каморка папыВлада
журнал Юность 1990-12 текст-10
Меню сайта

Поиск

Статистика

Друзья

· RSS 28.03.2024, 22:40

скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

Ах!

На этот раз, насколько разумею,
Тебе могилу роют — не траншею.
Там же

Ах, пишущая машинка! Ах, жизнь! Ах, художники вечера Века, балансирующие по веревочкам тысячи — измов! Ах, несносные эклектики, исчадия антилитературы! Увы вам, универсалы и сверхчеловеки, супермены и моночеловеки пестрых, как лоскутное одеяло, кровей! Увы, увы... Лысый и близорукий бог Случай свирепствует в ваших вскруженных головах!
Так сегодня, в конце лютой зимы змеиного года, в 12 часов пополудни, в кожаном плаще с ремешком, подернутый свежей сединой, с руками, купанными в парной мякоти женского зверя, классик душистого реализма Леня Шорохов — вошел, вкрадчивый, как переднеазиатский тигр, в кабинет к R.
— Бросай все это! — сказал он задушевно.— Поедем издавать городскую газету в городе Гангрене. Если возьмешь ответственного секретаря, будет тебе 180 рэ и квартира. Понимаешь?
— Квартира? — загорелся R.— 180 рэ.
— Плюс свободное время. Служба — два раза в неделю! Понимаешь?
— Понимаю ли я? — сказал R.— Надо подумать.
— Подумай, старина, конечно, подумай! — сказал многоопытный Леня и отошел в угол, скрестил на груди руки.
R задумался.
R был похож слегка на начинающего Фауста.
Леня, прости Господи наших «Лягушек», был — бесом.
...R думал, что хорошо в расцвете лет было бы иметь свою квартиру и 180 рэ: в своей квартире и с таким богатством можно было бы устроить такой жизнь-изм!
красотки с ногами, как сугробы;
броуновское движение алкоголиков и любителей откровенной словесности гангренской газеты;
пиво — шумной рекой из ресторана, который под ногтем;
настольная лампа с нескончаемым вдохновением;
немытая холостяцкая кастрюля, возбуждающая злой аппетит;
небритое одиночество воскресенья, открывающее заоконную сферу буддизма с лотосом облака на небесах;
наркотики толстых романов с золотыми именами Вальтера Скотта, Достоевского, Рифата Гумерова, Пруста, Селина, Сережи Спирихина, после которых всю ночь показывают носы действительности вертлявые кошмары;
сигареты бессонных дум и взъерошенные волосы об оставленном королевстве большой серьезной литературы;
захлебывающиеся письма детям и жене;
считание минут до отхода автобуса в тот мир, где нас нет;
постмодернистская тоска возвращения на круги, напоминающая иронию Элиота, созерцающего Екклесиаста;
смех сквозь зубы при встречах с бывшими любовницами и сослуживцами;
ветер и запустение в подрастающих садах восточного сюрреализма...
и т. д.
и т. д.
и т. д.
и т. д.
— Я подумаю...— сказал R.
— Три дня! — сказал бес.— Жизнь-изм — это тебе не хухры-мухры: во ржи мы с Шурочкой лежали, во ржи мы с Валечкой лежали... Это тебе — с Валечкой мы лежали на кухне, с Шурочкой — в большой комнате, с Верочкой — в маленькой, а с Гюльсары — на балконе и в кладовке! Так-то, бродяга-бодяга!

Гамлетизм

Научит кто? Куда идти?
Там же

— Гамлет, Гамлет, что мне делать? Как быть мне, Гамлет? Середина, совсем уже середина жизни, а у меня нет своего угла, нет свободы и нет одиночества, в которых я бы мог сосредоточиться и подумать, помечтать и, может быть, написать книгу жизни... О, Гамлет, я давно уже забыл, что такое поток сознания, что такое внутренний монолог о самом главном, продолжающийся неделю, что такое безвременье лени, бесконечная магия сплетающихся в километры слов и разноликая очередь образов, рифм и ритмов, движущаяся по листам в гулкий музей мировой славы; что такое непрерываемое безумие свободной воли, уводящее разум в джунгли неведомого, к обнаженным дикарям новой красоты и сокровенного смысла... я забыл, как пахнут деревья и какого цвета василек; я не помню, в какой именно день — в солнечный или в свинцовый — родила меня мама, в каком платьице ловила головастиков моя первая любовь, и я даже не знаю, о Гамлет, в какой стороне неба искать свое созвездие...
Ничего на это не отвечает Гамлет: ни в переводе Лозинского, ни в — Щепкиной-Куперник, ни в оригинале... Он стоит, покачиваясь, на карнизе полунебоскреба, как призрак-отец,— и грозно «зырит своими мраморными очами», как Возрождение.

