<- предыдущая страница следующая ->

IV.
Я встал и подошел к берегу. У ног бежала темная, холодная вода. Солнце уже садилось. На высоком киевском берегу четко рисовались на безоблачном небе церкви, колокольни, сады. Стрельба стихла. Кругом была тишина. Через полчаса на шоссе остановилась группа всадников. Двое из них слезли с лошадей и по узенькой тропинке, которая шла от дороги к реке, стали спускаться к нам. Впереди шел генерал с георгиевской ленточкой в петлице. Это был Драгомиров. За ним следовал ординарец.
Ротные и взводные командиры, увидев Драгомирова, забегали и засуетились, собирая разбредшихся подчиненных.
Когда все были выстроены, Драгомиров обратился с речью. Говорил он о том, что доблестное офицерство, пройдя с песнями по Киеву, изгонит, конечно, красную сволочь. Обращался Драгомиров исключительно к офицерству, хотя среди нас было много солдат-добровольцев.
Сказав речь, Драгомиров уехал.
Когда, наконец, солнце зашло, а сумерки стали густеть, раздалась команда строиться. Строились утомительно долго. Каждый хотел быть с родственником или знакомым. Я никого не знал, и мне было безразлично, где ни стоять. Впереди меня, помню, стоял высокий студент-политехник, — позади — низкий, с большим туго набитым ранцем. Наша рота, наконец, построилась. Раздалась команда ротного, и в колонне по отделениям мы двинулись в путь.
На мосту, помня наставления Драгомирова, затянули было песню. Но сколько раз ни начинали, все выходило фальшиво и неестественно. Так и бросили.
Пройдя мост и поднявшись немного вверх, все роты остановились. Командиры рот и остальное начальство стали совещаться, что делать дальше. Никто точно не знал, есть ли еще добровольцы в Киеве или нет.
Наконец, после долгих переговоров, общий план был выработан, каждой роте назначен свой участок и дана определенная задача.
Мы подошли к широкой мощеной улице, которая под прямым углом пересекала нам путь. Не переходя улицы, наш отряд остановился и встал в сторонке. Судя по будке и шлагбауму, мы находились у старой заставы. Нигде в домах не было огней. Все было мертвенно-тихо. На противоположной стороне, шипя, горели два больших электрических фонаря. Они словно говорили, что в этой тьме все-таки есть где-то разумное начало.
Я был назначен в команду связи и шел около ротного командира, засунув руки в карманы и перебирая холодные твердые патроны.
Пришли люди, высланные для связи из других взводов. Они рассказывали, что большевики ведут себя тихо и желания переходить в наступление не обнаруживают. Наши секреты привели двух пленных красноармейцев: цыгана и костромича. Ротный командир стал их допрашивать. Цыган был вертляв и болтлив. Он говорил о какой-то большевистской кавалерии с пиками, посланной нам в обход, и осторожно осведомлялся, будут его расстреливать или нет. И если да — то когда: сейчас или погодя. Костромич представлял полную ему противоположность; это был степенный мужичонко; он говорил, что большевики дают мало хлеба, что он мобилизованный и больше ничего не знает. После допроса их обоих увели куда-то в тыл.
Около полуночи от Никольских ворот раз за разом блеснули два огня. Два снаряда со свистом пронеслись над нами и с треском разорвались на соседней улице. Через минуту появился темно-красный круг. Он быстро накаливался. Затем вдруг взметнулось высокое пламя. Оно быстро увеличивалось, словно горела солома или сено. Розовый свет залил улицу и караульное помещение. Было видно, как у пламени копошились черные фигуры, но из-за треска падавших балок ничего нельзя было слышать.
— Должно быть, большевики стреляют зажигательными снарядами,— сказал ротный командир.
— Может быть, они наступать хотят и поэтому иллюминацию устраивают,— отозвался один офицер в парусиновом кителе, без шинели. Пожар скоро стал тухнуть. А справа поднялась частая перестрелка и донесся беспокойный бой пулемета.
— Пойдите в соседний взвод, узнайте, какие у них новости,— обратился ко мне ротный командир,— будьте только осторожнее.
Я попробовал, как ходит затвор, нахлобучил поглубже фуражку и, пройдя часового, повернул по дорожке направо. После пожара стало еще как будто чернее. Я буквально ничего не видел. И эту часть города я к тому же знал очень плохо. После дорожки я вышел на неосвещенную улицу и пошел по тротуару. Тротуар скоро кончился, и я попал в тупик. Пришлось вернуться обратно и взять больше вправо. В ночной темноте я скорее угадывал, чем видел, небольшие дома, длинные заборы, пустыри. Несколько раз запнулся о крыльцо. Шел я так с четверть часа и вдруг почувствовал, что сбился. Ориентироваться было не на что, перестали стрелять. Я пошел тише. Совершенно неожиданно из темного узкого переулка я вышел на длинную улицу; на ее противоположных концах горело по фонарю, но сама она была черная, как китайская тушь. Подумав, я повернул направо. В этот момент сзади послышался шум. Я обернулся. С другого конца по улице ехал автомобиль с зажженными огнями. Я вспомнил, что у нас, кроме броневого, других автомобилей не было. А, судя