<- предыдущая страница следующая ->

Вот она, заимка. Зимовье было срублено на совесть из круглого листвяка, коричнево-золотистого, прожаренного солнцем, продутого ветрами и временем. Большой двор обнесен сплошным заплотом, тоже из мелкомерного листвяка; ворота, калитка с затейливой резьбой — как при въезде в заправскую деревенскую усадьбу. Чуть поодаль от зимовья — домина без окон, с большими двустворчатыми воротами, с лестницей наверх. Ни замков, ни запоров — только деревянные задвижки.
Мы прошли в зимовье. Дом как дом.
По стенам широкие лавки, стол из плотно сбитых, тоже листвяничных половин, глинобитная печь, закопченные чугунки, два железных ухвата на сучковатых, отполированных ручках, на полках — берестяные туеса разных размеров, долбленые деревянные миски, на прибитых к стене сучках — березовые черпаки, ложки. Пахнет устоявшимся, застарелым дымом, деревянный потолок — черный, прокопченный. Почти на половину избы — полати.
— Ну, с чего начнем? — деловито осведомился Косых, обводя всех своим единственным зрячим глазом.
— Подпол тута имеется? — спросил милиционер.
— Все имеется, окромя хлеба,— хмыкнул кто-то из понятых.
— А все ж таки осмотреть надоть. Али, может, сначала избу согреем? — засомневался Косых.
— Мы сюда не греться приехали,— отрезала товарищ Суш.— Как думаете, Василий Гаврилович,— обратилась она к дяде Васе,— с чего начнем?
— Подпол здесь пустяшный. Уж воистину Степша не такой дурак, чтобы хлеб там прятать. Картошка хранится.
Все поняли, что Василий Старухин играет сегодня первую скрипку. Поняли, подивились, а может, и усмехнулись про себя, но вида не показали. Шутки шутить при товарище Суш никто не хотел, и прежде всего не хотел этого сам председатель сельсовета, товарищ Косых — как его там? — Евстихий Изосимович. Тут словечком вроде инковарды не отделаешься.
— Пойдем спервоначалу осмотр на свободе сделаем. Изба от нас не уйдет,— заключил дядя Вася.
— И то правда,— согласилась с ним товарищ Суш. Мы вышли из зимовья.
То, что дядя Вася называл овином, на самом деле было крытым двором, поставленным основательно, рубленным из того же листвяка. Нижняя половина — хоть в догонялки играй — была разгорожена на три части. Оказывается, ближе к весне сюда пригоняли коров на отел, молодняк — на прокорм.
Верхняя, высотой метра в два, была забита зеленкой — недоспелым овсом с колосьями. Когда по лестнице поднялись и открыли широкую дверь на кованых петлях, оттуда потянуло летней свежестью и хлебным духом.
— М-да,— сдвинув на глаза шапку и почесав затылок, произнес Косых.— На этом сеновале, знаца, что хошь схоронить можно. А как докопаться? Зеленку эту и за день не перекидаешь.
Внизу в большом порядке стояли в загородке железные и деревянные вилы, грабли, топоры и прочий хозяйственный скарб.
С тоской посматривали на них понятые, милиционер и даже товарищ Суш.
Только один дядя Вася был невозмутим. Он предложил на лошадях объехать вокруг заимки: мол, сеновал от нас тоже, как и зимовье, никуда не уйдет. А вилы и лопаты он велел прихватить с собой.
Недалеко от заимки открылась пашня десятины на три. Стерня была не везде покрыта снегом, а посередине поля стоял основательный стог соломы. Еще издали мы увидели на стоге с десяток косачей. Были они, видать, непуганые, лениво как-то поднялись, перелетели на голую березу и уселись как ни в чем не бывало.
Милиционер Корытов даже застонал в охотничьем азарте:
— Ах, мать честная, как же мы берданки не захватили?! Их всех снять можно бы. С нижней начинай, а верхние вниз смотреть будут, не улетят. Это уж как пить дать.
— Вот, вот! — жестко сказала товарищ Суш.— Нам еще только осталось здесь охоту открыть.— Она вопросительно взглянула на Старухина.
— В соломе этой едва ли что есть. И не станет Степша в таком ненадежном месте хлеб прятать. Давайте объедем все вырубки, на которых он сено косит.
