<- предыдущая страница следующая ->

Публицистика

Сергей БУРИН
Р. Б. Р.

Сергей Бурин родился в 1945 году. Живет и работает в Москве. Кандидат исторических наук. В 1988—1990 годах опубликовал около 50 работ по историческим и современным проблемам.
В «Юности» публикуется впервые.
Фото Дмитрия Борко

«Есть исторические моменты в жизни людей, в которые явное, нахальное, грубейшее злодейство может считаться лишь величием души, лишь благородным мужеством человечества, вырывающегося из оков...»
Ф. М. Достоевский. «Дневник писателя».

1. Воспоминание о несостоявшемся будущем
До того как построили высотные здания, мой дом был одним из самых высоких в Москве. Он и сейчас вздымается светло-коричневым утесом напротив Голицынской больницы, нависая над ее садом и отпочковавшимся от него еще во времена Пушкина другим садом, Нескучным, над текущей в их тылу Москвой-рекой... Человек я, в общем, несентиментальный, но до сих вздрагиваю от неясного волнения, когда еду домой со стороны Зубовского бульвара и сквозь серебристые пролеты Крымского моста вижу море деревьев, зеленый больничный купол и над всем этим — его, мой дом.
Из окна моей комнаты хорошо видны и новый университет, и громада мидовского небоскреба, и цепочка домов-близнецов Калининского проспекта, а если немного высунуться, то и Кремль. А со стороны двора — дальнее Замоскворечье, колокольни, Шуховская башня. А вот Донской монастырь недавно заслонила уродливая кубышка общежития текстильного института, только концы куполов обиженно выступают позади отвратительной глыбы. Но зато возникла вдали из ничего, из праха и хлама колокольня Свято-Данилова монастыря, из зарешеченных окон которого мне еще лет восемь назад отчаянно махал рукой цыганенок и, рыдая, просил: «Дяденька, позовите наших цыган, пусть заберут меня отсюда!»
Я столько лет писал «в стол», что теперь, когда появилась возможность что-то публиковать, практически для любой темы находятся заготовки, а то и вполне готовый материал — открывай нужную папку и перепечатывай начисто. Вот красная папка с тремя буквами «Р.Б.Р.», что в расшифрованном виде означает: «Разрушающий будет раздавлен». Это начало небольшого стихотворения Гумилева «Выбор»: «Разрушающий будет раздавлен, Опрокинут обломками плит, И, всевидящим Богом оставлен, Он о муке своей возопит...». Предсказание неизбежной гибели разрушителя давно уже стало для меня неким символом, часто и неотступно напоминавшим о себе. Папка разрасталась, время от времени выталкивая из себя новые темы, но эта, главная, не давала покоя, просилась на чистые листы.
Никакое насилие над природой, над людьми, над историческим процессом не может остаться в прошлом, даже если оно прекратилось. Нет, оно уже сделало нас, нашу жизнь иными, и, сколько ни вытравливай людскую память о нем, мы все равно уже стали другими. Это страшная и бесконечная плата за разрушение, полной меры которой мы, боюсь, еще не изведали. Это только кажется, что, заполнив все газеты и журналы разоблачительными материалами о Сталине и своре его «соратников», а теперь уже развенчивая и досталинский период, мы перечеркнем все эти кошмары, начнем жить «по правде» и все плохое останется позади. Нет, Каинова печать этого ужаса легла на нас слишком тяжело, чтобы смыть ее одним лишь нестройным криком: «Чур меня!» Это только кажется, что, перестав расстреливать невинных, взрывать церкви и монастыри и даже отремонтировав некоторые из уцелевших, мы заживем в красоте и благолепии. Мы уже никогда так не заживем, как могли бы, если бы все стояло на не нами определенных местах, если бы мы произвольно не вырывали из своей культуры целые пласты, чтобы потом выборочно вставлять их в другое время, где обитают другие поколения. Все это нам только кажется, потому что так приятнее думать. В этом мы чем-то напоминаем ребенка, который, разбив сахарницу, аккуратно сжимает ее осколки вместе и ставит обратно в шкаф — теперь все в порядке! До первого прикосновения...
