<- предыдущая страница следующая ->

Переломным этапом войны была осень 19-го года. Писали о нем много, в кино показывали тоже достаточно, но суть осталась, так сказать, за кадром. Если кто-то читает мою статью не без интереса, рекомендую им взять в руки карту европейской части нашей страны. Вот Москва, там Кремль, правительство во главе с Лениным и Реввоенсовет во главе с Троцким. Теперь взглянем пониже, на юг. 31 августа деникинские части занимают Киев и широким фронтом движутся на северо-восток, к Москве и как бы в обхват ее. Заняты Орел, Курск, Воронеж, конные разъезды Деникина прорываются даже к Туле и Рязани, это уже совсем рядом с Москвой! Но 11 октября Красная Армия начинает контрнаступление по линии Харьков — Донбасс — Ростов-на-Дону, согласно плану, утвержденному ЦК РКП(б). До 1956 года этот план в школьных и вузовских учебниках числился «сталинским». Но нигде в учебниках толком не объяснено, почему же вдруг без каких-либо видимых причин только что отступавшая Красная Армия преобразилась и стала наступать. В иных работах, посолиднее, наши ученые мужи писали, что Деникин, мол, оторвался от своих баз, наступление его выдохлось, крестьяне, ненавидевшие деникинцев и вообще белых (так считалось!), нападали на их небольшие отряды и обозы, дороги осенью стали непроезжими... Можно подумать, что красные скакали и маршировали по другим дорогам!
Впрочем, все названные причины присутствовали, но в очень небольших дозах, во всяком случае совершенно недостаточных для серьезного перелома ситуации на фронте. А была-то главная причина проще простого: не какие-то безымянные крестьяне с вилами и старенькими винтовками, а хорошо оснащенные махновские войска на рубеже лета и осени 1919 года начали необыкновенный по силе и длительности рейд в самое сердце всего деникинского организма.
Деникин бросал против Махно свои лучшие корпуса, в частности Шкуро и Слащова (прототип генерала Хлудова из булгаковского «Бега», также интересная фигура), но Махно, нанося им тяжелые потери, всякий раз ухитрялся выскользнуть из расставленных сетей. Вы еще смотрите на карту? В те дни части Махно врывались в Полтаву, Кременчуг, Константиноград, Кривой Рог, доходили даже до Таганрога (глядите на карту и оценивайте расстояния!) к ставке Деникина. Где-то там, в этой тачаночно-винтовочной лаве, скакал, стрелял и отстреливался мой дедушка Хачатур Погосович. А может, и не стрелял, а сторожил какой-нибудь склад или трясся в обозе... Я ничего этого не знаю и теперь уже не узнаю.
В конце концов опытнейший Слащов, которого Махно едва не захватил в плен вместе со всем его штабом под Екатеринославом, проникся уважением к Махно и даже говорил о нем: «Это противник, с которым не стыдно драться... Моя мечта — стать вторым Махно». Но победить, разгромить Махно Слащову так и не удалось. А начавшееся контрнаступление красных (как раз в тот момент, когда Махно полностью деморализовал тыл Деникина) создало новые проблемы, и белым было уже не до Махно.
А тот с неслыханными трофеями вернулся в свою «столицу», село Гуляй-Поле. В его окрестностях еще с весны 1918 года существовали сельскохозяйственные коммуны, основанные не на большевистском принципе равенства нищих, а на принципе равенства и взаимопомощи крепких, рачительных хозяев. Махновские коммунары пытались даже наладить обмен с рабочими городов продуктов на промышленные товары. Рабочие были только рады этому, но красноармейские заградотряды не пропускали друг к другу махновцев и горожан.