И стали мы объезжать вырубки — большие и малые поляны. Везде стояли стога сена. Мне казалось, что почти в каждом из них спрятан хлеб, и я удивлялся тому, что дядя Вася не сказал, чтобы поворошили хотя бы один из них. Я видел, что товарищ Суш как-то приуныла, а Косых ехидно ухмыляется.
— Наворотил нонче Корытов сенца, ничо не скажешь,— проговорил он,— а мы ему, знаца, вроде ревизию делаем.
Дядя Вася промолчал, и мы поехали дальше.
Еще издали нам открылось широкое поле. Посередине его стоял зарод сена, а почти на самом краю, поближе к лесу,— не очень большой стог.
— И-их, мать честна, вот это махину Степша отгрохал! — восхитился Косых.— Нашими силами мы и за день его не раскидаем.
И опять дядя Вася промолчал. Он полюбовался на зарод и направил лошадь к маленькому стожку. Все тронулись за ним. Почти около самого стожка возвышалась большая снежная куча.
Дядя Вася слез с кошовки и с лопатой, прихрамывая и проваливаясь своей деревяшкой в снег, направился к ней. Все мы последовали за ним.
— Ну-тка,— сказал он,— посмотрим, что это за штука.— Проворно он стал откидывать снег.
Показались сучья, ветки срубленных деревьев. Дядя Вася молча стал вытаскивать их из-под снега.
— Проворнее, проворнее! — командовал он.— Что это за бугор такой и откуда он взялся?
Ага, значит, это тот самый бугор земли, о котором утром говорил дядя Вася.
Но вот мы очистили его от ветвей, сучьев, снега и хвои, и он вполне открылся нашим глазам. Его осматривали со всех сторон, пытались увидеть хоть что-нибудь, что указало бы на тайник. Все было тщетно. И Косых, и милиционер Корытов, и даже сама товарищ Суш работали в поте лица. И хотя ничего обнаружено не было, у председателя сельсовета исчезла с лица его ухмылка. Он тоже, как и все мы, задумался над тем, как это на вырубке ни с того ни с сего вырос свежий холм земли.
Дядя Вася с лопатой в руке, ударяя ею в мерзлую землю, сосредоточенно о чем-то думал.
— А ну, мужиканы, раскидаем-ка этот стог сена.
Вот тут у Косых снова появилась его ехидная ухмылка. Уж если в огромном, как корабль, зароде Старухин не заподозрил тайник, то здесь-то — в стоге сена на три-четыре воза — откуда ему взяться? Тем не менее он первым пошел за вилами. Через двадцать—тридцать минут мы раскидали зарод и увидели две составленные из выдолбленных деревянных половинок невысокие трубы. Под самой серединой стога оказалась приваленная сухим листом западня с кованым кольцом.
Дядя Вася опустил ручку от вил в одну из труб, словно прочищая се, и заключил:
— Отдушины, не иначе.
— Вот это да-а! — только и смог сказать милиционер Корытов.— Тебе бы, Василь, в милиции надо робить.
— Во-во,— подтвердил дядя Вася,— я бы быстро вас там разогнал. А ну, подымай эту штуковину! — скомандовал он.
Корытов схватил за кольцо и поднял тяжелую западню. Вниз вела лестница. Из западни пахнуло хлебным застоявшимся духом.
— Ну, Василий Гаврилович, ну, удружил! — приговаривала товарищ Суш, первой спускаясь по лестнице.
Свет, проникающий через лаз да в две отдушины, не давал нам возможности увидеть это подземелье. Стали чиркать спичками, но это помогло мало. Постепенно глаза привыкли, и мы увидели рубленные из бревен стены, накатный, из бревен же, потолок, подпорные стояки, а по стене — отсек, засыпанный доверху зерном.
В подземелье было душно, тепло, пахло прелым.
— Вот тебе и Степша! — ахал и охал Косых.— Ну, знаца, сукин сын, ни себе, ни людям. Схоронил хлеб, и все тебе. Надо же, знаца, отгрохать такое под землей. Это ж надоть!
— Сколько же здесь хлеба может быть? — спросила товарищ Суш.
Дядя Вася и Косых то и дело опускали руки в зерно.
— Наберется, чего-ничего,— заключил Косых.— Его скорее надо поднимать отсюдова, а то все сопреет. Тут подводы две надоть да мешки.— По своему обыкновению он почесал в затылке.