по всему, это была легковая машина. Надо было куда-нибудь спрятаться. В это время я находился у длинного, низкого забора. Перелезть уже было поздно. Я поднял воротник, спрятал винтовку под шинель и стал лицом к забору. Я надеялся, что серая шинель, забор и низко нависшие над ним кусты сделают мою фигуру незаметной. Автомобиль приближался. Мое сердце больно колотилось. В шагах ста от меня огни погасли. Мелькнула мысль — я открыт. Случилось то, чего я не ожидал: страх плена, пыток и смерти исчез. Я сам был господином своей собственной жизни. Сердце забилось ровно. Спокойствие, силы вернулись. Я верил в себя. Это был большой момент. Поравнявшись со мной, автомобиль обдал меня запахом бензина. Голоса были слышны отчетливо. Ехало человек восемь — десять. Двое стояли на ступеньках. Это были большевики. Кто-то беспокоился, что заехали не туда, куда надо. Мотор работал скверно — ехали тихо. Я поймал слово — «комиссар». Потом голоса стали удаляться. Я оторвался от забора, спрятался за ближайшее крыльцо, вынул горсть патронов, положил их около и поднял винтовку. Автомобиль въехал в полосу света. Когда чья-то голова заслонила фонарь, я выстрелил. Быстро перезарядил и снова выстрелил. Кто-то упал на землю. Бросились поднимать. Промаха моя винтовка не давала. Чувства жалости во мне не было. Я мстил за разоренную Россию, за «немцы — наши товарищи», за все, за все. Люди разбежались, стали к заборам и начали стрелять вдоль по улице. Но они были заметны, и не знали, где я. Передний упал. Расстреляв половину патронов, я бросился в переулок, откуда пришел, и пустился бежать. Тут где-то на повороте меня окликнули. Это были уже свои, тот взвод, который я искал.
— Что за перестрелка там была? — спросили меня.
Я рассказал. Новостей у них не было. Посидев, я отправился обратно.
Перед утром ротный командир получил новый приказ: переменить на рассвете позицию.
Ночь стала бледнеть. Постепенно предметы принимали свой обычный вид. Лица у всех стали помятые и усталые от ночных переживаний. Чем больше яснел восток, тем больше становилось неприятное чувство опасности: ночь все-таки служила известной защитой. Перед самым восходом солнца у Никольских ворот вспыхнула горячая перестрелка.
Солнце поднималось все выше и выше. Утро было прекрасное, безоблачное. Офицеры, приходившие от Никольских ворот, сообщали, что на рассвете первая рота несколько раз ходила в атаку, но каждый раз без успеха. У большевиков было три пулемета и два орудия, а у них, кроме броневого автомобиля, ничего не было.
На перевязочный пункт, помещавшийся в здании гимназии, начали приносить тяжелораненых; легкораненые приходили сами. По мере того, как солнце поднималось, огонь большевиков заметно усиливался. К ним, несомненно, подходили резервы.
Наконец, после двух или трех часов стояния, получился приказ: всему сторожевому охранению стянуться к гимназии. Не знаю, как другие, а я с удовольствием покинул свое место. На перекрестке у гимназии было много народу. Несколько женщин расположились на улице с ведрами горячего чая и пшенной каши, угощая защитников Киева; защитники, голодные и замазанные, были рады и тому и другому. Другие сострадательные души раздавали хлеб и колбасу. У самой заставы из-за чего-то спорила группа офицеров. Я подошел к ним. Предметом спора была телега, нагруженная папиросами и консервами.
— Эта телега — наша,— говорил бледный рыжий офицер,— мы ее отняли у большевиков и поставили здесь в кусты. А вы говорите, что она — ваша.
— Мы ее нашли и не отдадим,— заявил один из сидевших на козлах,— около нее никого не было; телега — наша.
— Около нее никого и быть не могло, мы ее поставили и снова вернулись в бой; у нас не было людей охранять ее. Да что говорить с ними долго, пусть они скажут, где были все это время.
— Правильно,— загудела толпа,— этих молодчиков что-то здесь не было видно...
— За мостом скрывались, поближе к штабам. А как легче стало — явились: и мы пахали.
— Прямо прикладом их с телеги, что тут разговаривать да канитель тянуть...
Когда сидевшие на телеге обернулись, словно ища свидетелей или сочувствия, я увидел тех самых корнетов, которые назвали меня сеятелем паники и приказали арестовать. Но в толпе они не узнали меня.
Бросив вожжи, они сошли с козел под градом насмешек.
Вскоре подошли и остальные роты. Наша роль кончилась: волчанцы и якутский полк преследовали отступавших большевиков.
Я получил пачку папирос, банку консервов, поел каши и напился чаю. После еды мной сразу овладело чувство глубокой усталости. Я присел на край тротуара. Вокруг говорили о только что минувших событиях, передавали, кто убит, кто ранен. Перепуганные жители показывались в воротах и рассказывали, как они боялись, что большевики останутся господами города. Под вечер из-за моста появились беглецы и потянулись в Киев. Отдохнув, я стал искать ротного командира, спросить, как будет дальше. Но не нашел его. Наш отряд считался, очевидно, распущенным, и все офицеры группами и одиночками возвращались к себе. Пошел и я.