Здесь следует ясно сказать, что во всех эпизодах, когда махновцы вступали в союз с большевиками, руководство последних вело себя бесчестно и вероломно. Умело используя махновцев в угрожающих ситуациях, большевики мгновенно порывали с ними, едва необходимость в строптивых помощниках отпадала. В последний раз Советская власть предложила Махно союз осенью 1920 года, когда понадобилось ворваться в Крым и добить Врангеля. «Не оставляет впечатление,— осторожно пишет современный историк В. Голованов,— что «соглашение» было не чем иным, как политической хитростью, направленной на то, чтобы привлечь Махно к взятию Крыма (махновцы шли вслед за красной пехотой через Сиваш), а потом захлопнуть там и разоружить под каким-нибудь предлогом».
Так и случилось. Едва Крым был взят и полторы сотни врангелевских транспортов еще дымили на горизонте, как махновской армии было приказано сдать оружие и «самораспуститься». И не успели еще махновцы так или иначе отреагировать на этот неожиданный приказ (то ли подчиняться, то ли отстреливаться), как из их рядов стали выдергивать командиров и без лишних слов расстреливать. Делалось все мгновенно, чтобы не дать опомниться. Все мы хорошо знаем, как воевала профессиональная Красная Армия в 1941 году, оставшись без расстрелянных перед войной командиров. Что же спрашивать с махновцев, по сути своей крестьян, хотя бы и посаженных на тачанки? Они стали разбегаться, значительную часть их поймали и расстреляли на месте. Сопротивление успели оказать лишь отдельные группы. Так, конный отряд Марченко, сабель в 200—250, расшвыряв карателей, унесся к Гуляй-Полю, тоже уже окруженному и уничтожаемому красными «союзниками». Приказы о вероломной расправе с махновцами отдавались Фрунзе, санкционировались сверху Троцким, ну, а решение принималось, естественно, политическим руководством — слишком уж серьезен был вопрос. Бежавший сначала в Румынию, а оттуда переехавший во Францию Махно умер в Париже в 1934 году.
Крайняя подозрительность большевиков, боязнь, что вот кто-то сейчас подкрадется и отнимет власть, шли бок о бок с ни на минуту не прекращавшимися репрессиями, масштабы которых тщательно скрывались, а то немногое, что все же выползало наружу, объявлялось «ответными мерами», чем-то вроде «самозащиты». Эпизод с парой выстрелов по автомобилю Ленина и требованием за это «сотен голов» уже приводился. Вот другой пример: в июле 1918 года в Петрограде неизвестно за что чекисты расстреляли группу молодых людей и среди них некоего Перельцвейга. Его приятель, молодой эсер Каннегиссер, 17 августа выследил начальника Петроградской ЧК Урицкого и застрелил его. Зеркальная ситуация по отношению к упомянутому выше эпизоду из биографии Веры Засулич с той только разницей, что ее знакомого посекли, живота отнюдь не лишая, чего не скажешь о Перельцвейге. Ну, Веру Ивановну-то, как мы помним, оправдали. А Каннегиссера расстреляли, заодно пристрелив и 500 (а по другим данным — даже 900!) заложников из офицерства и более или менее состоятельных классов. Нечего стрелять в начальника ЧК — это вам не царский градоначальник!
Загадок история гражданской войны и внутриполитические события тех лет таят в себе предостаточно. Остановлюсь еще на одном случае. О левоэсеровском мятеже 6 июля 1918 года, надеюсь, многие слышали. После того как на следующий день мятежные соединения были окончательно разгромлены, Ленин предпринял все меры к задержанию тех, кто сумел вырваться из кольца и бросился бежать прочь. «Волостным, деревенским и уездным Совдепам Московской губернии» было передано: «Разбитые банды восставших против Советской власти левых эсеров разбегаются по окрестностям. Убегают вожди всей этой авантюры. Принять все меры к поимке и задержанию дерзнувших восстать против Советской власти. Задерживать все автомобили. Везде опустить шлагбаумы на шоссе. Возле них сосредоточить вооруженные отряды местных рабочих и крестьян».