— Вот завтра с утра и займитесь этим,— распорядилась товарищ Суш.
— Тянуть тут, знаца, негоже,— согласился с ней Косых.
Мы все поднялись наверх. Милиционер закрыл западню.
— Так оставлять будем? — спросил он, обращаясь почему-то к дяде Васе.— Ну и ну! Вот Степша, холера бы его взяла.
— Э, чего там! — бесшабашно сдвинув на затылок шапку, проговорил Старухин.— Долго ли нам заново сметать эту копну на старом месте. Мужики тут все проворные, как я погляжу, а оно спокойнее будет.
Так и сделали.
К заимке вернулись ближе к сумеркам. Все были довольны, возбуждены, а председатель сельсовета, такой всегда флегматичный и медлительный, кажется, больше всех.
— Эхма,— произнес он, когда мы въехали в ворота заимки,— тот зарод сена надо было нам тоже пошевелить, не в одном месте тут, видать, хлебушко-то припрятано. Вот убей меня громом, если и на сеновале этом его нет.
— Ну, паря,— рассмеялся один из понятых,— что, по-твоему, мы должны сейчас и зеленку всю эту с сеновала выгрузить? Тут наших никаких силов не хватит. Да и свечерело уже, а нам еще домой вертаться часа два надоть.
Косых молча обошел вокруг скотного двора, посматривая вверх на сеновал.
— А что, ежели нам доски оторвать с этой лобовой стороны? Ведь если Степша хлеб тут спрятал, то он в мешках. Дело-то недолгое, а мы вилами, знаца, и пощупаем.
Принесли лестницу. Косых сам полез на нее с топором, оторвал три доски, потом попросил вилы и стал ими скидывать зеленку.
— Туго стервец набил, как спрессовал,— приговаривал он.
Мы стояли внизу и смотрели на его работу. Товарищ Суш тоже благосклонно посматривала на Косых и сказала дяде Васе:
— А он старательный.
— Робить когда-то мог, да вот советска власть его разбаловала.
— Мать честна!— вдруг воскликнул Косых.— Да тут что-то вилы туго идут.— Он азартно тыкал во все стороны вилами, а глаз его готов был выскочить.
— Мать честна, пшеничка сыплется! — повернув к нам голову, доложил он.
— Хватит, хватит тебе! — остановил его дядя Вася.— Ты так все мешки пропорешь.— И уже то ли с одобрением, то ли с удивлением добавил: — А ты соображаешь. Только вот чо нам делать теперя?
— Придется тут кому-нибудь остаться,— сказала товарищ Суш.— Так все это оставлять нельзя.
— Да кому, знаца, оставаться, как не милиции,— отозвался Косых.
— Это, пожалуй, правильно.— И, подумав, товарищ Суш сказала: — А чтобы милиции не скучно было, не остаться ли и вам, Василий Гаврилович?
— Ну что ж, я не против.
— Разрешите и мне с ними,— вызвался я.
— Оставайся, оставайся,— засмеялась товарищ Суш.— Я вижу, ты без своего дяди Васи и обойтись не можешь. Прямо прикипел к нему.
— А как же вы одна будете там? — вдруг встревожился я.
— Подумаешь, какая невидаль,— переночую.
— У меня будете? — спросил дядя Вася.
— А то где же.
— Ну, еду каку-никаку найдете.
— Я-то найду, а вот вы чем сегодня поужинаете?
— О нас не беспокойтесь. В подполе картошка, на вешале в углу я приметил сушену рыбу. Соль есть, спички есть, снег есть — кипяток будет. Обойдемся!
— Ну, тогда поехали. Завтра ждите подводы.
— Тут теперича пятью подводами не отделаешься.
— Это уж ваша забота, надеюсь, справитесь.— Товарищ Суш на прощание пожала нам всем троим руки.
— Ну и денек,— сказал дядя Вася, когда мы остались одни,— всем денькам денек. Представляю, что там будет со Степшой. Весть-то эта седни по селу разнесется.
— Эх, Степша, Степша... Робил, робил, а все впустую,— сокрушенно сказал милиционер.— Без семян останется, да и семья голодать будет.
— Ишь ты, пожалел злыдня,— насмешливо бросил дядя Вася.— Небось он нас не жалеет.
