<- предыдущая страница следующая ->

Поэзия

Александр ТКАЧЕНКО
БЛУЖДАЮЩАЯ БОЛЬ

Поэма
Публикуется в сокращенном варианте.

1
Человек с человеком сцепился.
Конский топот стихает в опилках.
Это бред. Это клоун под маскою плачет.
Это бунт всех, кто был водовозною клячей,
кто потом от костей до костей
схвачен был и во льды слюдяные закован.
Чуть движенье — порез... Приходилось краснеть поневоле.
И пошел он к себе мимо кафельных круч,
по асфальту из пыли, по гудронному полю,
небо — нефтяные разводы, новостройки — руины
и на свалках грызутся собак разномастные своры.
Человек с человеком сцепился. Богом оба — любимы...

2
Бросаюсь на провода.
Колючая проволока чувств.
Кариозные зубы — города...
Не знаю от чего, но лечусь.
Но не мучьте отрывки природы своими нелепыми фразами...
Мы уже глотнули свободы, а она —
со слезоточивыми газами.

3
Задвигалось проклятье долгих дум,
и все здесь сплетено, и все отмерено,
кто вел людей на смерть, кто из-под дул,
подснежники еще расскажут севера...
На глубину лопаты боль земная,
копни повсюду — вскрикнет человек,
поскольку ипостась нам не дана иная,
чем нервами сплетенный наспех век.
Кто попытался разорвать разумное согласье
меж небом и землей, меж полем и зерном,
тот оказался сам с собою, с пугающею властью —
начать благим,
а кончить неподвластным злом.

4
Я слушаю возвращение Ростроповича.
Свобода здесь и свобода там
не имеют никакого значения —
музыка ближе всего к смерти...
Виолончельные смычки «боингов» извлекают из планеты
хрипы убиенных Цезарей,
хрустение средневековых костров,
молк течения Стикса...
Но Орфей возвращается в Ад. Миллионы Орфеев в каждом
и одна Эвридика на всех,
поэтому нет пограничной колючей проволоки для смычка —
он и на ней сыграет свое возвращение...
Две руки Ростроповича взмывают над двумя странами,
как бы крестя их, благословляя,
одну смотрящую на другую — другую больше в себя...

5
Памяти А. Д. Сахарова
Снег играет на виске мокро-синий.
Гроб гуляет по Москве, по России.
Постоит он в Лужниках, постоит в ФИАНе,
Поплывет он на руках в снежном фимиаме.
Гроб гуляет по стране. Век — мгновенье
мысли, совести и не — повиновенья!
Вот за ним и большинство, съезд на улицах не убывает,
как ты хрупко, божество,— здесь тебя не убивают.
Все давно себе простили, тайно рады — сбит со слова,
партократы здесь не в силах и боятся, как живого.
Будто снова встал он, чтоб поднять других с коленей.
Мысль гуляет по кварталам,
а кварталы — в оцепленьи.

6
Любовь моя — свобода жить, любя,
по самым безысходным тюрьмам,
по птицам взглядами завистника лупя,
идти во власть текущим трюмам.
Любовь моя — ты гибель по углам,
где дохнут паутины, зреют взрывы,
свобода — ты связала по ногам
дарующим свободы, их порывы...
Любовь, свободна ты и ненавидеть,
и потому любить свободна,
так в каждом крупном механизме винтик
играет роль победно-безысходно!
Любовь моя, я ставлю на свободу,
свобода — ставлю на любовь,
и облакам даю, их призрачному сходу
свободно возвестить блуждающую боль!

7
Между ВОСТОКОМ и западом, между югом и севером,
запад и восток, север и юг,
дайте взглянуть на человека —
и сразу видно, какие поля сдавливали его,
напрягали его весь опорно-двигательный аппарат,
всю костно-мышечную систему...
Между пятками и затылком, между носом и коленями,
затылок и пятки, нос и колени,
ибо другого не существует
ни на западе, ни на востоке,
ни на юге, ни на севере...
Все бродит на свете — молекулы, облака, материки,
почему человек должен быть иным?
Когда-то в нем забродила кровь,
и до сих пор она бродит вместе с ним
по всем острожьям Земли...
Однажды в сонном сабвее Нью-Йорка я понял это —
эфиоп играл на флейте мелодию,
тайно вывезенную со своей родины,
но ее открыто никто не слушал
или открыто слушали все,
ибо между отверстиями и пальцами,
между сердцем и прохожими —
только пальцы и отверстия, только прохожие и сердце.