V.
Я шел тихо, раздумывая, где можно было переночевать. Окраины Киева были еще в руках большевиков. Идти одному на свою квартиру было опасно. В этом состоянии нерешительности я заметил в толпе офицера, лицо которого мне показалось знакомым. Он тоже присматривался ко мне. Наконец, мы узнали друг друга. Это было старое, хорошее знакомство. Мы сердечно поздоровались и пошли вместе, разговаривая о текущих событиях.
Около Комендантского Управления нас задержал офицер в светлой шинели и с записной книжкой в руках.
— Вы свободны? — спросил он нас.
— Да, а что? — спросил я.
— В штаб генерала Непенина просили несколько человек; явитесь там к капитану К. и скажите, что капитан Курицын посылает вас к нему.
Я переглянулся с Динамитовым; это было лучше, чем ночевать неизвестно где. Получив записку от капитана, мы направились в штаб. Мы нашли его на Банковой площади, на подъезде большого длинного дома. Все чины стояли и слушали далекую перестрелку. Сумерки сгущались. Высоко над головой пролетели, точно догоняя друг друга, два снаряда. Капитан К. вместе с другими штабными стоял на крыльце. Мы отдали ему записку и спросили, в чем будут заключаться наши обязанности. Они оказались несложными: ходить ночью дозором вокруг штаба и стеречь пленных, если таковые окажутся. Это было вполне приемлемо для нас, и мы остались с большим удовольствием. Наступила ночь. Но при здании была собственная электрическая станция, которая при всех переменах оставалась на месте и светила всем властям. Нам отвели большую угловую комнату, где стояли пустые шкафы, большие столы и мягкие кресла, совсем не подходившие к казенной обстановке. Было тепло и светло. В знак своего посещения большевики оставили на полу звезду и вывинтили в задних комнатах лампочки; но, впрочем, беспорядка большого не наделали. В комнате мы нашли еще двух человек: гардемарина и прапорщика. Мы распределили между собой часы дозора. Первыми ушли гардемарин с прапорщиком. После них — я с Динамитовым.
Начали приводить пленных. Первыми появились, в сопровождении маленького заморенного поручика, два сдобные дяди, похожие скорее на спекулянтов, чем на красноармейцев: шинелей у них не было, оба были одеты в парусиновые костюмы. Потом привели двух мальчишек, захваченных у вокзала в тот момент, когда они сигнализировали отступавшим большевикам. Появился один киевлянин, в штатском костюме, препровожденный с запиской, что он был пойман патрулем в тот момент, когда расспрашивал жителей, где находятся большевики и где — добровольцы. По словам арестованного, он жил на Житомирской улице и не знал, в чьих она руках. Его решили оставить до утра. Для ночлега пленным отвели половину нашей комнаты. Киевлянин, не теряя времени, снял пальто, разостлал его на полу, лег на одну половину, укрылся другой и сразу заснул. Мальчишки прижались, как щенята, один к другому и последовали его примеру. Только дяди не могли заснуть: им, в их парусиновых костюмах, было прохладно.
Первым караулил пленных Динамитов. Несмотря на свою взрывчатую фамилию, он был очень добродушен и разговорчив. «Холодно вам?» — спросил он их.— «Теперь-то холодно, господин капитан, а вот, когда в плен взяли, так очень даже жарко стало,— ответил один,— думали — расстреляют. Нам так комиссары и говорили: белые в плен не берут».
— А красные в плен берут?
— Простых солдат — да, а офицеров — нет. Да офицеры живыми не даются. Народ геройский. На Крещатике одного офицера раненым подобрали; повели его к комиссару, тот допрашивать стал, а офицер взял и плюнул ему в харю: «Вот весь мой сказ». Ну, комиссар его из нагана уложил.
Когда настал мой черед караулить, усталость и предшествовавшие тревоги взяли свое: я стал бессовестно клевать носом. Это заметил прапорщик, вернувшийся с гардемарином из обхода.
— Ложитесь лучше спать. Я покараулю за вас. У меня бессонница, и я все равно не засну.
