<- предыдущая страница следующая ->

II.
Через день я снова пошел в Реабилитационную Комиссию. Она была переведена в прекрасный особняк по Левашевской улице. Комиссия занимала верхний этаж. Нижний пустовал. Она еще не начинала занятий, а в вестибюле, у входа и на дворе уже толпилось человек триста; день обещал быть очень жарким. Чтобы не томиться в духоте перед дверями, кто-то составил список и повесил его на стене. Около девяти Комиссия начала работать. Сначала все шло хорошо. Но потом очередь стала перебиваться группами офицеров, приходивших с записками от генерала Драгомирова. Их пропускали не в очередь. Это были офицеры из киевских офицерских рот; эти роты составляли гарнизон города и несли караульную службу. Но ни деньгами, ни пищей они обеспечены не были, несмотря на все старания генерала Драгомирова. И потому большинство офицеров в эти роты не шло. Около полудня случилось какое-то происшествие, но сперва никто не мог знать, в чем дело. Одни говорили, что нашли адскую машину, другие — что кто-то из Комиссии оказался большевиком, третьи — о каком-то большевистском заговоре; но слухи были расплывчатые, неопределенные. Никто не знал, откуда они пошли. Толпа нервничала. И как на зло, двери в залу, где заседала Комиссия, долго не открывались. Наконец, обе половинки, после томительного ожидания, распахнулись. Под конвоем вывели какого-то офицера; лица его увидеть не удалось.
— Хорош гусь,— заговорили в толпе,— хороша и Комиссия.
Дело оказалось в следующем: к одному из членов Комиссии явился кавалерийский поручик и представил самое безупречное curriculum vitae вместе с послужным списком. Документы не вызвали никаких подозрений. На вопрос — есть ли у него знакомые в Добровольческой Армии — поручик сказал, что он лично знаком со многими начальниками добровольческих частей. Дальше его уже не стали спрашивать и начали писать соответствующую бумажку, с которой поручик мог поступить повсюду. Но, к несчастью, в этот момент к нему подошел кто-то из реабилитирующих и заговорил. Обнаружилось, что о лошадях и военном деле поручик имел очень туманные понятия и несколько раз сбивался. В конце концов кавалерист оказался коммунистом и следователем не то Черниговской, не то Гомельской Чека и когда-то лично допрашивал офицера, узнавшего его в Комиссии.
— Поймали-то одного, а сколько их могло пройти,— говорил тонкий бледный офицер.
— Большевикам документы достать ничего не стоит, у них все почти архивы в руках,— отвечали ему.
Своей очереди мне пришлось ждать еще несколько дней. Наконец, после большой давки, мне удалось проникнуть за двери. Я очутился в большой светлой зале, оклеенной дорогими серебристыми обоями. За столиками, у стен сидело 10—12 человек «реабилитаторов». Самым старшим из них был артиллерийский подполковник; я его знал лично. Он несколько раз заходил к моему хозяину. При большевиках подполковник служил на «курсах красных командиров». С точки зрения добровольческих властей, этот факт был предосудительным; но среди преподавателей этих курсов находилось лицо, близко стоявшее к верхам Добровольческой Армии. Им, т. е. этим лицом, все преподаватели были аттестованы Бредову «самым отличным образом», как элемент благонадежнейший. Бредов избавил весь персонал курсов от всяких реабилитаций и следствий, и некоторые из преподавателей были, сверх того, назначены в Реабилитационную Комиссию.
Увидев подполковника, я шагнул было к его столику, но он сделал «невидящие» глаза, встал и вышел в соседнюю комнату. Я огляделся. Остальные «реабилитаторы», люди все молодые, большей частью прапорщики и поручики, были заняты тихими разговорами с реабилитирующимися. Пройдя вперед, потом вернувшись назад, я, наконец, поймал свободное место и в порядке спешности занял его. Несуразновысокий, тощий, с безрадостными глазами и серым лицом, поручик равнодушно взглянул на меня. На его погонах виднелись пушки, на левой руке — обручальное кольцо. Глазами он мне показал на стул, стоящий напротив. Порывшись в карманах, я вынул уже слежавшееся от долгой носки curriculum vitae и передал его вместе с регистрационной карточкой поручику.