У нас дома между стеклами книжного шкафа стоит старая фотография. На ней моя бабушка, Вера Владимировна Бургсдорф, и дедушка, Николай Николаевич Овчинников. Фотография сделана примерно в 1915 году, и, если так, значит, бабушке было тогда 19 лет, а дедушке лет на 10—15 больше. На сколько точно, никто уже не скажет. Потому что жили они в городе Казани, которую 6 августа 1918 года заняли так называемые «белочехи», но дальше продвинуться не смогли, и Казань на месяц стала прифронтовым городом. А 10 сентября, не выдержав натиска 5-й армии красных, белочехи оставили Казань. Вместе с ними ушел на восток и мой дедушка, поскольку ему, царскому офицеру, новая власть благоприятных перспектив не сулила. А спустя семь месяцев, в апреле 1919 года, родился мой отец. К тому времени бабушке уже сообщили, что ее муж погиб где-то в Сибири, обстоятельств его смерти я, к стыду своему, не знаю. А бабушка спустя пару лет уехала учиться в Москву, там снова вышла замуж и прожила с новым мужем счастливую долгую жизнь, без малого полвека. Но там, на фотографии, она еще ничего этого не знает, там дедушка глядит на нее, она глядит в пространство, оба счастливы и влюблены, вся жизнь еще впереди... Так они думали, но их никто не спросил, о чем они думают и чего хотят. Колесница революции мимоходом переехала их жизни, раздавив его и, к счастью, лишь слегка помяв ее.
Мне было важно упомянуть об этой, в общем-то частной истории, поскольку растоптанные, раздавленные, изнасилованные судьбы наших и, как видите, моих не таких уж давних предков именно в те послеоктябрьские годы начали отсчет новому бытию страны, именовавшейся тогда Россией. Страны с несостоявшимся будущим, которое, если мысленно перенестись лет, скажем, на 75 назад, никак не обещало ее жителям на излете века почетного соседства с латиноамериканскими и африканскими государствами. Страны, забывающей, перечеркивающей свое прошлое, выхватывая из него лишь те случайные фрагменты, которые кое-как могут подтвердить до боли в ушах знакомое: верной, верной дорогой идем!
Прошлое перечеркивала не только страна (точнее, подмявший ее государственный механизм), но и ее граждане, они были вынуждены это делать. Скажу несколько слов о другом моем дедушке, мамином отце. Армянин, скромный бухгалтер, в свободное время — блестящий садовод, он дожил, как казалось мне, без проблем до 70 лет и умер 23 года назад. А лет 10 назад его сестра, тетя Нина, незадолго до собственной смерти рассказала, что дедушка, оказывается, некоторое время был в армии Махно и всю жизнь скрывал этот теперь уже безобидный эпизод. Попробуй-ка в памятном 37-м (да в любом другом) докажи, что против белых Махно воевал куда больше, чем против красных! Это ведь только Григорию Мелехову дозволено под настроение рубать то одних, то других и оставаться при этом положительным героем гениального произведения, а рядовым гражданам полагается с пеленок, как нынче выражаются, определиться. А звали дедушку в те годы не Христофором Павловичем, а Хачатуром Погосовичем, это он уже потом на всякий случай переименовался.
Как же все это получилось? Почему семь десятилетий назад, заново начав отсчет времени и вознамерившись создать земной рай, мы вскоре начали крушить все направо и налево? Почему и когда наши то грустные, то радостные, но всегда оптимистические песни, символизировавшие время, уподобились вервольфам и превратились в свою противоположность, «поменяв знак», как сказали бы математики? Пели: «Кто был ничем — тот станет всем», а народ уже к началу тридцатых был затравлен и одурачен, голоден и нищ, какое уж тут «всем»... Пели: «Отречемся от старого мира», а отрекались от Гумилева и Шаляпина, от Бунина и Ахматовой, от Чаянова и Вавилова, сносили древнейшие храмы и монастыри «до основанья, а затем...». А что затем? Пустота. Пели: «В своих дерзаниях всегда мы правы», заранее отметая саму мысль о возможности ошибки или другого мнения и обрекая всякого, усомнившегося в правильности «дерзаний», на участь изгоя, врага народа. Пели: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», не ведая, что мотив этой песни бойкий композитор попросту украл у автора печально знаменитого «Хорста Весселя», ставшего потом неофициальным гимном гитлеровских вояк. (Я неоднократно смотрел по-своему знаменательный нацистский документальный фильм «Триумф воли» о съезде НСДАП, и всякий раз при звуках этой мелодии возникало недоумение: чего это, мол, «они» наш «Авиамарш» играют?) Да и какую сказку наши вожди замышляли сделать былью?