А в это время Троцкий приглашает к себе экс-полковника И. Вацетиса, который тогда еще был не главкомом, а командиром дивизии латышских стрелков, сыгравшей решающую роль в разгроме мятежа. В качестве награды за верную службу республике Вацетис получает от Троцкого... 10 тысяч рублей. Но при этом Троцкий произносит загадочную фразу: «Вы действовали по-солдатски прямолинейно и тем самым сорвали проведение важной политический комбинации». Что это означает? Поскольку принципиальных разногласий между Лениным и Троцким тогда не было, можно предположить, что большевистское руководство не планировало столь быстрый и решительный разгром левых эсеров. Но как же тогда быть с ленинской телеграммой, приведенной выше, и прочими его распоряжениями такого же рода? Не навязывая никому своего суждения, рискну предположить следующее: Ленин, с самого начала стремившийся к монопольной власти, использовал левоэссровский мятеж для окончательного и бесповоротного уничтожения «коалиции», тогда как Троцкий, по-видимому, хотел спустить этот конфликт на тормозах, дабы сохранять коалицию и впредь. Не забудем при этом и то, что Троцкий был противником Брестского мира, из-за которого весь левоэссровский «сыр-бор» и разгорелся. Загадка...*
* Интересные соображения на этот счет привел недавно В. Голованов (см. «Литературная газета», 4 и 18 июля с.г.).
Кровавая эпопея истерзавшей Россию войны подходила к концу. Когда ударные отряды красноармейцев и махновцев прорвались через перекопские укрепления и стали растекаться по Крыму, стало очевидным, что наступает агония с однозначным исходом. Еще пытался что-то исправить генерал Слащов, несколько раз советовавший Врангелю, погрузив армию на суда, направить се не в спасительный Константинополь, а десантировать в красном тылу...
Треск лозунгов, к месту и не к месту прославляющих «героический советский народ — строитель коммунизма», давно уже отшиб у нас и память, и слух. Между тем народ был и остается главным действующим лицом любых мало-мальски масштабных событий. Именно он, народ, «на той единственной, гражданской», воюя по обе линии фронта, определил победу одних и крах других, выйдя из войны и жертвой, и победителем (впрочем, жертвами вскоре стали и те, кто считал себя победителем). Лозунги большевиков были понятны и заманчивы, они завораживали, им хотелось верить. Сказывался чисто психологический момент: прежнюю жизнь, чрезвычайно осложнившуюся тремя годами империалистической войны (пока ее еще не превратили в гражданскую), народ уже повидал...
Последовавшие вслед за этим три года еще одной войны, теперь уже гражданской (как и было предначертано: «Превратить!», будто одной войны народу мало), счастья не принесли, скорее напротив. Но была уже инерция веры, с которой русский народ издавна привык жить столетиями, что уж там какие-то три года... С другой стороны, в обстановке кровавой неразберихи ничего существенного не могли дать народу и белые, которые в своей массе, естественно, не были ни ангелами, ни благородными рыцарями. «Армии понемногу погрязали в больших и малых грехах, набросивших густую тень на светлый лик освободительного движения,— писал Деникин.— Это была оборотная сторона борьбы, ее трагедия. Некоторые явления разъедали душу армии и подтачивали ее мощь». В числе таких «явлений» Деникин называет вызванное отвратительным снабжением войск их «стихийное стремление к самоснабжению, к использованию военной добычи», проще говоря — мародерство. Деникин обвинял Краснова и Врангеля в том, что они любили «сыграть на этой струнке», нередко обещая войскам, особенно падким до этого казакам, «богатую добычу». Стоит ли пояснять, как реагировало на такое «самоснабжение» гражданское население?
Две основные силы гражданской войны, красные и белые, реально так и не смогли в ходе войны дать народу никаких принципиально новых благ в сравнении с теми, которые существовали ранее. Но за красными, повторяю, как за силой новой, еще позволяющей надеяться на некие блага (тем более, что они были громогласно обещаны), было серьезное психологическое преимущество. Когда после более или менее сносной жизни нескольких послевоенных лет крестьян в конце 20-х стали сгонять в военизированные колхозы, а непокорных «раскулачивать», ни Махно, ни Деникина в виде альтернативы уже поблизости не было...
