<- предыдущая страница следующая ->

20 КОМНАТА
ЗАСЕДАНИЕ ТРИДЦАТЬ ВОСЬМОЕ

ЧУВСТВО ВЕЧНОСТИ

Когда-то меня ужасало, что всякое число, деленное на бесконечность, равно нулю. И вся наша земная цивилизация равна нулю в бездне пространства и времени.
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей...
Это Державин. И Тютчев:
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаем
Себя самих лишь грезою природы...
Я сжал свой ужас в два предложения: «Если бесконечность есть, то меня нет. А если я есть, то бесконечности нет». Три месяца, не переставая, я ворочал в голове эти фразы. Мне было 20 лет. Я верил в свои силы. Я мысленно растворял все предметы в бесконечности и однажды увидел, как абажур исчез. Потом он снова возник, но я уже понял, что можно увидеть Ничто. И наконец из черноты, в которую я погружался, пришло чувство света. Раскрылось и вылилось в слова, которые я потом находил в книгах по религии и философии. Не совсем те же слова, но примерно те же идеи. Мои идеи были изобретением заново давно известных принципов. Никаких новых принципов в этой области нет, можно только заново открывать хорошо забытое. Но действительно важно и всегда по-новому важно живое чувство вечности. Ал Хамдани сказал об этом: невозможно описать, чем вкус меда отличается от вкуса сахара. Надо попробовать меду.
Четыре года спустя, к северо-западу от Сталинграда, на меня напал страх. В феврале, в первом бою, страха не было, и я не ждал его, когда всего-то надо было дойти до медсанбата и поговорить с ранеными. После повреждения нервного ствола на правой ноге меня прикомандировали к редакции дивизионной газеты. Задание простейшее. И вдруг я увидел бомбежку. Бомбили совхоз Котлубань, до которого я не дошел километра два. Никакой опасности для меня не было. Но всплыла психическая травма ранения и контузии от взрыва бомбы. И страх охватил такой, что я с трудом удержал себя, чтобы не броситься бежать куда глаза глядят. Лег на землю, а внутри все вопило: домой, к маме! Полчаса я лежал, удерживая умом панику. Наконец вспомнил и сказал себе: я не испугался бездны бесконечности, так неужели испугаюсь нескольких паршивых «хейнкелей»! Это сразу подействовало. Всплыло чувство вечности. Страх, поделенный на бесконечность, стал нулем. Когда бомбежка кончилась, я пошел в совхоз, в расположение медсанбата, и с тех пор ни разу не поддавался фронтовому страху; хотя ветерок страха испытывал и даже полюбил:
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья...
Теперь я рад, что всякое число, деленное на бесконечность, равно нулю. Потому что я чувствую бесконечность не вовне, а внутри себя, как Единое Целое, к которому я причастен, и в этой внутренней бесконечности, как только ее оживишь, тонет все страшное, тягостное, все раны, оскорбления, обиды. Все это единичное, и все, деленное на бесконечность, есть нуль. А остается неделимая ни на что радость.
В 1943 году мне очень много крови испортил редактор, майор Черемисин. Я его ненавидел. В конце концов весной 1944-го я подал рапорт, что прошу назначить меня комсоргом стрелкового батальона, и через полчаса получил назначение. Дольше четырех месяцев на этой должности не служили, так что вакансии всегда были. Комсоргу можно не рыть окопов (а руки у меня слабые), и поход впереди летний, раненая нога не будет мерзнуть. Был один шанс из трех, что убьют, но мне повезло: в октябре (ровно через четыре месяца) я был ранен. Из госпиталя меня направили в редакцию другой дивизии (литсотрудник там взлетел на мине); таким образом, я утер Черемисину нос. И вот через 20 лет Черемисин пришел в библиотеку, увидел меня и спросил, как получить нужную ему информацию. Я был потрясен: это был тот же человек, с теми же манерами, угодливыми, если он от кого-то зависел, но я не испытывал к нему ни-че-го. Я все помнил — но не чувством, а умом, и нужно было бы напряжение воли, чтобы накрутить на этого Черемисина то, что я чувствовал к тому Черемисину. Этому Черемисину я равнодушно-любезно дал справку.