Один против всех

И вот стоишь один, страшась всего.
Там же

— Ты одинок и одиноким будешь в жизни: и против всех и против самого себя! — сказал R себе в самый мозг.
О да!
Он был один против беса и против акульей пасти пишущей машинки, один против стакана коньяка и против ливня из космоса, один — перед Мамоном, Аполлоном, Аллахом и христианским Богом, который еще и трехлиц; один — перед железными танками основных Законов и преходящих Закончиков; один — перед картинами мрачноватого Кокошки и бесноватого Дали; один — перед идеалом и перед смертью от курения, перед манящим туннелем метро с бессонным червячком поезда, перед пятью демонической наружности злодеями, уводящими в неизвестность с трудом заработанную девушку, и перед девушкой, разметавшейся, как авангардистка, на шерстяном полу; перед вороной черного оперенья, которой преглубоко наплевать на самые лучшие стихотворения R; перед слепой красотой природы и перед мафией писательской Сети и Союза торговцев; перед разрушенной розеткой, полной молниеносного электричества, перед эпилепсией критика, перед эрудицией академика, перед публичным домом славы, в котором (в этом нет сомнений) притаился сифилис профанации;
перед уличным клоуном, который волен смахнуть на черную
голову R ведерко с негашеной известкой;
перед широкой степью, полной революционных коней и
свиста холодных сабель;
перед Маяковским, который сам одинок,
как патрон в пустоте барабана;
перед високосным летом,
пропитанным странной тоской;
перед осенью, полной желтых листьев, и перед желтыми
книгами, полными про желтые листья;
и перед Казанским вокзалом, полным казанских людей;
и перед витринами в неоне;
перед форточкой;
перед храмом зимнего леса
и даже перед Аллой Пугачевой,
с вжикающим звуком снимающей
сафьяновые сапожки, и перед «Опусом магнусом» («Великим
трудом») оборотня Бобрикова!
Один, один, черт возьми, перед жизнью, творчеством и чертовщиной!

Ужин при свечах

Что тут дают?
Там же

— Значит, ужин при свечах? — спросил повар Мяо.— Именины сердца? Задушевный возраст? Роковой момент? Апофеоз поварского искусства? Сухарики с пивом?
— Свечей не надо,— сказал R.— Я не покойник.
— Ой-ля-ля! — сказал повар Мяо.— Хорошенькое начало! Тебе чего хочется? Запутался в жизни?
— Запутался.
— Ах, да! — сказал повар Мяо.— Ведь вы оттуда,— он показал на дверь,— с улицы. Уличная личность. Понятно. Кстати, чтб там: зима? весна? людей все больше? животных меньше?
— Да...— махнул рукой R.— Ходят люди по асфальту, ногами, одетые в одежду, одежду шьют нитками, нитки прядут на фабриках, из хлопка, хлопок — побит, стихийное бедствие, всеобщий траур, Арал — выпит с похмелья, заводы — с кирпичными трубами, на трубах — лесенки, чтоб смотреть в трубу, оттуда — дым неопределенного цвета: серо-буро-малиновый. Небо то серое, то голубое до глупости. Трын-трава все время зеленая, растет на дворе, на дворе — дрова, на дровах — трава, лошади едят эту траву, едят сено, собака спит на сене, собака — умрет, ее зароют, из лошадей сделают мясо: буженину, конину; мясо сжуют мясоеды, макароны — макароноеды; макароноеды работают на фабриках, мыльных заводах, воруют мясо, мылятся мылом...
— Какой кошмар! — взялся за голову повар Мяо, изображая кошмар.
— И вот ходишь ногами в ботинках, в одежде пальто, с паспортом личности, по земляной земле и притворяешься, что земля — не земляная, трава — не травяная, а лошади не жуют овес и сено, как скоты.
— У тебя раздвоение личности! — ткнул толстым пальцем повар Мяо в грудь R.— Говори то, что видишь,— и нет проблем!
— Реализм стареет,— сказал R.— То, что лошади едят сено и солому, известно всем.
— А ты видь то, что неизвестно.
— Легко сказать, да трудно увидеть.
— Как так? Да вон смотри, видишь, лошадь в телефонной будке, прикладывает трубку к сердцу, дышит... Видишь?
— Точно! Лошадь, к сердцу...
— Вот и говори.
— А если никто не поверит? Ведь — лошадь, в будке...
— Отчего же? Лошадь, в будке, обыкновенное дело: приспичило животному позвонить...
— Хорошо, поверят, но что это даст?
— Кому?
— Людям.
— В каком смысле?
— Ну, что они с этого будут иметь?
— Совершенно ничего!
— А тогда зачем это говорить?
— Мне кажется,— почему-то обиделся повар Мяо,— что литература не есть поваренная книга жизни. Если же она поваренная книга... то тогда я отказываюсь что-либо понимать!
— При чем здесь поваренная книга? — сказал R.— Литература — это книга лекарств: микстуры, рвотные, яды, наркотики, антигриппины, трихополы, оксолиновые мази...
— Ну уж, извините,— сказал повар Мяо.— Зачем мне оксолиновая мазь из слов? Я лучше пойду и куплю за 21 копейку настоящую.
— Я это к примеру говорю,— сказал R.— Оксолиновая литература уходит; сейчас происходит разделение на рвотную и наркотическую...
— В таком случае мне больше нравится ядовитая литература,— перебил повар Мяо.— Чтобы прочитать — и умереть на месте!
— Ну, зачем же истреблять читателя... Где гуманизм? Шокировать — нужно, но не до такой степени. Литература призвана деформировать человека, изменять его психику в более...
— ...лучшую сторону! — закатил повар Мяо глаза.
— Я бы сказал: в более интересную.
— Тогда я не понимаю,— сказал повар Мяо, подняв руки к небу,— чем не интересна моя лошадь в будке?
— Потому что она не лечит от всех болезней! — сказал R.
— Искусство совершенно бесполезно для тех, кто его не делает! — шмякнул кулаком о стол повар Мяо.— А ты не успел запутаться в жизни, как уже принялся запутываться в литературе!
— Для того и живу! — грохнул о стол кулаком R.
— Значит, сухарики с пивом? — сказал наконец повар Мяо, поправив колпак.— И без свечей?
— Почему же без свечей? — сказал R, поправляя манжету.— Когда ужин-то при свечах!