Наш colloquium начался. Он был не длинен. Я ему рассказал на словах содержание бумажки и замолчал. Услышав, что я служил у большевиков, поручик оживился и, читая, подчеркнул это место красным карандашом. Потом он записал мое curriculum vitae в толстый журнал, похожий на гроссбух, стукнул штемпелем и поставил номер. Проделав не спеша все эти канцелярские обряды, поручик задумчиво почесал длинный нос, вынул платок и чихнул.
— Будьте здоровы,— совершенно машинально я пожелал ему.
Он кивнул головой, оторвал клочок бумаги, написал на нем номер моего curriculum vitae, стукнул еще по клочку штемпелем и протянул бумажку мне.
— Что это?
— Это номер, за которым ваше дело отсылается в контрразведку.
— Но при чем же тут контрразведка?
— Она на основании своих данных должна решить о характере вашей службы у большевиков.
— Когда же мне надо будет туда явиться?
— Сегодня мы пошлем ваше дело; завтра, быть может, его рассмотрят. Послезавтра, я думаю.
Наш разговор кончился.
Через день я отправился в контрразведку. На этот раз мое дело было найдено скоро. Пока товарищ прокурора читал curriculum vitae, я стоял и глядел на стул около стола: присесть или ожидать приглашения. Но приглашения не было. В тот момент, когда я решился сесть, не ожидая приглашения, товарищ прокурора что-то быстро зачеркал на листочке бумажки. Потом он остановился и задумался.
— Так вы у большевиков служили?
— Служил.
— Кто за вас может поручиться?
— В каком смысле?
— Что вы не большевик.
— Сами большевики.
Товарищ прокурора усмехнулся.
— Мы, кажется, начинаем шутить.
— Нисколько.
— Есть у вас знакомые в Добровольческой Армии, которые могли бы поручиться за вас?
— Не знаю, может быть, и есть.
Товарищ прокурора замолчал, побарабанил пальцами по столу и снова принялся за писание. Исписав листок, он протянул его мне.
— Подпишитесь, пожалуйста.
— Что это?
— Я должен с вас взять подписку о невыезде.
В глазах у меня закружились звезды. И, глядя на пуговицу прокурорского жилета, я спросил его:
— Что же я должен делать дальше?
— Зайдите дня через три-четыре, надо подождать, пока о вас не наведут справок.
Я уже не выдержал.
— Господин прокурор, позвольте спросить, когда же это кончится? Мне тяжело ходить и подниматься по лестницам. В коридоре приходится ждать часами. А я раненый и больной; вы мне даже сесть не предложите. У меня нет документов, поэтому я кажусь подозрительным. Но кто ж из тех, кто бежал от большевиков, имеет документы?
— Я ничего не могу поделать — служба,— ответил товарищ прокурора.
На наши голоса из соседней комнаты вышел полковник с седой бородой, в жандармских погонах, с аксельбантами и серыми щупающими глазами.
— Что у вас тут такое?
— Да вот, по его мнению,— и прокурор кивнул на меня головой,— дело не скоро делается. Ходить много приходится, а он раненый.
— Так вы недовольны, молодой человек,— ласково улыбнулся старый жандарм,— а документиков небось нет?
— Я, господин полковник, имею чин, и затем я вовсе не молодой человек. Документов у меня нет, но моего деда хорошо знают в сенате.
— А как его фамилия будет?
Я назвал фамилию отца матери.
— А как же, слышал, слышал, сенатор первоприсутствующий, выдающийся юрист,— подхватил прокурор.
Картина переменилась. Но и дед не спас меня от повторной явки через три дня.
Домой я пришел в придавленном состоянии.
На следующий день утром, по случаю какого-то праздника, на Софийской площади был парад. Участвовало в параде человек двести. Принимал парад генерал Драгомиров. На нем была легкая, светлая шинель с красной подкладкой, на голове — свежая, еще не видавшая походов, фуражка, на груди, во время ходьбы, покачивались ордена; на лакированных сапогах блестели шпоры. Словом, одет он был гораздо лучше остальных, и это делало его в своем роде неприличным. Насмотревшись на парад, я пошел бродить по городу.