Я, разумеется, не собираюсь в одной статье ответить на все многообразие такого рода вопросов, да это и невозможно. Поэтому попытаюсь в самой общей форме высказать свои соображения по поводу гражданской войны, вспыхнувшей в нашем обществе практически сразу же вслед за Октябрьской революцией, а также о том влиянии, которое эта война оказала на последующее развитие страны, включая и сегодняшний день.
Строго говоря, начинать надо было бы не с блистательного 17-го года, а хотя бы лет на сто пораньше, с декабристов, которые в ту далекую пору еще никого не будили, а лишь размышляли в своем дружном кругу, как бы получше помочь отечеству, что бы замечательного и прекрасного сделать для обездоленного народа. Ограничусь парой выдержек из изучаемой даже в школе (но, как вы увидите, не дословно) «Русской правды» — конституции для будущего справедливейшего общества, придуманной Павлом Пестелем. Вождь декабристов считал необходимым в таком обществе «узнавать, как располагают свои поступки частные люди; образуются ли тайные и вредные общества, готовятся ли бунты, делаются ли вооружения частными людьми противузаконным образом во вред обществу.., происходят ли запрещенные собрания и всякого рода разврат; ...собирать заблаговременно сведения о всех интригах и связях иностранных посланников и блюсти за поступками всех иностранцев, навлекших на себя подозрение, и соображать меры противу всего, что может угрожать государственной безопасности». Но ведь все эти, как выразился Пестель, «многоразличные сведения» надо же еще и добыть. Что ж, они «могут быть получены единственно посредством тайных розысков. Тайные розыски или шпионство суть посему не только позволительное и законное, но даже надежнейшее и почти, можно сказать, единственное средство, коим вышнее благочиние поставляется в возможность достигнуть предназначенной ему цели». Добавлю еще, что Пестель сначала планировал иметь в своей будущей республике 50 тысяч жандармов, но в процессе усовершенствования конституции это число показалось ему недостаточным, и он увеличил его до 112,9 тысячи.
Столетие пролетело бурно и быстро. Россия не сразу восприняла эти заветы, и за год до Октябрьской революции, в октябре 1916 года, в беспечной стране было всего лишь 15 тысяч жандармов. Немудрено, что в феврале 17-го они разбегались перед взбудораженными толпами голодных женщин и инвалидов, а те радостно кидали в них каменьями, думая, что если попадешь в жандарма, то хлеб сразу и появится. У Пестеля бы они долго не накидались... А хлеб так и не появился. Вместо него появились до того мало кому заметные люди, которые на всех площадях и бульварах, в газетах и в собраниях твердили, что все раньше было не так, решительно все не так, но вот явились они, спасители, и теперь все будет, как надо. Вместо злодеев-помещиков — реки, моря хлеба! Вместо буржуев и фабрикантов — вольный, радостный труд на благо... Вместо интеллигенции, жирующей в пролетках и ресторанах,— свой же брат-рабочий или бородатый мужик в шинели, который по бумажке просто и понятно прочитает, что и как. К ним прислушивались все внимательнее — уж больно ладно говорили...
И вот — свершилось! Октябрь уж наступил. Едва взяв власть, большевики одну за другой стали закрывать меньшевистские — и вообще все, кроме собственных,— газеты, не говоря уж о более решительных методах «соперничества». Меньшевики, эсеры и прочая либеральная публика ничего подобного не ожидали: была ведь обещана свобода, если не большая, чем при кровавом царском режиме, то по крайней мере такая же. Тогда-то печатали все подряд! Одураченные либералы забеспокоились и...
Нет, видно, все-таки не обойтись нам без народовольцев. Хотя бы без одной из этой бесстрашной дружины, без Веры Ивановны Засулич. Здесь, конечно, многие сразу же припомнят, что она стреляла в какого-то там тирана, а благородный суд ее оправдал — настолько русскому человеку уже тогда были ненавистны тиранов короны и милы храбрецы, в упор палящие по этим коронам из «смитвессонов». Уточню кое-какие подробности. Летом 1877 года санкт-петербургский градоначальник Трепов приказал посечь розгами заключенного Боголюбова за то, что тот не снял перед ним шапки, ну, и сказанул еще Трепову в ответ на его замечание: тиран, мол, ты и сатрап, волк позорный — что-то в этом роде. Вот Трепов и обиделся.