Но внутренне я был потрясен. Потрясен тем, как совершенно до основания смыта моя ненависть, даже без всякого усилия смыть ее, простым потоком жизни, всеми взрывами любви и радости, которые я пережил за 20 лет. Прошлые обиды смотрелись на этом фоне как окурок, брошенный в океан. И потом я сознательно бросал в океан новые окурки и никогда не задерживался на «отрицательных эмоциях». Их было довольно много, но дело не в количестве и величине обид, а в вашем отношении к ним. Я как-то практически понял, что зло не имеет корней в глубине бытия; время его приносит и время уносит. Если вы не можете забыть зла, если вы чувствуете, что татарское иго до сих пор (через 600 лет) вас возмущает, если вы не можете увидеть немца и не вспомнить Освенцим, то не обманывайте себя, не сваливайте на историю. Зло целиком в вас, в вашей неспособности забыть зло. Зло нацизма было от неспособности забыть зло Версаля и т. д. в глубь веков. Гитлер собирался окончательный мир заключить в Вестфале, в память навязанного Германии мира после опустошительной Тридцатилетней войны (уменьшившей население Германии втрое). Католики Ольстера мстят протестантам, потомкам солдат Кромвеля, перебившим их дальних родственников. После серии погромов, во время которых погибло более тысячи мусульман, индийские черносотенные листки писали, что это месть за мусульманское завоевание Гуджерата. Живой памяти зла через 50 лет, через 300, через 800 лет не было, ее сознательно вызывали, накручивали, растравляли, чтобы найти выход своей сегодняшней злости, сегодняшнему раздражению, совсем не от татарского ига, а от очередей, от хамства, от пустых прилавков, от рыночных цен и т. п. Все это действительно скверно, но еще хуже — привычка ненависти, оправдание ненависти национальными и другими святынями. Я убедился на опыте, что глубина сердца помнит только добро, и если в вас это не так — значит, вы не дошли до собственной глубины.
Я помню умом историю еврейских погромов на Украине, но никогда не вспоминал ее, слушая рассказы Петра Григорьевича Григоренко. Отношения между людьми складываются здесь и теперь. И эти отношения, основанные на любви, совершенно не допускают вмешательства народной злопамятности. Да, бывали на Украине погромы, уносившие десятки тысяч жизней. Да, участвовали «еврейские кадры» в чекистских расстрелах и в раскулачивании. Но все это история, не имеющая никакого отношения к живой встрече с тем же Григоренко, с моим фронтовым другом М. М. Шестопалом, к удивительному пониманию, которое я встретил в 1939 году в своем научном руководителе, Владимире Романовиче Грибе. Вряд ли какой-нибудь еврей так понимал мою, едва родившуюся мысль и так помогал мне избежать тупиков логики, как этот украинец.
Около 2000 лет тому назад апостол Павел сказал: несть во Христе ни эллина, ни иудея. У него на памяти, при том же Тиберии Кесаре, александрийские эллины учинили погром и вырезали, при поддержке римского легиона, 50 000 иудеев. И все же несть во Христе ни эллина, ни иудея, и общими усилиями сыновей и родственников погромщиков и жертв погрома создано было христианство.
Живое чувство внутренней бесконечности можно связывать с Христом, можно с Мохаммедом (так, как это делал Ибн Араби или Ибн ал Фарид), но главное, чтобы чувство вечности было живым. И тогда открывается простор для торжества разума.
В чем причина огромного обаяния А. Д. Сахарова? Мы непосредственно чувствовали, глядя на него в прямом эфире: в нем нет ненависти, и ненависть не помрачает его разум. По-видимому, чувство бытия в вечности, смывающее обиды, дано было ему от природы (а может быть, еще развито постоянным созерцанием бездны Вселенной). Но этот внутренний масштаб в нем был. И приложенные к нему обиды казались пылинками.