Недалеко от собора, у столба для афиш, собралась толпа и что-то читала.
Подошел и я. Это было воззвание, обращенное к крестьянам. Начиналось оно словами: «Братья-крестьяне...»
Братья-крестьяне, которые по случаю праздника в большом количестве приехали в Киев, читали воззвание с большим вниманием; кто не умел читать, тот внимательно слушал других; все были заинтересованы — дело касалось земельного вопроса.
Очень мягкими выражениями говорилось о земле вообще, о помещичьей как-то особо, потом речь шла об урожае, о посеве. Братьям предлагалось что-то вернуть, что-то поделить; за это им обещалось что-то дать. Все было прекрасно. К сожалению, было неясно: что кому вернуть надо, что с кем надо поделить, кто и что после этого получит.
«Чоловiкi» читали воззвание серьезно; не поняв с первого раза, они перечитывали его и второй, и третий. Они относились к делу добросовестно. Потом, молча, удалялись. Ни одобрения, ни порицания.
Кто-то обронил только два слова: «Знов панщина».
Не помню, кем было подписано воззвание. Это время было как раз моментом глубокого продвижения вперед Добровольческой Армии; и по мере того, как она продвигалась, все яснее обрисовывалась реакция.
Выждав еще несколько дней, я снова отправился в Контрразведку. О чем на этот раз мы говорили с плешивым товарищем прокурора — я не помню; помню только конец нашей беседы — мое дело отсылалось в военную судебно-следственную комиссию. Я вышел. В коридоре меня окружили офицеры, ожидавшие своей очереди.
— Что, как, кончилось, наконец? — посыпались вопросы.
Я объяснил, что дело еще не кончилось и что из контрразведки дела пересылаются в другую комиссию.— «Что они делают, что они делают?» — горячился капитан-сапер. «Ведь уже офицерство разбегаться начало. Только и слышишь — один арестован, другой арестован. А за что? Что большевикам служили? Важное дело — служили... Надо знать, как и каким сердцем служили...»
Я вышел на площадку и присел на стул. В голове кружились новые странные мысли.
Почему меня, человека ни в чем не повинного, за мое ясно выраженное и доказанное нежелание служить большевикам, заставляют ходить по разным комиссиям и контрразведкам, заставляют терять время и убивают всякий порыв и желание?
И кто мог поручиться, что вот тут, среди этой толпы, нет какого-нибудь большевика, который все видит, наблюдает, запоминает лица и даже записывает?
Я направился к выходу. Посетителей и посетительниц в коридорах толкалось видимо-невидимо. Что делали здесь эти люди? Большинство было одето не только прилично, но и элегантно, на лицах не было особой заботы.
Выйдя из Контрразведки, я с удовольствием подумал, что с ней кончено и являться туда больше не надо. Никому не нравилось это учреждение. Даже снисходительный к ошибкам добровольческой администрации Шульгин писал в своем «Киевлянине», что, к сожалению, Киевская контрразведка не стоит на высоте своего призвания. Это было им написано по поводу служившего в ней полковника Судейкина. О сущности дела ничего не говорилось; но, видимо, Судейкин сотворил нечто весьма выдающееся и малопохвальное даже с точки зрения текущего сумбурного момента. Офицеры из Контрразведки, сколько я их ни видел, все были сделаны, как будто на одну колодку.
Выхоленные, вылощенные, упитанные, с розовыми ногтями на белых, не знавших никакого труда, пальцах,— они походили скорее на сутенеров или шулеров высокой марки. Они были надменны, недоступны, носили драгоценные кольца, браслеты, курили из золотых портсигаров, не знали счету деньгам. Боевое офицерство, не стесняясь, презирало их и называло «большевистскими подбрехачами».
В первые же дни по прибытии Контрразведки в Киев был арестован и посажен в тюрьму видный большевик, служивший в Управлении Юго-Западных железных дорог и занимавший там важный пост.
А через две-три недели знакомый служащий из этого Управления рассказывал хозяину, что арестованный вернулся обратно и работает по-прежнему: освобождение стоило ему один миллион керенками.