Корректура

Мгновенье радости почую лишь душой —
Вмиг жизни критика его мне разрушает
И образы, лелеянные мной,
Гримасою ужасной искажает...
Там же

— Какую, однако, абракадабру пишет молодежь! — как-то сказали R в Отделе корректуры художественных произведений.— Рифм нет, строчки все разорванные, восклицательных знаков — не дождешься; и какая-то чепуха в словах: «Растворимая рыба!» Этак мы тут станем писать, правда, девочки? (Смех.) Вот недавно один грамотей такую галиматью придумал, про этих... про лягушей... (Заливистый смех.) Значит, одна лягушка родилась с усиками весом в 16 кэгэ, откусила завернутое в макинтош яблоко — и все ей нипочем. Врывается она на танке ТТ-34 в BANK: сопротивление бесполезно, я Ом... (Смех.) Своровала три тысячи не то бликов, не то бзиков... поехала в парикмахерскую... (Дружный смех.) Сделайте, говорит, мне завивку, чтоб я была как Елена Прекрасная... (Продолжительный смех.) А то меня Серый Волк не любит!.. (Кто-то прыснул.) Тут приходит психопат в ночной рубашке, увидел такое кощунство — разорвал зеленую на маленькие кусочки. Кусочки оказались живучими — бегают туда-сюда, как бобрики, рыбу на пряники удят, стихи пишут про эти, как их, девочки... про огурцы! (Страшный заливистый смех с топотом ног.) В общем, все заканчивается выходом в космос, в котором летает кирпич!.. (Пик хохота.) Вот скажи, R, что за такие литераторы пошли?
— Уверяю вас,— сказал тяжело R.— Это нормальные литераторы... А про лягушку — это я сам написал. (Визг!) Так что, здесь действительно нет ничего сложного: распиши ручку — и пиши. Кстати, могу научить писать заодно и драмы, это еще проще, чем все остальное: слева вы пишете, кто говорит, а справа — что говорит. Вот и все!
(Кто-то упал на пол и стал кататься, барабаня ладонями по паркету...)