— А чо тебя жалеть? — удивился милиционер.— Чо он тебе худого сделал?
— А ты ведь и вправду сродственник ему, вот и заболело.
— Не в этом дело. Я сродственник — десятая вода на киселе, а ты за что злобишься на него? За то, что брат его бабу твою увел? Так он здесь при чем?
— Ты это брось. Слышь? Брось, говорю,— яростно бледнея, выдавил из себя дядя Вася.
— Ладно, ладно,— миролюбиво сказал милиционер с явным испугом.— Не серчай, Василий, не хотел я тебя обидеть.
— Не хотел,— проворчал дядя Вася.— Вся ваша порода такая.
— Не серчай. Сдуру я. Чесслово — сдуру.
— Перво-наперво,— остывая, проговорил дядя Вася,— давайте Саврасуху устроим, а потом и сами обживаться будем.
— Саврасуха чо, вон дворец для нее, зеленку в колоду сейчас подбросим, такого небось она у тебя не видывала давным-давно. Овсом-то ты ее не балуешь? — заискивающе говорил милиционер.
— Овсом,— хмыкнул дядя Вася.— Сено и то с грехом пополам до новых зеленей еле-еле растягиваю. Так уж, когда весной пахота, пуда два-три приберегаю.
Дядя Вася распряг Саврасуху, я увел ее в скотный двор, принес несколько охапок зеленки, которую сбросил с сеновала Косых, а Корытов почему-то решил поставить сани под навес рядом с хозяйскими телегами, санями и кошовкой. Он поднял оглобли, связал их подпругой.
— Ишь ты,— ухмыльнулся дядя Вася,— а ты, выходит, мужик хозяйственный.
— Не с неба свалился и не с пеленок в милиции,— довольно и, как мне показалось, подобострастно проговорил Корытов.
— Ну а теперь в дому порядок наводить надоть. Зимовье здесь быстро нагревается — часа за два, не боле. Еду сварганим — и на боковую. На печи втроем уместимся.
Первым делом дядя Вася набрал мелкой щепы, поставил ее аккуратно одну к другой на загнетке и зажег. В избе стали различимы стены, стол, скамейки. Он велел мне спуститься в подполье с зажженной лучиной, подал берестяное ведерко с ручкой, я набрал картошки.
— А чо, мужиканы, давайте разведем костерок во дворе да прямо в нем и запечем картошку,— предложил дядя Вася.
Костер быстро разгоношил Корытов, а дядя Вася растопил печь.
Необыкновенно вкусной была в этот вечер картошка, такой, пожалуй, в жизни я больше и не едал. И вообще хорошо и уютно сидели мы за столом при свете лучин на загнетке.
Устали мы, конечно, изрядно, но усталость эта была особой, доселе мне незнакомой. И растянулся этот день, как мне показалось, чуть ли не в целый месяц.
Изба и в самом деле быстро нагревалась.
Корытов погасил костер, присыпал его снегом, обошел еще раз двор, заглянул к Саврасухе — она мирно жевала зеленку,— убрал на место лестницу от дыры в сеновале и вернулся в избу довольный и вполне благодушный.
— Эхма,— потянулся он так, что хрустнули косточки,— дадим же мы сейчас храпака за милу душу.
Дядя Вася расстегнул свой широкий пояс, снял деревяшку, поскакал на одной ноге к печке, подтянулся на руках, встал ногой на заступ в печи и сказал:
— Вот благодать — тут во всю печь потник. Ну, мужиканы, закрывайте дверь на щеколду, чтобы, не приведи господь, медведь к нам не пожаловал, и давайте на боковую.
Лучины на загнетке прогорели — стало темно. В окошко свет почти не проникал, с той стороны оно было забито досками.
Стало настолько тепло, что мы хотя и не раздевались, но сняли валенки, оставшись в шерстяных носках, а полушубками укрылись. Под головами у нас ничего не было, и я вспомнил о своей подушке...
Что-то еще говорил Корытов дяде Васе, но я уже засыпал.
Проснулся от дикого ржания лошади и от запаха гари. В окне, в щели между досками, посверкивали отблески огня. Слышался треск, шум.
— Чо, чо такое? — дико вскрикнул Корытов.
— Не видишь, горим. Скорее открывай дверь!
Корытов спрыгнул с печи, бросился к двери, но она не отворялась.
— С той стороны подперто.