Откупались и другие большевики.

III.
Выждав два дня, я направился в Судебно-следственную комиссию. Помещалась она на Крещатике, против большого крытого базара, и занимала длинную, высокую гостиницу. На втором этаже, в самом конце коридора, против четырех дверей, я увидел четыре группы ожидавших. Я встал туда, где было меньше народа. Дело шло скорее, чем в Контрразведке, и к концу занятий я был принят молодым приветливым блондином с университетским значком. Мой, не знаю как его назвать, судья, следователь, адвокат, предложил мне сесть, потом спросил мою фамилию. Я ответил. «Вы ошиблись дверью,— сказал он,— у меня дела тех лиц, фамилии которых начинаются от А до И. А ваше дело находится у моего коллеги рядом».— «Но мне никто ничего не сказал,— ответил я,— а ждать пришлось целый день».— «На двери есть записка».— «Но я близорук, и в коридоре совершенно темно». Блондин подумал и поднялся: «Я пойду возьму ваше дело. Подождите меня». Через минуту он вернулся, сел, почитал обросшее бумажками мое curriculum vitae и заявил, что мне надо привести двух свидетелей, которые удостоверили бы истинность всего того, что мною сообщено.
На том мы и расстались.
Через несколько дней я отправился в Комендантское Управление. Когда я вошел в приемную, там было два генерала, три полковника, две дамы с покорными, словно запуганными лицами, и грузный мужчина с толстой багровой шеей, похожий на подрядчика. Вся эта компания сидела вдоль стен и молчала. Я направился к дежурному навести справку.
Почувствовав, что за ним кто-то стоит, дежурный обернулся.
— Вам что, коллега?
Я объяснил.
— Дела из Судебно-следственной комиссии поступают в военно-полевой суд при коменданте. Ступайте наверх, там вам покажут, где помещается полевой суд.
Я отправился наверх. После долгих поисков и бесполезных спрашиваний у встречных, в самом конце длинного и извилистого коридора, я нашел группу офицеров, молча созерцавших дверь с вывеской: «Военно-полевой суд».
Я уже занес руку, чтобы постучать, но в этот момент мне бросилась в глаза надпись: «Просят не беспокоить» и рядом другая — «Вход строжайше воспрещается». И невольно, словно ожженная, рука опустилась. Я стал к стене и решил ожидать дальнейших событий.
— Я уже стучал,— сказал мой сосед, увидев мой жест,— сначала никто не выходил. А потом кто-то открыл дверь, что-то буркнул и снова заперся.
— Да,— вздохнул капитан, сидевший на корточках против двери и уныло созерцавший надписи,— я съел свой портсигар, продал на вес Владимира и обручальное кольцо. Как быть дальше?
Все промолчали. Прошло несколько минут. За дверью было тихо, как в могиле. Наконец, капитан поднялся, чертыхнулся и постучал в дверь. После несколькократного стука изнутри послышался шорох, и дверь начала открываться. Благоговейнейший страх охватил нас и всех заставил склониться в почтительном поклоне. Дверь действительно открылась и, пробыв в этом положении несколько мгновений, снова закрылась.
Но как бы там ни было, сношения с потусторонним миром были завязаны. Посредством стуков еще раз удалось вызвать скрытое дверью таинственное существо, но в виде уже более гневном и осязательном. Оно объявило, что дела будут докладываться Коменданту по мере их поступления из Комиссии. А список лиц, дела которых Комендантом рассмотрены, утверждены и отосланы обратно, будет вывешиваться на дверях. Дав все эти сведения, супранатуральное существо, принявшее форму жандармского полковника, решительно исчезло. Сеанс со стуком кончился. Что же нам после этого оставалось делать, как не разойтись?
И мы разошлись.
Прошла еще неделя. Я исправно ходил в Комендантское Управление, надеясь найти в списке свою фамилию. Но Комендант, видимо, не торопился, и не только своей фамилии, а зачастую я не видел и самого списка. Стучать же в дверь, ввиду явной бесполезности, я не хотел.