Начинался новый этап российской трагедии. «Горячая» гражданская война окончилась, на смену ей пришла холодная. Все глубже пускали корни конфликты в обществе, все решительнее и чаще вздымался над народом карающий меч ЧК. Впрочем, карательные органы неизменно контролировались и направлялись партией, ее руководством.
Уже никто не вздрагивал при виде длинных списков расстрелянных, время от времени (но все реже: гласность, подобно Снегурочке, испарялась на глазах) публикуемых в газетах. В августе 1921 года по сфабрикованному обвинению за участие в мифическом «заговоре Таганцева» был в числе других 60 «заговорщиков» казнен великий русский поэт Гумилев. Спустя год из РСФСР насильно выслали более 160 (точной цифры нет, называют разные) талантливейших ученых: философов, экономистов, историков, биологов, врачей... Перед высылкой их вызывали «для беседы» в ВЧК — поглядеть, не зря ли выпускаем. Надо было еще и специальную анкету заполнить, тоже с подковыркой составленную. Вот за стол уселся замечательный писатель Михаил Осоргин, о существовании которого наше общество до последнего времени слыхом не слыхивало. Первый вопрос в анкете был такой: «Как вы относитесь к Советской власти?».
Михаил Андреевич вздохнул и честно написал: «С удивлением».

2. Предчувствие гражданского прозрения
Шли годы, кровь и кошмары забывались, уходили в прошлое... Миновала еще одна война, пережило общество и новый, неподвластный тому, юному ЧК, виток репрессий (пережили, правда, те, кто пережил), продрались кое-как сквозь застойные годы и все еще живем. Только вот за давностью лет гражданская война мало-помалу приобрела у нас какой-то романтический, этакий вальтерскоттовский ореол. Тут и кинофильмы соответствующие, и песни... У меня, впрочем, нет претензий к школьникам и пэтэушникам, толпами посещающим такие кинофильмы и распевающим эти песенки. Можно понять даже кинокритиков, которые стыдливо пишут, что, мол, лучше уж пусть ребятишки смотрят «про наших», чем про какого-нибудь «ихнего» Рэмбо. Можно понять и кинорежиссеров, лепящих такие фильмы, как блины: рынок есть рынок.
От «подрастающего поколения» смешно требовать какой-либо нравственности, если, скажем, в не таком уж давнем сериале о «мстителях» бравые красные юнцы беззаботно щелкали из маузеров один десяток «беляков» за другим. Да, фильм старый, так ведь и новые такие же. Вот прокрутили по коммерческой программе ТВ очередной киноконцерт: куда-то скачут гардемарины, фехтуют мушкетеры (от этих-то хоть вреда никакого, как была в голове пустота — так и осталась), а за ними появляется зеленый фургон, на котором два хороших молодых актера, Харатьян и Соловьев, дубасят друг друга. И в этом беды нет, дубасьте себе на здоровье, это «смотрится». Но, Господи, что же там поют за кадром? Вот, извольте, цитирую дословно: «20-й год (2 раза) крест-накрест прошлое клинком (3 раза) перечеркнет!» Не надо, ребята, не перечеркивайте клинком прошлое, даже если вам за это заплатят валютой.
У кого-то мое занудство, возможно, вызовет улыбку, но, поверьте, это серьезно. Никакой Элвис Пресли, никакие современные западные певцы никогда не произнесли бы таких слов. Они могут петь пошлятину, могут движениями бедер изображать условный половой акт, могут выйти на сцену с голой задницей, но чтобы перечеркивать свое прошлое? Нет, это возможно только у нас и только потому, что мы очень долго и последовательно действительно перечеркивали его, прошлое. Но теперь-то зачем?
С давних пор намертво впечатались в память слова: «Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Лишь только прах легким столбом еще вился на краю обрыва». Ну что, казалось бы, особенного в этих словах, ну, убил Печорин Грушницкого, можно его пожалеть, а можно и не жалеть — никчемный, в общем-то, был человечишка... Но я не думаю ни о Печорине, ни о Грушницком, просто в меня две эти фразы всегда вселяли ужас: вот был человек, только что стоял на этой самой площадке, а остался один дым... Сгоревшая судьба, несостоявшееся будущее.