— Окно, окно вышибай!
— Да как же его вышибать?
— Чугуном, ухватом. Выламывай доски.
Я скатился с печи и услышал, как упал дядя Вася.
Корытов выломал раму, выбил доски, и в маленькое окно мы увидели пылающий скотный двор и сеновал. С той стороны горели и стены нашего зимовья.
— Вылазь наружу,— толкал меня дядя Вася,— скорее вылазь!
Оконце было настолько маленьким, что ни Корытов, ни дядя Вася в него бы не пролезли.
Я почему-то не двигался с места.
— Вылазь, тебе говорю, мать твою...— Дядя Вася выругался.
Меня словно подхлестнули эти слова, и я бросился к окну. Корытов прокричал:
— Погоди ты — тут под самым окном костер!
Он разбросал ухватом горящие поленья и помог мне выбраться. Я спустился по уже пылающим бревнам, спрыгнул и почувствовал боль в ноге.
— Двери, двери! — кричал мне Корытов.— Посмотри, что с дверями!
Я увидел, что там тоже пылает костер, схватил доску и стал ею разбрасывать горящие поленья. Не помню уже, как я дотянулся, отбросил горящий сутунок, которым дверь была подперта, отодвинул щеколду. Корытов выбежал, но тут же вернулся. В дверях, держась за косяки, показался дядя Вася. Он был страшен в эту минуту.
— Беги открывай ворота конюшни. Саврасуха же...
Я побежал, но увидел, что ворота уже объяты огнем, крыша обваливалась на глазах, стоял страшный шум, треск.
Каким образом дядя Вася на одной своей ноге обогнал меня, не представляю. Он бросился прямо в огонь, распахнул горящие ворота, оттуда вылетела обезумевшая лошадь. Она бросилась на землю и стала валяться в снегу.
Я пытался помочь дяде Васе встать, но он оттолкнул меня и пополз на четвереньках от конюшни.
Корытов в это время успел вынести наши полушубки, валенки, шапки и даже деревяшку дяди Васи.
— Гады, гады,— стонал дядя Вася,— что натворили...
Конюшня, зимовье, навес с телегами, санями, кошовкой, часть заплота сгорели дотла.
Удушающе пахло гарью и жареным зерном.
Мы ушли со двора. Еле-еле нам удалось поднять Саврасуху и увести ее с собой.
Корытов непрестанно оглядывался кругом, не выпуская из руки нагана. Опасливо поглядывая в сторону дяди Васи, он тихо говорил будто самому себе:
— Ах, Степша, Степша, что ты натворил! Сгубил и себя, и семью.
— Да откуда вы знаете, что это он сделал? — удивился я.
— А то кто же? Он это, он.
Милиционер не ошибся. Как выяснилось, в этот же день Степша еще с вечера выстрелил из берданки в товарища Суш. Она стояла перед окном, взбивая мою подушку, и в это время раздался выстрел. Товарищ Суш упала, но подушка спасла ее: пуля и дробины застряли в пуху, только две из них пробили ее и ранили товарища Суш в левое плечо.
Степша же на трех лошадях в кошовках с двумя старшими сыновьями ускакал на заимку. Они знали, что мы ночуем в зимовье, обложили его сухими дровами и подожгли — решили нас зажарить живьем. Потом подожгли конюшню и двинулись к тайнику с хлебом. Побросав в тайник сено, они подпалили его и, не дожидаясь, укатили в Тасеевскую тайгу.
Там, по слухам, собралось немало бывших красных партизан да и таких людей, как Степша Корытов. Тасеевское восстание взбудоражило все вокруг на сотни километров, вести о нем докатились до Новосибирска и даже до Москвы. Утихомиривать бывших красных партизан приезжал сам Буденный. Он ехал от Канска до Тасеева на лошадях без всякой охраны, кажется, ему удалось убедить восставших сложить оружие.

С перевязанным плечом, в накинутой кожанке товарищ Суш в этот же день с председателем сельсовета и понятыми ходила по дворам с обыском. Некоторые крестьяне, не дожидаясь своей очереди, выскребли припрятанное зерно, повезли сдавать его на приемный пункт в Таловку и возвращались оттуда с квитанциями.
Что еще сказать?