Однажды, это было в конце сентября или в самом начале октября, мы встали с хозяином раньше, чтобы занять место в очереди за хлебом. Утро было промозглое, туманное. Очередь, несмотря на ранний час, собралась большая. Понемногу двигаясь, я вошел наконец в самую пекарню. Тут было тепло и приятно пахло свежевыпеченным хлебом. Получив свою долю, я с облегченным сердцем вышел на улицу и направился домой.
Я шел и прислушивался к стрельбе: мне казалось, что за два часа моего стояния в хвосте она стала гораздо ближе. Но на улицах тревоги не замечалось. Явившись домой, я был очень голоден и с большим удовольствием принялся за горячий чай и теплый хлеб. Жизнь сразу показалась более привлекательной. Но наше мирное чаепитие неожиданно было прервано тяжелым гулом, от которого задребезжали все окна.
Я схватил фуражку, накинул шинель и выбежал во двор. Артиллерия била еще ближе; пулеметы строчили вовсю. Говорили, что большевики заняли окраину Киева.
Я стоял и думал: что же делать? Еще накануне вечером все учреждения, штабы, Контрразведка были на своих местах и не думали эвакуироваться.
Я решил пойти на Крещатик и узнать, в чем дело. Проходя мимо Контрразведки, я ничего особенного не заметил: был какой-то праздник, и двери были закрыты. Я побежал дальше, рассчитывая, что многочисленные вербовочные канцелярии, находившиеся на Крещатике, могли лучше знать положение дел благодаря соседству со штабом Бредова.
На беду, черт меня занес в канцелярию не то Конногвардейского, не то Кирасирского полка. В большой комнате я увидел трех здоровых корнетов. Один из них, стоя перед зеркалом, делал пробор на голове, а два других играли в шахматы.
— Вам что угодно? — спросил меня один из шахматистов.
Я рассказал, в чем дело.
— Какие там большевики,— отозвался корнет, делавший пробор,— там где-то стреляют, а тут сеют панику. Откуда вы выдумали, что большевики в Киеве?
— Я не выдумал: во-первых, артиллерия близко стреляет, во-вторых, сами жители говорят, что окраина Киева уже занята большевиками...
— Они шаг пройдут, а их агенты кричат, что они версту сделали...— сказал второй шахматист.
— Странно, странно,— рассуждал корнет с гребенкой,— у нас-то никаких нет распоряжений, хотя генерала Бредова я лично знаю и вчера еще его только видел. А вот у вас есть какие-нибудь документы?
— Никаких.
— Регистрационная карточка, если вы офицер.
— И карточки нет. Мое дело у коменданта.
— Ах вот как... Василий,— крикнул он в другую дверь.
Вошел широкоплечий мускулистый солдат.
— Возьми вот этого господина,— и корнет указал на меня,— и постереги его, да хорошенько смотри. Понял?
— Понял, господин корнет.
Василий привел меня в небольшую комнату, где были сложены старые тюфяки. Я был до такой степени ошеломлен, что сделался покорнее барана. Мой сторож, с порога, с любопытством глядел на меня...
— Большевик вы, ай нет? — дружелюбно спросил он.
Я махнул рукой.
— Надысь как-то зашел сюда записываться один. Стали с ним говорить, а на деле выяснилось, что большевик он. Ну, арестовали его, в Контрразведку направили.
Я молчал, сидя на старом измочаленном матрасе.
Василий запер двери и ушел. Мелькнула мысль — нельзя ли убежать. Комната представляла собой небольшой чуланчик с узким окном. Дверь была жидкая, стоило только упереться в нее спиной, и она слетела бы с петель. Но без шума этого сделать было нельзя. Меня могли схватить и пристрелить без дальнейших разговоров. Я решил немного подождать. Сперва в чуланчике ничего не было слышно. Потом, минут через 15, послышались где-то шаги, разговоры, торопливый топот ног. Затем все смолкло. Я подошел к двери и стал ее разглядывать, отыскивая более податливые места. В этот момент снизу донесся звонкий, быстро приближающийся топот: кто-то бежал по мраморной лестнице в подкованных гвоздями сапогах. Мелькнула мысль, что это за мной. Я не ошибся. Топот остановился у моей двери. Застучал о замок ключ. Дверь открылась. Передо мной был Василий. На боку у него был наган, а на ногах — тяжелые «танки», как назывались у добровольцев английские солдатские сапоги.