Когда я думаю о постыдной участи нашего народа, у меня все-таки возникает не образ хмельного бандюги с кастетом, который волей-неволей вырисовывается у посмотревших нашумевший фильм С. Говорухина, а некое ветхое подобие Акакия Акакиевича, робко и беззащитно смотрящего в лицо своим мучителям и шепчущего: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?»
Не отдавая себе отчета в направлении и в истоках пути, по которому мы путешествуем в будущее, мы будем навек обречены ходить кругами, зигзагами, но никак не по искомой прямой. И если говорить об истоках, о корнях, нам придется опять вспоминать о народовольцах и об их времени. Несколько слов о довольно яркой фигуре из этой когорты, Сергее Нечаеве, лидере организации, именовавшей себя «Народная расправа».
21 ноября (3 декабря) 1869 года члены этой организации убили (они говорили: казнили) своего недавнего товарища, студента Иванова, за то, что он, разобравшись в их намерениях, отказался от дальнейшего сотрудничества. Это событие потрясло российское общество. До этого убивали бандиты и разбойники, убивали на дуэли, царь повесил 43 года назад пятерых декабристов, но убивать человека за то, что у него иные взгляды? Это было неслыханно. Бежав через некоторое время после убийства Иванова за границу, Нечаев создал там «Катехизис революционера» (иногда считают, что в его составлении участвовал и Бакунин, хотя сохранившийся текст написан рукой Нечаева). Вот какую судьбу придумал Нечаев себе и своим товарищам: «Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглосчено (именно так писал этот полуграмотный преобразователь мира. — С. Б.) единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью — революцией... Он в глубине своего сусчества, не на словах только, а на деле, разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром и со всеми законами, приличиями, обсчепринятыми условиями, нравственностью этого мира. Он для него — враг беспосчадный, и если он продолжает жить в нем, то только для того, чтоб его вернее разрушить... Цель же одна — наискорейшее и наивернейшее разрушение этого поганаго строя... Он презирает обсчественное мнение. Он презирает и ненавидит во всех ея побуждениях и проявлениях нынешнюю обсчественную нравственность. Нравственно для него все, что способствует торжеству революции». Зачем же Нечаеву разрушение «поганаго» строя, в чем его претензии?
Да им любой строй, любой социальный организм костью стоял поперек горла, потому что издавна государственный механизм и все его структуры совершенствовались постепенно, эволюционно, бережно вбирая в себя и перерабатывая весь опыт, накапливаемый веками. А Нечаевы хотели все разрушить, переломать, разграбить, сжечь и на этих перекореженных, обугленных обломках построить неведомо что. А скорее всего ничего и не стали бы строить, потому что никогда революции, кроме хаоса, бардака и потоков крови (это уж был признак непременный!), ничего не приносили. Что построил Кромвель, вождь Английской революции? Да ничего, только совершенствовал армию, без которой он и дня бы не продержался. Что принесли народу Франции якобинцы? Одни лишь горы трупов, а все вроде бы прогрессивные декларации были еще раньше в том или ином виде сформулированы мыслителями Англии, Америки, той же Франции, но без кровавой резни собственного народа и бесконечных войн против всего мира. Америка? Но там не было революций. Просто американцы порой склонны к преувеличениям, и многие их историки именуют «революциями» национально-освободительную войну против англичан да еще внутреннюю междоусобную войну Севера и Юга. А строй в Америке как был капиталистическим, так и остался, это уникальная страна, вообще не знавшая феодализма.