Саврасуха пала. Дядя Вася очень тужил. И товарищ Суш утешала его. Больше того: распорядилась изъять пару лошадей у Корытова и передать их дяде Васе. Впрочем, все хозяйство Корытова пошло под раскулачивание, а семью выселили.
— А все ж таки сплоховали мы со Степшей Корытовым,— тяжко вздохнув, сказал дядя Вася.— Не спать бы нам надо было на заимке. Все ж таки при оружии были, не сумел бы Степша такой беды наделать. Хотя этот-то, милиционер, и вправду сродственник Степши, все жалел его. На его пугалку не очень-то понадеешься.
Глаза у товарища Суш округлились, и она жестко проговорила:
— Вот как, жалел? Ну хорошо, мы его тоже пожалеем. Все мы бываем умны задним числом. Хорошо, что вы дверь закрыли, они бы вас всех, как котят, вырезали.
— Уж тут без сумлений,— согласился дядя Вася.— Правда, он нас заживо зажарить решил. Тоже неплохо. До точки дошел Степша. Вся порода Корытовых такая... Вы к этому милиционеру присмотритесь. Он ведь тоже из этих, корытовских.
Первый раз за все время, пока я жил в Северной Александровке, эти слова дяди Васи, да и сам он, с недобрым блеском в глазах, со сжатыми челюстями, не понравились мне. Я ведь тоже в первый день жалел Степшу Корытова.
Впрочем, вполне разобраться в своих чувствах я тогда не мог. Да и смог лишь многие годы спустя. Товарищ Суш и дядя Вася Старухин долго еще, очень долго были людьми, которыми я восхищался.

На новом месте

Меня, молодого парнишку, направили работать в северный район.
Из крайкома комсомола приехал в наш город инструктор. Чем-то, видать, я ему приглянулся (а в ту пору я уже занимал в райкоме комсомола большой пост: был председателем районного бюро детской коммунистической организации), и было решено включить меня в «счет двадцати пяти для укрепления северных комсомольских организаций».
В Подчанах тамошний секретарь райкома комсомола Саша Коляскин на первых порах приютил меня у себя на квартире, где он жил вместе со своей матерью, маленькой, очень подвижной, кругленькой старушкой с хитроватыми ласковыми глазами.
Как я теперь понимаю, Елена Семеновна, может быть, и не была старушкой, но в ту пору все, кому было за сорок, казались мне пожилыми.
Саша приехал в Подчаны около года тому назад из Черемхова, где работал забойщиком и был секретарем комсомольской ячейки на шахте. Ко времени моего приезда он успел обжиться в Подчанах и вызвать к себе мать. Он тоже казался мне пожилым, а было ему лет двадцать шесть — двадцать восемь.
Месяца через два-три, пока я огляделся на новом месте, меня послали в командировку в Подобец — самое дальнее село нашего района.
— Проведешь организационное собрание комсомольской ячейки,— напутствовал меня Саша Коляскин.— Там четыре комсомольца. Надо избрать секретаря. И вообще посмотри: село там глухое, но есть хорошая молодежь, а это резерв роста. Понял?
Я все понял.
Село Подобец растянулось в одну улицу по берегу реки.
Крепкие дома из толстомерного, темного от солнца и времени кругляка, заплоты из широченного горбыля, высокие крыльца с видом на неоглядную реку, обрывистый берег и зеленый мир нетронутого леса.
Да, нетронутого. Противоположный берег — ладно, до него руки у сельчан не доходили, а здесь, совсем рядом с домами, почему здесь вековые красавицы сосны стояли в своей первозданности, почему их не трогали, а ехали на вырубки за десяток, а то и больше километров, заготавливали там древесину для строительства и для всех хозяйственных нужд, везли на санях и телегах дрова, жерди для поскотин, оставляя близстоящий лес нетронутым?
— Такая заповедь от дедов-прадедов оставлена нам,— говорил хозяин моей квартиры Боташев.— Ты весной к нам приезжай, свожу тебя в этот лес. Не налюбуешься. У нас тут рядом кедрачи, орехи добываем. Да и белкой, даже соболем промышляем.
Боташев, сутулый, широкоплечий мужик с русыми, подстриженными «под горшок» волосами и необыкновенно синими, добро, пытливо глядящими глазами, был мне очень симпатичен. Ей-ей, везло мне в жизни на хороших людей.
Много впоследствии забывалось, а такие люди, как Боташев, запоминались навсегда.