Целые народы не находят решения спорных вопросов только потому, что разум их помрачен старыми и новыми обидами. Целые народы ведут себя, как Настасья Филипповна (в романе «Идиот»). Она настолько переполнена своим страданием, своей обидой, что втягивает в свои истерики всех окружающих и губит тех, кто ее полюбил. Я не говорю, что не было обид, не было страданий. Были. И по возможности надо устранить обиды. Но в отношениях между народами нельзя провести границ так, чтобы никому не было обидно, нельзя прийти к решениям, которые никому не будут неприятны. В Европе десятки «Карабахов»: итальянцы живут во Франции, австрийцы в Италии и даже без областной автономии. Законы защищают только личность — ее право устраивать свою жизнь и жизнь своего села, города так, как решит местная община. Остальное зависит от личности, от ее способности внутренне защищать себя от памяти старых обид. Этого по большей части достаточно. Страсти иногда вскипают, но не до карабахского накала. И даже в Ольстере насилие остается в известных рамках; не слыхать, чтобы двадцать человек на глазах родителей, привязанных к креслам, насиловали девушку, а потом сожгли ее. Нет и попыток выселять людей из их домов. Борьба идет за государственный суверенитет в Северной Ирландии; действия террористов скорее война, чем погром.
Самое страшное, когда человек (или народ) признают себя страдавшими больше всех, страдавшими неизмеримо. Бесконечно страдавшему все позволено, он это знает — и позволяет. Позволяет резню в Сумгаите, в Баку, в Фергане, в Душанбе...
Мы живем, по-видимому, в самом начале мучительного процесса распада империи. В конечном счете на месте империи, основанной на силе, может возникнуть федерация или конфедерация свободных народов Евразии. Но по пути неизбежны взаимные обиды и всплывшие из прошлого старые счеты. Мы будем несчастны сами и сделаем несчастными своих детей, если не сумеем топить в вечности свои обиды и мириться со вчерашними обидчиками. Так, как А. Д. Сахаров садился за стол переговоров с теми, кто еще вчера его травил.
Сахарову это было дано. Но ничего сверхъестественного в его даре нет. Точка покоя, точка вечности есть в каждом из нас. Надо только суметь открыть ее. Для этого нужно желание и усилие. Сперва, может быть, несколько рывков, от случая к случаю, вроде моей схватки с бесконечностью в 1938 году, настолько захватившей меня, что я почти не замечал бесконечных комсомольских дел о притуплении и потере бдительности (одним из них было мое собственное персональное дело о притуплении бдительности в отношениях с отцом). Но рано или поздно надо перейти к спокойной повседневной внутренней работе, к не вмешивающемуся наблюдению за своими страстями. То есть при каждом взрыве страстей мысленно поискать точку покоя и попытаться встать на нее или хоть попытаться подумать, как на все посмотрел бы человек, живой или мертвый, которому удавалось то, что не удается вам. И с этой точки взглянуть на свои страсти и увидеть, чего они стоят. Житейские страсти, идейную полемику, национальные страсти... Если вы хоть пару раз выходили на точку покоя, то возвращаться к ней — дело простое, нужно только упорное и настойчивое усилие. В конце концов это становится привычкой. И в самой привычке становиться на точке покоя, прикладывать к страстям масштаб вечности укрепляется чувство вечности, связь с вечностью. И тогда не будет тоскливого ощущения пустоты жизни, затерянности, заброшенности. Даже если вы ничего великого не творите, а делаете самую обыденную повседневную работу. Как хорошо сказал об этом средневековый китайский поэт Пан Юнь:
Как это сверхъестественно! Как чудесно!
Я таскаю воду, я подношу дрова!
Григорий ПОМЕРАНЦ

20-я комната: В этой первой своей вступительной статье Григорий Померанц только наметил основные темы нашей новой рубрики, В дальнейшем он попытается развить каждую из этих тем. Ждем ваших откликов, размышлений, вопросов.

<- предыдущая страница следующая ->