А что же строили и строим мы? Недавно «Учительская газета» предложила своим читателям ответить на вопрос: что такое демократический социализм? Ответы, конечно, были разными, но больше всего мне понравился один. Мальчик Саша из Молдовы (возраст не указан) считает так: «Демократический социализм — это справедливый социализм, который в будущем будет в нашей стране. Тогда мама будет давать мне денег на мороженое и кино. А пока она получает в детском садике лишь 95 рублей в месяц». Мальчишка, который мечтает иметь возможность ходить в кино и есть мороженое, который, наверное, будет на седьмом небе от счастья, если его мама станет получать жалкие сотни полторы,— это ли не пощечина тем, кто дал нашим детям такие мечты? Да что там детям, у нас миллионы стариков, инвалидов, бродяг о тех же 95 рублях могут только мечтать! Такой у нас демократический социализм. А те, кто ничего не свергал и не разрушал до основанья, давно уже живут райской (во всяком случае, по сравнению с нами) жизнью и мало беспокоятся о том, какой там у них «изм».
Среди тех, кто когда-то сколачивал наш сегодняшний корабль, была часть людей (я говорю «часть», потому что давно очевидно наличие среди них откровенных проходимцев и негодяев), свято веривших, что они вырываются из оков и освобождают наш многострадальный народ. Но миллионам ни в чем не повинных людей, исковерканных, раздавленных, перемолотых в порошок созданным ими аппаратом насилия и лжи, да и нам, с младых ногтей живущим от зарплаты до зарплаты (сначала папиных-маминых, потом собственных), от одного пустого прилавка до другого, в общем-то, давно уже все равно, что они там замышляли в своем туманном далеке и чего хотели. Нам важно, что получилось. А что получилось — сами видите. Как сказал, хотя и по другому поводу, Гайдар: «И все бы хорошо, да что-то нехорошо».
Впрочем, все, о чем я написал в предыдущем абзаце, по нашим официальным меркам, не касается Ленина, личностью и заветами которого с незапамятных времен меряются у нас все успехи и неудачи.
Ограничусь лишь сжатой подборкой характерных высказываний Ленина, из которых, думаю, хорошо будут видны приемы и методы, представлявшиеся ему надежными и правомерными для достижения самых наисветлейших идеалов. Вот август 1918 года. 9-го числа Ленин диктует телеграмму в Пензу: «Необходимо организовать усиленную охрану из отборно надежных людей, провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города». В тот же день летит телеграмма и в Нижний Новгород: «Надо напрячь все силы, составить тройку диктаторов..., навести тотчас массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т. п.
Ни минуты промедления».
20-го направляется телеграмма в Ливенский исполком: «Необходимо ковать железо, пока горячо и, не упуская ни минуты, организовать бедноту в уезде, конфисковать весь хлеб и все имущество у восставших кулаков, повесить зачинщиков из кулаков, мобилизовать и вооружить бедноту...» А 22-го — телеграмма в Саратов: «Расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты». Да, бурным был август 1918 года. И, что знаменательно, красный террор официально тогда еще не был объявлен, это случилось только 5 сентября.
А вот широко известная телеграмма Ленина Г. Зиновьеву от 26 июня 1918 года: «Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы... удержали.
Протестую решительно!
Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную.
Это не-воз-мож-но!
Надо поощрять энергию и массовидность террора...»
Зарубежные исследователи многократно ссылались на ленинское письмо В. М. Молотову от 19 марта 1922 года по поводу репрессий в отношении духовенства. В «полном» собрании сочинений Ленина такого письма нет, а Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, монополизирующий у нас все, так или иначе касающееся ленинских публикаций, заявлял, что и в его закромах ничего такого нет, и, стало быть, западные публикаторы подсовывают доверчивым читателям фальшивку. Но вот наступает апрель нынешнего года, и сразу три издания, журналы «Известия ЦК КПСС» и «Наш современник», а также еженедельник «Собеседник», публикуют «несуществующее» письмо. Ну, Институту марксизма-ленинизма пережить это нетрудно, тем более что искомое письмо в институте все время и хранилось. Подумаешь: сначала не нашли, а потом взяли и нашли, с кем не бывает!