— Беги, товарищ,— крикнул он,— большевики подходят... Наши-то приказали тебя докончить, да черт с ними. Всякий жить хочет. Они уже на автомобиле, на улице. Ты тут подожди с минутку, пока мы не уедем.
И также бегом он ринулся вниз.
Я сделал, как говорил Василий. Минут через пять я уже снова был на улице. На Крещатик, со стороны Фундуклеевской и параллельных ей улиц, вливалась паническая волна. «Большевики» — носилось вокруг. К проходившим и проезжавшим небольшим группам военных ошалевшие от страха жители кидались с вопросами — что делать, бежать или оставаться?
Но военные сами ничего не знали, и толпа, густевшая с каждой минутой, не доверяя больше уже никому и ничему, брала направление к Цепному мосту.
В это время показался автомобиль и, следом за ним,— верховые кубанцы. Проезжая, автомобилисты и кубанцы во множестве разбрасывали около себя какие-то листки. Один из этих листков упал около меня. Я подобрал его. Это было воззвание от Киевского губернатора, обращенное к жителям. Губернатор сообщал, что ночью большевики сделали небольшой прорыв, но этот прорыв уже удалось ликвидировать, около четырех тысяч большевиков взято в плен, и жители спокойно могут возвратиться к себе.
На некоторых это воззвание подействовало успокоительно, и они тут же, с листками в руках, повернули обратно.
Поверил и я. Но вместо того, чтобы отправиться домой, я поднялся наверх, в Липки, посмотреть, что делается на тех улицах, которые вели к Цепному мосту.
Когда я проходил мимо генерал-губернаторского дворца, где помещалась комендантская рота, меня остановил ходивший по тротуару поручик-дневальный.
— Вы кто такой? — спросил он меня.
Я назвал свою фамилию.
— Вы военный?
— Да...
— Офицер?
— Офицер,— теперь я в периоде реабилитации.
— Это — ничего; я сам такой же.
— Но в чем дело? — не понимал я.
— Нам приказано задерживать всех военных, как офицеров, так и чиновников. Идите в роту, явитесь к коменданту здания и назовите себя.
Я вошел в низкие парадные двери и очутился в большом вестибюле. Тут толкалось, видимо, без всякой цели, много офицеров. Одни прохаживались, другие сидели на подоконниках и смотрели на улицу. У стен грудами лежали и стояли русские, французские, немецкие, австрийские винтовки, все — уже довольно изношенные, с побелевшими прикладами. Было душно, накурено, но спокойно. Я обратился к низенькому прапорщику, который сидел на деревянном ящике и вертел в руках цепочку от часов.
— Коллега, где тут комендант?
— Не знаю, а вам на что?
— Я шел по улице; меня остановили и сказали, чтобы я пришел сюда и явился к коменданту.
— Меня тоже так поймали. Но никто не знает, где комендант находится.
Я спросил еще двух человек. Никто не знал, где можно было найти коменданта. Я отправился тогда наверх. Здесь было еще больше народу, и что тут происходило, трудно было понять с первого взгляда. Только приглядевшись, я разобрался, наконец, в чем дело. Тут наспех формировали взводы и роты; сформированные роты выстраивались в большом зале, получали винтовки и, стуча прикладами по паркету, уходили туда, где гремели выстрелы. А выстрелы были совсем близко; иногда по темным стволам деревьев пробегал огненный отблеск где-то близко стрелявшей пушки. Я подошел к окну. На улице, по тротуарам, катился живой поток. Все спешили к Цепному мосту. Среди пешеходов странно выдавались своей формой два французских офицера; они шли быстро, с растерянными лицами, без всяких вещей, даже без пальто. Они иногда останавливались, пытались что-то спросить, но поток обтекал их и, не получив ответа, они снова бежали с толпой.
Очевидно, что иностранные миссии также не были предупреждены добровольцами.
Я сидел на подоконнике и не двигался. Брать в руки винтовку мне не хотелось. Веры во мне уже не было.
