедываются пойманные бюрократы и делятся впечатлениями бывшие заключенные;
и до телевизора, в котором пляшут секс-звезды и мудрствуют яйцеголовые ученые, смакуя свободу говорить о том, чего они не знают по вине Леонида Ильича Брежнева;
и до аятоллы Хомейни, который пообещал персам 5 миллионов, а инородцам всего 1 миллион (несправедливость!) за умерщвление поэта Рушди, написавшего на свою голову бестселлер;
и до бестселлеров других незадачливых беллетристов;
и до понюшки табаку...
И вот, когда у R все эти дела начали расти, разветвляться, прорастать почками и перепутываться между собой,— он начал разрываться на маленькие кусочки!

Куски

...И, видишь, я рога и хвост, и ногти скинул.
Там же

— Ухо,— говорит R.— Ухо! Беги в Союз писателей, свернись кульком, там в тебя насыплют железные опилки. А ты, нога, марш в Госкомиздат, постучи там о стол, скоро ли выйдет писанина, и покажи гвоздики-зубы. А другая — пусть сверкнет пяткой в аспирантуре, получит аспирантское удостоверение, что ученье — свет; купит изюмный пирожок, хлорку, утку и презервативов на неделю. А ты, рука, иди, как человек, домой: вскопай грядку под морковку, погладь жену по волосам, погрози каучуковым омарчикам, нажми кнопку на телевизоре, подстриги ногти, сделай уют — пока другая рука, переминаясь (тоже как человек), стоит в очереди за коньячным портвейном, тормозит такси, мчится на край света к чудной прелестнице, чтобы выпить с ней стоя за вечную любовь. А ты, язык, набирай ловко номера служебных телефонов и неси околесицу. А один глаз — пусть видит, но как будто ничего не видит, а другой — пусть не видит, но на самом деле видит все!

Конфуз

Эге! Ты — человека подражатель?
Там же

А в это время — пошел нос за табаком; отпустил его R: послать было некого. Нос, само собой, возгордился от такой милости: ответственное поручение, облечен властью от значительного лица!
Входит он в магазин, стучит по прилавку монетой.
— «Стюардессу»,— говорит,— дайте,— говорит,— мне «Стюардессу»! — А сам говорит в нос, как француз, и откидывает корпус.
— Эй,— говорит продавщица в кружевном переднике,— кто ты такой? Тебе есть шестнадцать лет?
Нос смутился: что такое шестнадцать лет? есть ли ему шестнадцать лет? как отвечать, чтобы дали «Стюардессу»?
— А вы что, мадемуазель,— спросил он наугад,— имеете на этот счет сомнения?
— Да что-то по морде твоей не видно, с какого ты года.
Нос еще больше смутился: неужели у меня есть морда? а если есть, то почему не видно, с какого года?
— Разве я не на свои года выгляжу? — спросил он.
Продавщица пригляделась... На той стороне барьера стоял, выгнувшись, совершенно голый и бесполый нос! «Инопланетянин!» — озарило ее.
— А вот, знаете,— обрадовалась она инопланетянину,— я всегда в вас верила, что есть такие люди, которые такие, понимаете, такие вот, как вы...
— Ну-у уж...— застеснялся нос.
— Да-да! Они такие самые человечные, как божества, как умненькие дети,— такая прелесть!
— Да полно вам...
— И они все знают, как что сказать, и как по-русски, и такие простые...
— Спасибо...
— А вы неужто курите? — спохватилась она.
— Ну-у... Переволнуешься если или стресс — захочется покурить.
— А что, много опасностей?
— Всего много, живем на нервах.
— Марс остывает?
— И с холодом боремся, и с голодом, и за бессмертие.
— За бессмертие?! — закрыла она ладонью рот.— Неужто ты бессмертен?!
— Как бы это сказать...— сморщился сапогом нос.— Бессмертен, но не до конца.
— Не до конца?! — словно от боли, сморщилась продавщица.
— Чего-то такого не хватает, понимаете... какой-то такой веры...
— Веры?!
— Вот мне сказали, что я бессмертен, а я — не совсем в это верю.
— Почему же? — спросила шепотом продавщица «Стюардессы».
— Я атеист...— ответил шепотом нос.
— Господи Боже мой...— пошевелила губами продавщица и замолчала.
Говорить было не о чем. Воцарилась жутковатая пустота. Магазин, мерцая консервными банками, стал похож на космос, несущийся с дикой скоростью неизвестно куда. Кто-то пошевелил усиками из-под блюдечка для мелочи.
— Ради Христа,— сказал чужим голосом нос,— дайте «Стюардессу»...
...— Принес? — спросил R, нервничая.— Что такой невеселый?
— R,— сказал, хлюпая соплей, нос.— Мы с тобой антихристы?
— При чем здесь антихристы? — сказал R сурово,— когда мы с тобой магометане?
И они закурили по «стюардессинке».