Сечь людей розгами, разумеется, нехорошо — кто же спорит? Но вот я пишу это, а по телевизору показывают новехонький фильм о последней войне по роману небезызвестного И. Стаднюка. И там, на экране, прямо-таки в кабинете Берия двое его подручных молотят сапогами до полусмерти генерала Дмитрия Павлова. И хотя фильм с ангельски-умилительным Сталиным, в которого не без логики перевоплотился актер, ранее сыгравший Остапа Бендера(!), вообще не заслуживает разговора, эта вот сцена избиения Павлова весьма выразительна и как-то, знаете ли, узнаваема. Еще раз повторю: я против порок, но я втройне против того, чтобы за эти порки (да и за что бы то ни было) стрелять в людей, потому что такая эволюция может привести (и привела-таки!) только к тому, что заключенных вместо розог зверски бьют сапогами и пристреливают без суда и следствия. Во времена Засулич такое было немыслимо, и она в конце жизни еще могла сравнить «инквизиторский» суд Александра II с большевистскими ревтрибуналами.
Но не будем отвлекаться. Спустя полгода после случая с Боголюбовым Засулич приходит на прием к Трепову и в упор стреляет в него. Жестокий градоначальник тяжело ранен, стрелявшая схвачена. Еще через два месяца суд присяжных оправдывает ее под аплодисменты присутствующих и бурные восторги общественности. Засулич тут же растворяется в толпе, а вскоре исчезает из страны и объявляется в Швейцарии. Благородный подвиг совершен, злодей наказан, хотя и не убит (понятно, что, стреляя несколько раз в упор, Засулич имела в виду именно убить). В Швейцарии Вера Ивановна продолжает революционную деятельность, входит в пятерку основателей знаменитой социал-демократической группы «Освобождение труда», переписывается с самими Марксом и Энгельсом, впервые переводит ряд их работ на русский язык...
За рубежом давно была известна трагикомическая история с одним из писем Маркса Засулич. В марте 1881 года, разъясняя Вере Ивановне некоторые ее недоумения, Маркс писал, что его теория, и в частности знаменитый «Капитал», создавались отнюдь не на материалах России и не для России, а в основном на английском материале и для Западной Европы. По мнению Маркса, для России и в России действовали совсем другие законы. Маркс полагал, что будущая революция в России примет сугубо крестьянский характер, и в основу преображенной страны ляжет крестьянская община. Жизнь, правда, показала, что не только Россия не поняла Маркса, но и он не понял ее, ибо все произошло совсем не так. Дело, однако, сейчас не в этом, а в том, что Засулич и Плеханов (письмо Марксу было написано по его поручению) попросту скрыли ответ Основоположника, сделав все, чтобы о его содержании никто не узнал. Причина проста: написанное Марксом катастрофически не совпадало с проектами переустройства общества, замышляемыми вдали от родины русскими «марксистами».
Тем временем их новое поколение уже подросло в России, возникла РСДРП, еще без «б». А вот в 1903 году, на II съезде, когда партия раскололась и выскочило это самое «б», Вера Ивановна оказалась в рядах меньшевиков. Ну, тогда-то казалось, что раскол — дело временное, милые бранятся — только тешатся. Однако отношения «б» и «м» становились все более напряженными, стороны все меньше стеснялись в выражениях, когда надо было в чем-то уличить противников. А Засулич сразу же после объявления сотни раз проклятого нашими историками царского манифеста 17 октября 1905 года, в первый и пока что, если говорить всерьез, в последний раз даровавшего нашему отечеству демократические свободы, вернулась в Россию и — представьте себе! — до ноября 1917 года жила там в свое удовольствие, не имея никаких проблем. Но дело до него, до 17-го года, все же докатилось.