Космос

Мой страшный поиск дивный плод мне дал:
Весь мир мне был ничтожен, непонятен...
О красоты роскошный идеал!
Там же

Кто хоть раз побывал в космосе, тот уже будет другим человеком на всю оставшуюся жизнь. R побывал там в расцвете сил знойным летом високосного года. Стояли на Земле дубы в пыльных орденах листьев, проезжал под ними чокнутый трамвай, полный потных землян, одинокая дворничиха, опершись на метлу, кусала копеечный пирожок.
R шел, смотря в землю, зачем-то, куда-то.
И вдруг он услышал легкие звуки. Это была мелодия. Мелодия по асфальту, из Вивальди! R оторвал взгляд от земли, округлил свои узкие глаза...
Перед ним стояло на черных каблучках видение.
R сразу понял, что оно мимолетное.
— Это ты? — сказал R.
— Это я!
— Вот мы и встретились,— сказал R.— Два гения.
— С каких это пор ты стал гением? — рассмеялась она прежемчужно.— Ведь ты всегда писал плохие стихи про морду кирпичом.
— Я до сих пор пишу про свою морду,— сказал R.— И, поверь мне, что она теперь вовсе не кирпичом.
— Что-то незаметно,— прищурила она звезды.
— Это на первый взгляд — незаметно, но ты приглядись ко мне подольше, и чтоб я умер, если обманываю!
— Хорошо,— сказала она.— У меня есть один день, чтобы на тебя посмотреть.
Они ходили по земле весь день, весь день стояло солнце, шумели дубы, полные людей трамваи чокались на перекрестках, милиционеры бегали, как спортсмены, вор выглядывал из-за угла, худой очкарик читал XXIV главу «Пантагрюэля», дворничиха, с пирожком в зубах, возила метлой по шее костюмированному бюсту, заслужившему бессмертие...
R рассказывал английские анекдоты про зеленую лошадь джентльмена, кормил гения красоты с серебряной посуды черными маслинами, лазил по пожарной лестнице на крышу доставать луну и — достал: среди бела дня, кривобокую и маленькую, как древняя монета...
Она не спускала с него глаз.
— Я хочу тебя,— сказал R, когда день ушел.
— Ты шутишь? — улыбнулась она.
— Я шутил, когда писал, что морда кирпичом, что голос мой скрипуч, как стул Ильфапетрова, что я на медном лбу несу свою звезду и что желудок мой — могила (для зверей). С тех пор, как я тебя захотел, я только тем и занимаюсь, что шучу все эти шутки, потому что по сравнению с этим желанием не может быть ничего серьезного: все — смех, а буквы — смешнейшее из выдумок. Мне надоело быть клоуном пера, все эти катания в «пахнущих опилками» опилках и жонглирование «могучими» словами — ничто по сравнению с ночью с самой красивой женщиной, которую я когда-либо видел.
— И ты никогда не будешь шутить свои шутки, если переспишь со мной?
— Никогда!
И наступила космическая ночь.
Луна висела над головой со шнурком выключателя. Гений чистой красоты выводил человека в космос — прочь от Земли: от орденоносных дубов и чокнутых трамваев, от милицейских и воров, от мусора за воротником железных бессмертных, от серебряной посуды, от безнадежного юмора зеленых лошадей английских джентльменов...

Утро

Опять ты, жизнь, живой струею льешься.
Там же

Утро в окне — тихое и холодное. Лирики в нем нет; есть грустная сказка с реалистическим воробьем на ветке. Воробей пришел на ветку, чтобы напомнить о жизни, думает R. Нет, твоя жизнь мне пока ни к чему! R берет рогатку и стреляет кусочком хлеба в воробья. Воробей, испугавшись, улетает: в суету, на воровские и бойцовские дела...
Теперь все чисто. Пусть это утро повисит в раме, думает R, а я на него полюбуюсь, грустя.

Чистый лист

Сейчас начнут
Последнее, седьмое, представленье...
Там же

R вернулся из космоса другим человеком — человеком-космонавтом. Он очнулся перед пишущей машинкой с чистым листом на каретке (маленькой карете), которая возит слова туда и сюда.
Искушение было сильным — и R посадил на лист свое имя:
Омар Рифат Бек Мансур Аль Фаргони.
Что будет дальше — он не знал: ведь он поклялся больше — никогда! Никогда — по-старому... И он начал возить свое имя туда и сюда по-новому:
Ш шаг вперед —
А два шага назад...
Г шаг влево —
шаг вправо —
П считается побегом.
И стреляем без предупреждения!
К квадрат черн —
круг бел —
Ш шаг ал —
А считается шагалом...
Г кто делает второй
шаг
П раньше первого
И (секретаря?)...
К — секрет...
ша!
Ш ми
А грень-набекрень
Г ша
о — ша — лев! —
П ша — стать!
И лев — прав
К всегда пока лев
всегда пока прав...
Ш шах-швах
И шаль жаль — ша — рада
К ша — лава! ай лав ю — ай гав-гав ю!
э — ю — я... я — ша как-кашка...
П кошка писучая, как писатель — собака лает: «кафт-гафт!»
И «сов.пис», йес-йес... ай сов ю! ай пис ю...
К «от вздоха печали разбились все ночи любви...»