Пастораль

И где же вы, сосцы природы,— вы,
Дарующие жизнь струею благодатной?..
Там же

Ухо отпросилось у R в отпуск. На два дня. Порыбачить рыбу.
— Езжай,— сказал R.— Проветрись.
А ухо с детства было страшным рыболовом — дока на рыбу: в крючочках и червячках разбиралось, как Лютер в Библии. И в ночь с пятницы на субботу предстало оно, вооруженное до зубов, перед лицом озера.
Рыжая вечерняя зорька уж купала в нем свои загорелые груди. Целовались с комарами толстогубые карасики. Тихим ужасом циркулировала щука. Начинали тосковать без «Спокойной ночи, малыши» беспризорные малявки. Ухо бросило им по прянику, разбило палатку, раскурило костерок, подвесило над ним закопченную кастрюльку с озерной водой, в которую проник овальный листик ряски,— и забросило уду с наживкой в образе извивающегося, как чертенок, червяка.
Пошло клевать. Кто понаглей стал проситься в уху без очереди, а, напросившись,— мгновенно засопротивлялся. Ухо наловило на уху, извлекло из рюкзака бутылку российской водки и отпраздновало рождение ночи... Вся она — с лягушками и комарами, с луной и метеорами — в твоем распоряжении!.. Основные события — начнутся с утра...
Утро пришло теплое и туманное. Это белая корова озера поила парным молоком луга... Ухо, с похмелья и очарованное бессонницей ночного костра, готовилось задумчиво к поимке большой рыбы. Блестящий спиннинг, выгнутая блесна с острым якорьком рыбьей смерти под куриными перьями, быстрая катушка с километровым запасом лесы — готовы к бою. Ухо раскрутило спиннинг над головой и забросило плеснувшую блесну далеко в туман.
Кто-то тотчас схватил блесну и мощно потащил на другой край озера. Ухо ахнуло — и стало выматывать добычу хитрыми рыбацкими приемами. А добыча тоже — опытное существо: то даст леске слабинку, то — потянет и потянет! «Видно, большая села тварь!» — здравомысленно решило ухо и поклялось Нобелевской премией по литературе бороться до конца.
Но чудовищная рыбина тоже, видимо, поклялась этой же самой премией — и не исключено, что совпал к тому же и год!
Долго боролись противники: вся остальная озерная мелочь давно уже наигралась и наелась, и пошла рыть норы на дно и плести гнезда из водорослей. Гладь поостыла, солнце, взгромоздясь на утес, выстрелило из оранжевой пушки, закуковала птица — и непроницаемый туман поднялся над озером, как занавес...
Ухо, три часа предчувствовавшее премию, задрожало от злобы и ненависти... На том берегу, манипулируя блестящим спиннингом с ловкой катушкой, ходило туда-сюда другое (левое!) ухо R, возбужденное, как у волка.
— Эй! — крикнуло надсадно правобережное ухо.— Ты кого там ловишь, негодяй!
— Так вот это кто! — закричало, как зарезанное, левобережное ухо и забило спиннингом по земле.
Крючки расцепились. Ухи в ярости смотали удочки — и пошли бить в ухо друг друга. Набили до крови — и явились в обнимку в понедельник.