Я поблагодарил и отказываться не стал. Выбрав постелью самый большой стол в соседней комнате, я лег, укутал ноги старыми валявшимися тут газетами, накрылся шинелью и быстро заснул. Ночь прошла спокойно. А если бы даже что-нибудь и случилось, то я все равно ничего бы не слышал.
Солнце уже светило, когда я проснулся. Пленные еще спали. Их страж дремал в глубоком кресле. Я нашел в коридоре кран, умылся и сменил своего дремлющего коллегу. Пришел Динамитов и сказал, что за ночь никаких донесений в штаб не поступало. Мой заместитель отпросился у Динамитова на полчаса — пойти напиться чаю и навестить семью, живущую на Лютеранской улице. Когда он вернулся, пошли Динамитов с гардемарином. Мне было некуда идти, а есть хотелось.
— А вы сделайте так,— посоветовал гардемарин,— выйдите на улицу и прогуляйтесь немного. Теперь жители ходят по улицам и сами просят к себе. А там вас накормят и напоят, как нас.
Я так и сделал. Выйдя на подъезд, я повернул налево. Шедшие впереди меня два офицера были остановлены пожилой четой, и после коротких разговоров все пошли вместе. Не успел я завернуть за угол, как ко мне подошла дама в черном платье и с мягкими, добрыми глазами. Извинившись предварительно за свое предложение, она пригласила меня к себе.
— Я знаю, что всем вам за это время некогда и нечего было поесть; мой муж и я будем рады накормить хоть одного из голодных добровольцев.
По дороге она прихватила еще кадета, которого заметила в воротах дома. 12-летний воин, вооруженный отцовской шашкой наполовину без ножен, стоял и придумывал очень сложные комбинации из сахарной бечевки и отлетевших подошв. Взятые оба в плен без особого сопротивления, мы пошли вместе и вошли в подъезд красивого дома. Поднявшись и позвонивши, дама заставила нас первыми пройти в обширную чистую переднюю. Квартира оказалась большой и богато обставленной. Мы с кадетом замялись: оба мы были грязны и дико выглядели среди этой дорогой обстановки.
Нас провели в столовую. Вышли хорошенькие барышни и пожилой мужчина, по виду — большой коммерсант, и занялись нами. Кадет с тоской поглядывал на свои ноги, на свои руки и как-то не решался сесть. Стесняла его особенно шашка; еще в передней он пытался отстегнуть ее и поставить в угол. Но она была привязана к поясу целой системой шнурков и веревочек, распутаться в которых было положительно вне сил человеческих. Зато я сел скорее, может быть, даже, чем следует; и севши, сейчас же спрятал под стол руки с траурными ногтями.
Мужчина завел солидный разговор, а проворные барышни быстро забегали между столом и буфетом, и скоро белоснежная скатерть покрылась разными земными благостями. Накормили нас прекрасно: холодные котлеты, золотистые пирожки с рисом, торт, горячий чай. Кадет, кроме того, был расспрошен основательно насчет своих родителей, видов на будущее и материального положения. Родителей у него не было, видов на будущее — никаких, материальное положение — нищета. Ему дали немного белья, кое-какого платья и пару ботинок.
Накормленные и напоенные, мы с кадетом покинули гостеприимных хозяев. Сделали мы это в самый подходящий момент; на улицах снова била артиллерия и била очень и очень близко. Походило на то, что большевики как будто снова приближаются. На углу я простился с кадетом и побежал в штаб. Но в штабе все было спокойно, и самая стрельба снова прекратилась. Наша небольшая компания вся была в сборе. Я разговорился с офицером, который ночью, вместо меня, караулил пленных. Это был прапорщик, когда-то служивший судебным следователем в Киеве. Звали его Никанор Никанорович Помогайлов.
Как и я, Помогайлов должен был пройти через длинную процедуру реабилитации. И до сих пор ему, как и мне, не удалось еще получить очистительной бумажки. Словом, в нашей судьбе было нечто общее, а одинаковые взгляды на некоторые вещи нас сблизили еще больше.