Через минуту ко мне подошел саперный поручик, с инженерным значком на кителе. У него было спокойное и приятное лицо. В темной бородке уже проглядывала седина.
— Вы уже записались? — спросил он.
- Нет ещё.
— Не хотите ли поступить в мой взвод? Мне не хватает трех человек.
Я согласился. Найдя еще двух человек, мой новый командир выстроил взвод в зале, пересчитал людей и записал наши имена и фамилии. Потом стали раздавать оружие. Мне попалась старая однозарядная французская винтовка системы «Gras», стрелявшая тупоконечной пулей в медной оболочке. В оба кармана шинели я положил по десятку патронов. Потом раздалась команда, и мы вышли на улицу. Около подъезда стояло несколько телег, нагруженных винтовками и патронными ящиками. Телеги тронулись первыми, а наша рота пошла за ними. Артиллерия била где-то около Крещатика; иногда из оконных рам со звоном вылетали стекла. Улица во всю ширину была запружена стремительно мчавшейся толпой. Весь Киев сорвался с места. Уходили все — рабочие, чиновники, торговцы, люди хорошо одетые и плохо одетые, молодые, старые, женщины, дети. Бежали даже собаки. Это уже было не бегство, а исход. Некоторые ехали в экипажах, другие — на извозчиках, а кто — и на крестьянской подводе. Но большинство шло пешком. Попадались и собственные автомобили. Их владельцы, с членами своих семей, сидели среди ворохов всего того, что удалось схватить дома на скорую руку: тут были одеяла, шубы, пальто, чемоданы и кофры разных размеров. А с боковых улиц все время вклинивались в толпу длинные военные обозы. Приходилось останавливаться и ждать.
Пройдя второй мост, который соединяет Труханов остров с Черниговским берегом, мы были остановлены толпой, собравшейся на шоссе. В середине толпы вертел головой во все стороны длинный, худой человек со страшным сине-белым лицом; в его глазах был безумный ужас. В толпе кто-то истерически кричал, что это — чекист. И тот, кого называли чекистом, выл нечеловеческим голосом, клялся, что это ошибка, что он — не чекист. Но истерический голос, в котором было что-то животное и глубоко противное, продолжал визжать свое. К толпе подошел офицер в светлом пальто и с большим кольтом в кобуре. И стало ясно, что это он убьет человека с посиневшим лицом. Почуяв в офицере союзника, голос из толпы стал еще тоньше, еще визгливее. Сине-бледное лицо заметалось во все стороны. Жизнь была только в страшных бездонных зрачках. В этот момент мы свернули на песчаный берег Днепра, и конца этой сцены, к счастью, видеть не пришлось. До нас только, поочередно, долетал то визг, то прерывавшийся удушьем вой. Потом раздался выстрел. Вой оборвался. Все было кончено. Повозки тронулись, и толпа разошлась.
На берегу нас собралось человек четыреста. Кроме офицеров и военных чиновников, было человек сорок в штатских костюмах. Они явились вскоре после нас, в строю, под командой высокого брюнета в соломенной шляпе и в брюках с полосочкой. Эта курьезная компания, видимо, хорошо знала военный строй и шагала с большим усердием.
Скомандовав своей дружине «вольно», брюнет подсел к моему взводному командиру, который расположился у берега на камне.
Они сейчас же заговорили между собой. Оказалось, что прибывшие в штатском — офицеры, сидевшие в тюрьме по распоряжению Контрразведки. Их выпустили в самую последнюю минуту; они уже боялись, что их захватят большевики. Но многим бежать не удалось: стража в суматохе растеряла ключи и многих дверей не смогли открыть.
— Долго пришлось сидеть? — спросил взводный.
— Как только Контрразведка пришла. И до сих пор никакого обвинения не предъявлено, а на допрос даже не вызывали. Да и обвинения никакого нельзя предъявить: никогда большевиком не был и дел с ними не имел. Я сам юрист, мой отец юрист, в Киеве с испокон века живем, у большевиков же три месяца в «чрезвычайке» просидел. Пришла Контрразведка, снова пожалуйте в тюрьму.

<- предыдущая страница следующая ->