Возвращаюсь к тому моменту, когда либералы решили выразить протест против свирепствовавшей цензуры новой народной власти. В частности, Вера Ивановна, догадавшаяся, что стрелять в кого-нибудь уже поздновато, не то что в приснопамятные «александровско-вторые» времена, пишет гневную статью, не надеясь, конечно, усовестить вчерашних коллег по сооружению светлого будущего, но рассчитывая хотя бы найти какой-то отклик у демократической общественности. И, надо прямо сказать, высказывает при этом прелюбопытнейшие соображения и прогнозы. «Защищать свободу печатного слова от Ленина с компанией можно только делом. Ни урезонить их, ни устыдить, ни запугать невозможно. Все, что можно сказать в защиту свободы, они и сами говаривали и опять скажут при изменившихся обстоятельствах. А теперь они скажут, и послушная аудитория закричит: «Правильно!» — что свобода не для буржуев, они враги и их надо обуздывать. К буржуазии же причисляются все, кто не повторяет лозунгов Ленина... Но ведь нельзя господствовать при помощи одних штыков, на них нельзя сидеть,— твердят Ленину с момента его воцарения.— Пустяки: буду сидеть, пока в моем распоряжении есть штыки и ни у кого другого их нет... Я убеждена, что самым ненавистным для Ленина была бы не реставрация, а устроение и упрочение у нас свободного и сильного демократического государства того же типа, как все известные нам современные буржуазные демократии». Засулич далее высказывала надежду, что честные люди будут неустанно бороться с этой новой деспотией, и их борьба докажет, «что кроме деспотов и рабов в России есть граждане, много граждан, дорожащих достоинством и честью своей страны, се свободой больше, чем своим личным спокойствием, повседневным благополучием... В России, прожившей семь месяцев на полной свободе (т. е. между Февральской и Октябрьской революциями.— С. Б.), свободное слово не будет убито, и Ленину, и Бонч-Бруевичу его не доконать». Ах, Вера Ивановна, Вера Ивановна, вашими бы устами...
По-человечески негодование Засулич понятно. Новая власть откровенно считала, что ей все позволено, и действовала соответственно. Но ведь и сама Вера Ивановна считала, что ей и ее товарищам все позволено, когда они палили в губернаторов и градоначальников, взрывали царские поезда, дома и кареты, не считаясь с множеством случайных жертв (о том, что и самого царя убивать было не по-людски, не по-христиански, я уж не говорю), когда убили в гроте парка нынешней Тимирязевки несчастного студента Иванова, и содрогнувшийся Достоевский увековечил этот славный подвиг в «Бесах»... Цензура? Плохо, отвратительно, трусливо. Закрытие газет? Еще гаже, ибо все это — посягательство на свободную мысль, на свободный выбор. Но разве сама Вера Ивановна с друзьями не действовала по тому же принципу, когда прятала от остальных «партайгеноссе» наиважнейшее письмо Маркса? То-то и оно.
Ничто на земле не проходит бесследно, разрушающий будет раздавлен, и любая оплошность, тем паче — преступление, возвращаются к нам бумерангом, больно, порой насмерть бьющим по темени. Можно называть сотни причин трагического раскола в нашем обществе, по малому счету начатого Октябрьской революцией и гражданской войной (а по большому — значительно раньше), но в основе этого раскола лежат, как ни крути, причины, выражаясь по-современному, гуманитарные. Одни хотели просто жить и делать свое дело: строить, пахать землю, врачевать, писать книги... Другие хотели, чтобы и пахота, и строительство, и литература стали «колесиком и винтиком» одного-единого, великого социал-демократического механизма, приводимого в движение всем сознательным авангардом всего рабочего класса. Не интеллигенции, не либеральной буржуазии, а именно рабочего класса! Преобразователям мира не терпелось превратить народ хотя бы одной пока страны в послушное им войско, для которого существует только один закон — приказ начальника. Вот здесь, говоря по-простому, и лежит граница раскола, затуманенная с тех пор лабиринтообразными теориями, растиражированными в десятках, сотнях миллионов учебников и книг, насквозь фальшивых кинофильмов. А тогда, 73 года назад, все было просто: война в обществе не могла не начаться, потому что преобразователи уже твердо решили добиться своего, а наиболее активная часть их будущих жертв, почуяв, а потом и воочию увидев опасность, все же нашла в себе силы кое-как мобилизоваться и изготовиться к сопротивлению.