После небольшого перерыва пушки заголосили снова. Начали приводить новых пленных. Первыми оказались двое каких-то штатских, видимо евреи, в препроводительной записке было сказано, что они сигнализировали большевикам. Потом привели молодого рыжеватого человека с женщиной — высокой, полной блондинкой. В первый раз мне пришлось караулить женщину. Я чувствовал себя очень странно, когда в качестве выводного мне пришлось ее провожать. Но жена рыжеватого человека не долго оставалась среди пленных единственной представительницей слабого пола. Около полудня с шумом заявившиеся конвойные привели, к нашему крайнему изумлению, двух девушек — блондинку и брюнетку, они обе были с непокрытыми головами, в одних летних костюмах. Блондинка, рослая, растрепанная, розовая, как пион, шла без ботинок, в одних только чулках. Она была в большом смятении и несколько раз принималась плакать. Где и почему ее захватили — я теперь уже не помню. Ее почему-то называли латышкой, и на самом деле она не была похожа на русскую. Насколько блондинка была встревожена, настолько брюнетка вполне владела собой. На ногах у нее были новенькие лакированные туфельки на высоких каблуках. Длинные, густые волосы были собраны на затылке в большой узел. Она встала у шкафа, сложила на груди руки и глядела перед собой — гордо, бесстрашно. Оказалось, что брюнетка — коммунистка и служила пулеметчицей в Интернациональном полку; ее, кажется, так с пулеметом и взяли. Пощады ей, следовательно, нечего было ждать, да она ее и не просила.
Между тем пушечная стрельба все усиливалась и приближалась; грохот стал непрерывным, стекла дрожали. Пленные начали переглядываться, да и мы тоже: не было сомнения, что происходит что-то скверное.
Мы с Помогайловым решили выйти и посмотреть, что делается снаружи.
День был серый, город казался вымершим: редко кого из жителей можно было встретить у ворот.
Я пришел в штаб. Нового ничего не было. Динамитов и Помогайлов сидели и дремали. Около восьми часов мы пошли с Помогайловым в дозор. Ночь была темная, как и вчера. Но жизни было больше: со всех сторон слышался звон стекла, доносились крики, визги, одиночные выстрелы. Особенно пронзительно визжали на Подоле. Мы стояли и прислушивались.
— Сегодня у нас в доме говорили, что город отдан на пять дней на разграбление. И когда я слышу эти звуки, я думаю, что, может быть, это и правда.
Без особых происшествий мы вернулись обратно.
На другой день утром я решил навестить своих хозяев и узнать, что стало с ними. Я отпросился до вечера и, захватив винтовку, зашагал к своему прежнему обиталищу. Спустившись на Крещатик, я его нашел буквально запруженным толпой, сновавшей во все стороны: киевляне и киевлянки вышли посмотреть, что сделалось с городом после этих событий. Улицы от стрельбы пострадали мало; но много магазинов было разграблено вчистую. Особенно потерпели магазины по приему вещей на комиссию; из них не уцелело ни одного. На углу Крещатика и Фундуклеевской хозяин большой гастрономической лавки повесил бумажку:
«Прошу не беспокоиться, уже дочиста ограблено».
Дома я застал только женщин. Мужчины бежали в Дарницу. Бежали в самый последний момент под большевистскими пулями. Оставшимся пришлось пережить много неприятных минут, но этим дело и обошлось...
Под вечер я вернулся в штаб. Делать было нечего; я сел у окна и глядел, как возвращаются беженцы. Возвращались они понемногу — одиночками и группами. По сравнению с тем громадным человеческим потоком, который вылился из города несколько дней тому назад, это были лишь отдельные, робкие струйки. Проходившая дама помахала мне рукой и послала воздушный поцелуй. Это была благодарность за освобождение города. Я махнул ей платком и с удовольствием подумал, что Киев действительно очищен от большевиков. От этой мысли стало тепло и радостно.
Выросла вера, что только что минувшие события всем послужат хорошим предостережением на будущее. И на своем окне со своими думами я просидел до самого вечера.