Космос, подумал R, есть Гармония. Космонавт — это гармонизатор. Если по-русски — гармонист. Я — Гармонист! — понял R.
R выставил оконное стекло, принес пилу, перепилил раму, на которой, как оказалось, было выцарапано гвоздиком почерком R «мама мыла раму», вытащил из рамы картину «Утро в окне тихое и холодное», за картиной открылось Ничто: мрачная пустота с подвывающим ветром... И, пуская в эту ужасающую пустоту облака пара, R запел, растягивая широко Бог знает как очутившуюся в его руках гармонь:
Сиамские кошки поют о любви на своем языке...
И каракумский верблюд поет о любви на своем языке...
И бухарский ишак поет о любви на своем языке...
И летучие мыши поют о любви на своем языке,
Хоть для сереньких мышек — летучая мышь — тот же ангел, —
Но серые мышки поют о любви на своем языке...
До ресторанов Парижа — лягушки поют о любви на своем языке...
«До и после полуночи» — видеодивы и видеодевы — на видеоклипах в видеогипсовых видеоклипсах (это одежда на них!) — в полуголеньком виде поют о любви на своем и чужом языке...
Я же люблю тебя на всех языках — которые были, которые есть и которые будут, — арабское имя РИФАТ дал мне отец мой — татарин — люблю тебя именем, что на арабском — скромное слово: ВЕЛИЧИЕ...
Фамилия мне — ГУМЕР — она же ОМАР и УМАР или УМР —
что по-арабски значит: ПАЛОМНИК и ЖИЗНЬ —
люблю тебя ЖИЗНЬЮ своей, я — твой ПАЛОМНИК, а ты мне — МАДИНА и МЕККА (дед мой ходил туда трижды!)... Фамилия мне ГУМЕР — а по-русски звучит как ГУМЕРОВ —
потому что я родом из древних-древнейших ШУМЕРОВ —
поэтому я люблю,
продолжаю любить! тебя на шумерском, на древне-тюркском, татарском, арабском и на французском — который я изучал с четвертого класса, правда, всего по восьмой...
Люблю тебя на английском, т.к. люблю Элиота и Паунда Эзру и читаю газету «Москоу ньюс» — правда, на русском...
Люблю тебя на казахском, потому что родился в казахской пустыне, и Олжас Сулейменов мне сам подарил свою книгу...
Люблю тебя на узбекском, потому что живу в Фергане и в Ташкенте, даже на русском люблю — потому что пишу я на русском,
люблю я тебя на башкирском, т.к. по пятой графе я — башкир...
Ты тоже любила меня, но совсем в другом городе... В нашей советской стране существует «СОЮЗПЕЧАТЬ» — и я получаю кучу газет и журналов: я живу в «Октябре», на «Неве», в «Новом мире» и «Дружбой народов», уважаю я «Труд», интересен мне мой «Собеседник», я всегда почитаю «Советский спорт» в перекурах — хотя времени нет на зарядку... Я не «Наш современник» — я твой современник, я живу не в «Москве», а в Ташкенте — каждый день с «Огоньком» я бегу на работу и со «Знаменем» в правой руке — в магазин, на базар и в аптеку... Почтальонша-старушка в шагреневой сумке каждый месяц приносит мне «Юность» — а я люблю тебя, «Звезда» моих очей — «Биробиджанер штерн» — «Звезда Востока»... Это «Сельская правда», поверь мне, моя луноликая...
А мужчина-цветок цветет о любви на своем языке...
А женщина — тоже (не тот же!) — цветок цветет о любви на своем языке...
Но где же летает наша пчела?
Она — бечорашка * — сидит на моем левом плече — где ноги твоей правой больше не будет...

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Конец? Нелепое словцо!
Чему конец? Что, собственно, случилось?..
Там же**

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ?
г. Ташкент

* Бечора — бедняга (узб.).
** Автор приводит слова Гете по памяти. Поэтому все претензии по поводу правильности цитат следует предъявлять непосредственно Гете.— Прим. автора.


<- предыдущая страница следующая ->


Copyright MyCorp © 2024
Конструктор сайтов - uCoz