Что же там, в загадочном письме? О, его надо читать целиком и внимательно, строчку за строчкой. Ну, а я не удержусь и приведу-таки пару фраз: «...Политбюро даст детальную директиву судебным властям, тоже устную, чтобы процесс против шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим, был поведен с максимальной быстротой и закончился не иначе как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи, а по возможности, также и не только этого города, а и Москвы и нескольких других духовных центров... Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».
Письмо это вызвало у общественности некоторое удивление. Ну, вроде как у Михаила Андреевича Осоргина Советская власть. В «Собеседнике» была опубликована подборка откликов, в числе которых примечательна реакция пожилых людей, как известно, наиболее стойких в смысле охраны основ. 67-летний читатель из Люберец пишет по поводу сенсационной ленинской публикации: «Это что-то ужасное!» А «комсомолец 40-х» из Омской области и вовсе заявляет: «Даже за одно это коварное письмо безнравственно чтить этого человека».
А общество бурлит, предштормовые волны ходят по нему туда-сюда, обостряя старые конфликты, будя новые. Возникли антагонизмы, которых основоположники марксизма и вообразить не могли: продавцы — покупатели, таксисты — пассажиры, вахтеры, швейцары и т. д.— посетители, москвичи — немосквичи, жители окраин — жители центра (в одном и том же городе), зарабатывающие выше уровня «X» (скажем, рублей 300—400) — зарабатывающие ниже уровня «X»... Что происходит? Почему нельзя просто работать, просто отдыхать, просто любить, просто плюнуть с досады, не найдя в магазинах того-сего или вовсе ничего, но не грозить при этом кулаком в сторону «врагов» (москвичей, кооператоров, номенклатуры и т. д. и т. п.)? Слава Богу, что у нас не продают оружия (впрочем, кому надо — тот достанет), иначе немедленно началась бы «пятилетка открытых убийств» по образу и подобию знаменитой повести Юлия Даниэля. Я часто подхожу к «тусовке» на Пушкинской площади — поглядеть, что и как, купить полюбившиеся неформальные издания, «Гражданское достоинство», например... Но от текстов, которые несутся там с разных сторон на истерическом надрыве, порой кажется, что мы все уже попали в 1993 год, предсказанный нам в «Невозвращенце» Александра Кабакова. Народ запуган и озлоблен, и оба этих процесса, страх и озлобление, идут по нарастающей. Кому это нужно, неужели все это лишь плод стихийных процессов?
Вот Гарри Каспаров говорит, что наши национальные конфликты последнего времени планируются сверху, не всем, конечно, «верхом», а теми, кто цепляется за методы вчерашнего дня и страшится быть отброшенным в этот вчерашний день, где им по справедливости и место. «Пока люди убивают друг друга,— говорит знаменитый шахматист,— есть надежда, что как-то власть продержится. Хотя надежда совершенно самоубийственная, потому что вооруженные люди рано или поздно обратят свое внимание на самые большие здания в городе, а самые большие здания обычно принадлежат власти. Люди придут к выводу, что именно там есть подлинное зло и с ним надо бороться, а бороться они умеют одним способом. Поэтому-то и важно сделать вот эту идею отрицания не разрушительной, а парламентской, не дав ей вырваться на улицу. Потому что, если она вырвется на улицу, никакой разницы между 17-м годом и 90-м не будет».
Примерно того же опасается и публицист Виктория Чаликова: «Как хочется думать, что гражданская война, начавшаяся 70 лет назад, кончается, что Фергана, Баку и Карабах — ее последние вспышки...»
Мне хочется думать так же. Слишком болят еще старые раны, и не высохла кровь миллионов жертв. Пускай певцы предчувствуют гражданскую войну — я предчувствую гражданское прозрение. Слишком уж дорогой ценой оплачена прошлая война, тянущаяся восьмое десятилетие. Нам отступать уже некуда, позади — несостоявшееся будущее наших отцов и дедов, наше собственное будущее, которое еще может состояться. Зависит это только от нас.

<- предыдущая страница следующая ->