Подготовка публикации Геннадия ЗВЕРЕВА
Текст печатается по изданию: В. Корсак «У белых». «Голос минувшего», Париж, 1926 г.


Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем!...
Плакат неизвестного художника. Петроград. 1918 г.

Марк ШАГАЛ. Витебск. 1919 г.

СПРОСИ ЭС-ЕРА
КАКОВА ЕГО ВЕРА?
СКАЖЕТ: ЗЕМЛЯ КРЕСТЬЯНАМ!
А КРЕСТЬЯНЕ КОМУ?
- АНГЛИЧАНАМ!
Владимир ЛЕБЕДЕВ. Петроград. 1920 г.

ЛИКИ ВОЙНЫ
Председатель Реввоенсовета республики Л. Д. Троцкий (крайний слева): «Гражданская война есть самый жестокий из всех видов войны. Она немыслима не только без насилия над третьими лицами, но, при современной технике, без убийства стариков, старух и детей... Цель (демократия или социализм) оправдывает, при известных условиях, такие средства, как насилие и убийство».

Мы, Божьей Милостью КОЛЧАК.
Возссеть на Царский трон желаем,
Большевиков — всему рычаг
— Эй расстрелять!.. повелеваем.
Живых вогнать рабочих в гроб!
По сотне всыпать взад крестьянам!
А Вам, кулак, буржуй и поп,
Жиреть, толстеть и быть Вам пьяным...
Виктор ДЕНИ. Казань. 1919 г.

КАЗАК, ТЫ С КЕМ?
С НАМИ или С НИМИ?
Дмитрий МООР. Москва. 1920 г.

КРАСНЫЙ ПОДАРОК
БЕЛОМУ ПАНУ
Дмитрий МООР. Москва. 1920 г.

ДЕНИКИНСКАЯ БАНДА
Виктор ДЕНИ. Москва. 1919 г.

ЛИКИ ВОЙНЫ
На снимках:
1. Открытие памятника в революционной Москве.
2. Красная конница.
3. Белая гвардия — похороны павших.
4. Монахи, расстрелянные красными.
5. Б. В. Савинков.
6. К. К. Мамонтов.
7. Молебен перед боем.

<- предыдущая страница следующая ->