И началась война. Официальная история относит это начало то к февралю 18-го, когда красногвардейцы якобы «разбили» немецкие войска под Псковом и Нарвой (на самом деле как раз в эти дни остатки разваливающейся армии стремительно отступали на восток, а немцы преспокойно заняли и Псков и Нарву), то к высадке спустя месяц в Мурманске небольшого англо-французского десанта, то к началу мятежа «белочехов» (25 мая). Но все эти даты и события вторичны. По сути дела, война началась с момента рождения новой власти. Сам по себе переворот в Петрограде был практически бескровным, если не считать пяти-шести человек, застреленных у Зимнего дворца. Но идея насилия, исповедуемая большевиками, стала воплощаться мгновенно. Попрание свободы печати, столь возмутившее Засулич, было цветочками. Почти одновременно появились и ягодки: аресты и расстрелы, вначале не столь уж частые, но число их стремительно росло, вскоре превысив все мыслимые и немыслимые пределы.
Первыми жертвами государства, сначала фактически, а потом и вполне официально взявшего на вооружение террор против своих подданных, были офицеры и «буржуи», которых определяли по более или менее богатой одежде (шубе, например), очкам, просто по интеллигентному выражению лица. Арестовать и расстрелять могли за «хранение оружия» (читай: за старую шашку у какого-нибудь отставного полковника), за «спекуляцию» (попробуй-ка не подохни от голода в то время, не продав что-нибудь из старья,— вот и спекуляция!), за «саботаж» (врачей нет, лекарств нет, не вышел пару дней на службу — саботажник!), наконец, вовсе ни за что, «под настроение»: «Рожа мне твоя не ндравится!».
Впрочем, такой поворот событий отчасти предсказывала и Вера Ивановна. Но даже ей не дано было предугадать, что большевики при случае будут расстреливать и рабочих, «сознательный авангард». Примеры? Да сколько угодно! В первые же послеоктябрьские недели рабочие демонстрации или митинги были расстреляны в Москве, в Туле, в Коврове, в Ростове-на-Дону... В последнем случае погибли и дети, а расстрелом руководил В. А. Антонов-Овсеенко, который возглавлял и взятие Зимнего дворца, а в 1939 году сам пал жертвой мясорубки, у истоков которой стоял. Наиболее известен расстрел рабочих в Петрограде, связанный с открытием Учредительного собрания. На выборах в него, состоявшихся в конце ноября — начале декабря 1917 года, большевики получили всего 25 процентов голосов, а эсеры — почти вдвое больше. На составе депутатов это отразилось так: у большевиков — 178, у эсеров — 353. Если учесть, что не только эсеры, но и депутаты от других партий были решительными противниками большевиков, то последних ждала однозначная перспектива — позорные поражения по любым вопросам.
Понимало это и население, понемногу обучавшееся азам политграмоты. 5 (18) января, в день, когда после нескольких переносов должно было открыться Учредительное собрание, улицы Петрограда заполнили многотысячные демонстрации под единым лозунгом: «Вся власть Учредительному собранию!». Большинство демонстрантов составляли рабочие. Загодя выставленные заслоны красногвардейцев в нескольких местах открыли по демонстрантам огонь. Число убитых было скрыто, но, по отзывам очевидцев, оно приближалось к сотне или даже превысило ее. Этот позорный факт замалчивается или извращается до сих пор. Судьба самого Учредительного собрания хорошо известна: оно открылось и работало до четырех часов утра, когда начальник охраны Таврического дворца матрос-анархист Анатолий Железняков легендарными словами: «Караул устал» прекратил его. В спешке решив снова собраться в 17 часов уже наступившего дня, депутаты разошлись. Но встретиться им не довелось: руководители большевиков, накануне во главе всей большевистской фракции покинувшие собрание вскоре после его начала, специальным декретом Совнаркома распустили Учредительное собрание.
Бесчинства новой власти вызывали разнообразные формы протеста. Были забастовки, демонстрации, многочисленные крестьянские восстания, которые порой приобретали характер локальных крестьянских войн. Протестовала и демократическая интеллигенция, орудиями которой были перо и бумага. За последние годы многие свидетельства этой неравной борьбы были опубликованы: «Окаянные дни» Бунина, «Несвоевременные мысли» Горького, письма Короленко к Луначарскому... Нашей читающей публике эти произведения достаточно хорошо известны, но я все же приведу несколько выдержек из них, чтобы нагляднее была видна сходность оценок большевизма в общем-то совсем разными людьми.