Стены большой его горницы были сплошь уставлены широкими полками с книгами. Не дом, а целая библиотека. Вот уж чего я не ожидал встретить в Подобце.
И тянулись сюда люди со всего села.
Здесь я повстречал одного из четырех местных комсомольцев — Гошу Кулакова.
— Я вот все думаю, откуда фамилии пошли у людей,— раздумчиво говорил Боташев.— Не случайно все это. Кулаков, например. Думаешь, богатей какой в дедах-прадедах ходил, кулак то есть? Ан нет. У него прадед-прапрадед кулачные бои вел, большой силы и ловкости был человек, заводила! Вот и заработал свою фамилию.
Я смотрел на Гошу Кулакова, широкоскулого, с выступающей вперед челюстью, с широкими, как грабли, ручищами, улыбчивого, по-медвежьи неуклюжего, сильного парня, и соглашался. У такого наверняка прапрадед шел напролом в кулачных боях, такому фамилия Кулаков — в самый раз.
Познакомился я и с двумя молоденькими учительницами — выпускницами педучилища из краевого центра, комсомолками, недавно, с нового учебного года, присланными в местную школу. Одну звали Шурой, другую — Мурой. Боташев незлобиво говорил о них:
— Разведут шуры-муры. Бедовые девахи. Надо бы скорее замуж их выдать, а то быть беде.
Четвертым комсомольцем был присланный из района бухгалтер колхоза Виктор Буковский, застенчивый парень, которого очень ценил председатель колхоза Соленый.
Единственный член партии на селе, Соленый, когда-то отслуживший военную службу на флоте, ходил с тех пор в неизменной полосатой тельняшке. Это он настоял, и Коляскин согласился с ним, на создании в селе комсомольской ячейки.
Первое собрание проходило в правлении колхоза. Открывал его Соленый.
— Ну вот, дорогие товарищи комсомольцы,— сказал он, ероша волосы,— сегодня, можно сказать, исторический день. Вы собрались вместе, чтобы, значит, оформить ячейку. Что такое ячейка? — Он задумался, обводя всех взглядом, словно оценивая каждого.— Ячейка — это как семья, все за одного, и один за всех. Вас еще мало, но лиха беда начало. Вас четверо, а я буду пятый. Как член партии и прикрепленный к ячейке. Так что нас будет пятеро, и мы будем отвечать за всю жизнь на селе. А потом нас станет больше. Мы еще доживем до того, что у нас будет партячейка и кое-кто из вас станет коммунистом. Придет время. Придет время,— повторил он и опять осмотрел немногочисленное собрание.
А оно шло на высокой ноте.
От имени райкома комсомола я говорил о текущем моменте. Вспомнил пламенные речи товарища Суш. Вот кому я подражал. Пусть не думают комсомольцы Подобца, что их никто не видит и никто не слышит. Их дела, их революционный порыв дойдут до мирового пролетариата. А дел у них будет по горло, надо создать Синюю блузу, в селе даже нет избы-читальни, пионерский отряд не оформлен. Надо организовать сбор золы для удобрений, председатель колхоза товарищ Соленый мечтает о том, чтобы развести огород и выращивать овощи. Это ли не задача для ячейки? Наконец, ликвидация неграмотности — разве могут комсомольцы пройти мимо?! А стенгазета? Почему не выпускается стенгазета?..
Много, много задач стояло перед молодой ячейкой.
Секретарем ее единогласно избрали Гошу Кулакова. Была принята заранее подготовленная резолюция. В ней говорилось: «Мы, молодые коммунисты Подобца, объявляем о создании в нашем селе комсомольской ячейки и обязуемся во всем и всегда помогать строительству коммунизма, нести свет и знания в массы, быть передовыми в труде, показывать пример в личной жизни, не пить и не курить, не сквернословить, повышать свой идейно-политический уровень, растить молодую смену — пионерию, растить ряды комсомолии, готовить себя для вступления в партию».
Я привез эту резолюцию из Подчан, ее мы написали заранее вместе с Сашей Коляскиным. На все случаи, так как новые ячейки создавались не только в Подобце. А «пионерия» и «комсомолия» — это были любимые Сашины слова.
В заключение товарищ Соленый, еще больше лохматя голову, предложил спеть Интернационал.

<- предыдущая страница следующая ->