Други

Дрянная песня, тьфу, политикой звучит!
Там же

R придумал, как и ему внести свою лепту в кампанию под условным названием «Реабилитация личности». У него давно уже был припасен в чемодане цикл стихотворений про Колыму: 44 стихотворения с рисунками на полях: виселицы с веревочками (срисованные у Пушкина), небритые круглые морды в полосатых (позаимствованных в военных фильмах про немецкие лагеря) костюмчиках, решетчатое окно с чахоточной птичкой, финкорезы, аляповатые крысята с носами Микки Маусов... R сунул тишки в шляпу, купил билет и вылетел в исторические места.
«Из колымского белого ада...» — пело радио на борту самолета.— «А я простой советский заключенный...» — И т. д.
И R, используя связи, добился свидания с этими простыми советскими заключенными: Юзом Алешковским, Юрием Домбровским, Львом Разгоном, Николаем Заболоцким.
— Самогон притырил? — спросил, как брянский волк, Алешковский.
R выставил на дощатый стол бутыль кровавого самогона — на свекле!
— Ха! — выматерился Заболоцкий.— Хоть раз наклюкаемся вволю! А «Тройку» с золотым на конце ободком притянул?
R высыпал из рукава дюжину пачек «Тройки».
— Клевый ты мужик! — выматерился Разгон.— Шмонали?
— Меня бесполезно шмонать,— сказал R и, сняв шляпу, вытряхнул из нее свои 44 стихотворения.
— Что это такое? — выматерились все хором.
— Стихи про сталинские лагеря,— с достоинством сообщил R.
— На самокрутки? — выматерился хор.
— На чтение,— сказал R.
— Ты это брось в дольняк! — выматерился Разгон.— Мы не в салоне у Дягилева!
— Мы не у Дягилева! — подтвердил хор, мотая головами.
— Я сам почитаю,— сказал R.
— Не надо, простудишься,— выматерился Алешковский.— Вот разве что ты нам потихонечку споешь.
— Потихонечку! — выматерился хор. Разлили поровну, по нитке.
— За песни! — сказал Заболоцкий.
— За песни!
Выпили хором, рука к руке, как в балете.
— Начинай!
R запел; Алешковский, Разгон, Домбровский и Заболоцкий аккуратно отбивали такт руками по коленкам:
Ах, девочка — осенний хрупкий лист!
Кто дрожь твою мне лучше передаст:
Угрюмый угреватый онанист?
Иль волосатый старый педераст???
Конечно, я — не тот и не другой...
На миг прослезились.
— Ты вот что,— мягко сказал Домбровский.— Не засоряй и не насилуй свое воображение. Все равно лучше того, что мы здесь видели, не придумаешь.
— Если ты даже что-нибудь придумаешь,— еще мягче сказал Заболоцкий,— то тема-то все равно вторичная: Данте Алигьери ее поднял и исчерпал, сукин сын!
— Ну, так уж и исчерпал! — надул губы Разгон.— Современность — она дает другую окраску!
— Окраска — что! — усмехнулся Заболоцкий.— Ты мне тему подай! А современность — это как свекольный самогон: выпил — и кончилось! — И он захрустел огурчиком.

Французская легкость

Ты судишь, как француз, слегка!
Там же

— Нет! Жить и писать надо легко! — говорит R.— По-французски!
Легко сказать. Но — ах! — как невыносимо трудно жить и писать легко! Ладно — писать (ведь рано или поздно всякий писака станет виртуозом своего пера), но жить...
...R родился в судорогах и слезах.
R с первого класса дрался на жизнь, на смерть и на кошелек.
R 44 раза тонул грудью на дно в смутах и морях разного ранга.
R пропадал пропадом, не помня дней недели и чисел месяца.
R голодал, грызя смоченный в слезе сухарик хлеба.
R томился по долгу жизни в обществе дураков, кретинов, графоманов, шизофреников и гомосексуалистов.
R сжигал синим огнем свои внутренности, нарабатывая талант за письменным столом и мускулы в секции бокса.
R просыпался среди ночи, убегая от мертвецов.
R матерился среди бела дня, выбрасывая в окно пишущие машинки, стулья, графоманов и лесбийст-вующих девушек.
R обкуривался болгарскими сигаретами до посинения ног.
R пил после сухого вина сырую микробную воду.
R страдал от редакторского гнета и от свободы без публичных домов.
R болел ветрянкой, зубной болью, лягушкой и искривлением идеалов.
R бродил по темным страшным улицам с разбитой головой и пронзенным сердцем.
R никогда не был на индонезийских островах ни в каком качестве!
R чуть не загрыз рыжий камышовый кот, выпрыгнувший как-то из камышей.
R 30 лет читал русско-советскую литературу, которой, как оказалось, грош цена.
R читал зарубежную литературу, которой цена два цента.
R читал древнюю литературу, после которой, оказывается, невозможно не только жить и писать легко, а вообще — жить и писать.
R говорит: «Надо легко...» Он сегодня начитался комиксов по-французски, вот и говорит... А сам-то чувствует, что жжет свечку с двух концов, что пишет на честном слове, что болел ветрянкой, поросенком, жабой, лягушкой, искривлением линии жизни и что его чуть было не загрыз рыжий камышовый кот, выпрыгнувший из камышей!

<- предыдущая страница следующая ->