8
В воздухе пахнет безумием, стрелки дрожат на часах,
в воздухе пахнет Везувием —
пепел птицы стоит в небесах...
Колокол в землю зарыт, в облака,
в каждой руке по канату,
сжата до крови в пожатьи рука,
как разжимать, если надо?
Только что полуударили в медь
словом, дыханием. И, отступая вспять,
в воздух взлетает тюремная клеть,
Боже, опять... Боже, опять виденье!
Полуударили в колокол,
тушью залито, сиреневой тенью,
пахнет несыгранным порохом.
Только бы пахло, не более, только бы пахло Везувием,
прошлым, немым, обезболенным
и без
безумия...

февраль, 1990 г


Анна САЕД-ШАХ

***
В. Коротичу

Чтоб долго не возиться с подлецами,
их зарывали у почетных стен...
Как вдруг от ветра резких перемен
зашевелились храмы под лесами.
И что ни день, то новая душа
над чистыми листами воскресала...
А мы все шли, смелея и спеша,
к «Союзпечати» от универсама.
Товарищ, верь! На новом рубеже
к нам подойдут и с нами разберутся.
Но это всё мы видели уже! —
нам только бы успеть не оглянуться.

Возвращение

Париж. Вокзал. Часы. Свисток.
Вагон, купе, пустое место,—
и мчится поезд на восток,
осталось пять часов до Бреста.
Не иностранка и никто,
а просто так, одна из многих,
я кланяюсь Отчизне в ноги,
запачкав шведское пальто.
Но что же делать мне, когда
настанет горькая минута:
а вдруг не спросят: «Ты откуда?»,
а скажут: «Вы, мадам, куда?»

***

Вот мы и вместе с тобою живем.
Вот и добились, прорвались, дружище!
Вот мы и рядом жуем всякую пищу.
Яркий огонь, теплая кровь —
вот и жилище.
Наша любовь! Ах, наша любовь —
праздник для нищих.

***

И я давно жила б в раю,
когда бы я умела
всю нежность выплеснуть свою,
не потревожив тела.
И кто придумал наградить
меня такою тенью,
чтоб не взлетать, а восходить
от страха — до рожденья.


Юрий МИХАЙЛИК

***

Как лайнер, покинувший воды
тропического тепла,
поэзия вышла из моды
и в трудные годы вошла.
На грани кораблекрушенья
с бедовой ледовой строки
обрушились все украшенья,
осыпались все пустяки.

***

Над берегом морским осенний день сломался,
но несколько часов он был еще хорош
в той дымке голубой из старого романса,
где лжи ни капли нет и правды ни на грош.
Известны все дела, да спутаны причины,
отчетливы следы, да смутны голоса.
И в дымке голубой почти неразличима
меж небом и водой прямая полоса.
Пока еще тепло — сиди, гляди и грейся,
не радуйся сейчас, не жалуйся потом
на берегу морском под одиноким рельсом,
черт знает для чего вколоченным в бетон.
Вот ветер облака старательно листает,
откинет, прочитав, погонит за моря...
Что в дымке голубой колеблется и тает?
Вгляжусь когда-нибудь, а это жизнь моя.

***

Возвращаются ветры на круги своя.
Возвращаются волки к порогу жилья.
И по волчьим следам — все скорей да скорей! —
возвращаются белые тьмы декабрей.
И ожог на щеках, и ледок на усах...
Рвет кору на деревьях в окрестных лесах
притаежный, притундровый лютый озноб.
На морозе мороз, на сугробе сугроб.
Только ветер гудит на кругу за стеной.
От поленьев березовых стук костяной.

***

По синему небу летят облака,
как будто бы пену уносит река,
как будто бы чудо прорвало запруду,
и ветром оттуда несет облака.
Обломками льдины, обрывками снов,
сгустившимся дымом погасших костров
по синему небу, по спелому лету
летят облака по следам облаков.
Клубящейся памятью, рваной стеной,
последней любовью и поздней виной
уже по нездешним неспешным законам
летят и летят облака надо мной.
Вот это отдельное — с черной каймой
родилось, наверное, прошлой зимой.
Зачем мы с тобою его отпустили
по синему небу лететь над землей?

г. Одесса.

<- предыдущая страница следующая ->