Горького, например, ужаснула резолюция собрания моряков-краснофлотцев по поводу случайной гибели трех руководителей их отряда. С содроганием он читал строки этой резолюции: «За каждого нашего убитого товарища будем отвечать смертью сотен и тысяч богачей, которые живут в светлых и роскошных дворцах». Но что взять с неграмотных моряков, озлобленных на каждого, кто лучше их одет и больше их ест? Понимая это, Горький приводил здесь же цитату из газеты «Правда», выпускавшейся ответственными и, во всяком случае, грамотными людьми. В связи с известным инцидентом, когда автомобиль Ленина обстреляли ночные бандиты, «Правда» 3 (16) января 1918 года писала: «...за каждую нашу голову — сотня ваших!». И никто не содрогнулся, не спросил: ну, почему, за что же сотня, за продырявленный радиатор, что ли? «Видимо, эта арифметика безумия и трусости,— писал Горький,— произвела должное впечатление на моряков,— вот они уже требуют не сотню, а тысячи голов за голову».
А в других заметках Горький ясно и лаконично высказывал свое отношение к большевистской революции в целом: «Наша революция дала простор всем дурным и зверским инстинктам, накопившимся под свинцовой крышей монархии, и, в то же время, она отбросила в сторону от себя все интеллектуальные силы демократии, всю моральную энергию страны... Народные комиссары относятся к России как к материалу для опыта, русский народ для них — та лошадь, которой ученые-бактериологи прививают тиф для того, чтоб лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Вот именно такой жестокий и заранее обреченный на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная, полуголодная лошадка может издохнуть.
Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции». Комментировать здесь нечего, все ясно.
Практически то же самое писал о большевиках и Михаил Пришвин, правда,— что весьма знаменательно — еще за пару недель до взятия Зимнего: «Что же такое эти большевики, которых настоящая живая Россия всюду проклинает, и все-таки по всей России жизнь совершается под их давлением, в чем их сила? Многие теперь — и это в большой моде — называют их трусами, но это совершенно неверно. Несомненно, в них есть какая-то идейная сила. В них есть величайшее напряжение воли, которое позволяет им подниматься высоко, высоко и с презрением смотреть на гибель тысяч своих же родных людей, на забвение, на какие-то вторые похороны наших родителей, на опустошение родной страны».
Как новые хозяева России воевали со старыми, мы, в общем, знаем. Знаем, что красные победили, можем назвать с десяток фамилий их командиров, все больше по кинофильмам: Чапаев, Щорс, Котовский, Пархоменко... Знаем про Буденного и Ворошилова, теперь вот про Блюхера и Тухачевского. Ну, а белых командиров наш средний гражданин припомнит максимум четверых: Колчака, Деникина, Врангеля да Юденича. Вот, пожалуй, и все. Маловато знаем о судьбоносном событии своей истории, во многом определившем весь наш дальнейший путь. И не в том даже беда, что маловато, а в том, что все в этих наших знаниях перевернуто с ног на голову, от нас ускользнули основные герои этой войны, истина о них. Истина эта сейчас возвращается, но по каплям, по глоточкам, а утекала когда-то реками... Поколения родились и умерли, так и не узнав правды.
Потерялась, утонула в море лжи правда о такой колоритнейшей фигуре, как Нестор Иванович Махно. По нашей официальной мифологии гражданской войны, махновцы по сути своей были бандитами и, даже порой вступая в союз с красными армиями (это со вздохом приходится признавать), бандитами и оставались. На деле же и социальная база, и идеология махновского движения были сугубо крестьянскими. Помните, сколько лет мы с гордостью говорили, что на знаменах Октябрьской революции было написано: «Земля — крестьянам, мир — народам!»? И люди, которых мы презрительно именовали «махновцами», именно этого и хотели: земли и мира. Но им не дали ни того, ни другого, и потому крестьянин то занимался своим прямым делом — сеял, пахал и убирал урожай, то выхватывал из-под застрехи винтовку и, взлетев на выпряженного из плуга коня, мчался воевать. С кем? С любым, кто хотел у него вот это отнять — мир и землю. Это было неуловимое и в каком-то смысле невидимое крестьянское войско, как в фильме А. Митты про Искремаса, но там это войско названо «бандой», ибо было оно «не с нами», стало быть, «против нас».

<- предыдущая страница следующая ->