<- предыдущая страница следующая ->

Прогулка
Ивану Александровичу Ильину

I
Жизнерадостный, полнокровный Поппер говорил, живописно откидывая падавшие на лоб пряди:
— Да, как будто бессмысленно. Но мы в ограниченных рамках, друзья мои! В рамках... я бы сказал, зде-чувствия, и Смысла мы осознать не можем. Жизнь, как некая онтологическая Сущность, начертывает свои проекции в невнятном для нас аспекте. Но можно как бы... под-чувствовать, уловить в какофонии Хаоса... таинственный шепот Бытия! Этот ведомый всем Абсурд, этот срыв всех первичных смыслов... не отблеск ли это Вечности, таящей Великий Смысл?!.
Он умел тонко мыслить, любил смаковать слова, вслушиваясь в их музыку, и это умиряюще действовало на заходивших к нему по пятницам. Его стеснили, оставив всего две комнаты; но эти комнаты, в книгах до потолка, покойные кожаные кресла, тяжелый стол красного дерева, от наследников Огарева, просторные окна особняка, выходившие в старый сад, с видом на главки Успения на Могильцах, манили в прошлое. К нему любили заглядывать, вздохнуть от постылой жизни.
Это были хорошие русские интеллигенты. Они возмущались зверствами и клеймили насильников в газетах за поругание революции, за угнетение самоценной личности. Но когда задушили и газеты, даже высоким идеалистам, верившим безотчетно в человека, сделалось совершенно ясно, что здесь человеческие слова бессильны. Отвергая принципиально борьбу насилием, непоколебимо веря, что истина победит сама, они стали терпеть и ждать.
Заходил к Попперу Укропов, благородный его противник, человек пожилой и, несмотря на мытарства, все еще очень грузный. Под влиянием пережитого он пересмотрел свою философию и отверг, и теперь работал над капитальным трудом — «Категории Бесконечного: Добро и Зло». Когда-то спорщик, теперь он молчал и думал, жуя черные сухари, насыпанные по всем карманам.
Бывал математик Хмыров, высокий, замкнутый человек, произносивший за вечер десяток слов, но веских. Его матовое лицо и черная борода в проседи приносили спокойствие.
Захаживал еще Лишин, знаток кватроченто и чинквеченто, мечтавший уехать за границу. Он бродил теперь по церквам, открывая старинные иконы, и ставил свечки. Часто крестился и говорил: «Как Господь!..»
Забегал подкормиться Вадя, утиравший лицо кудрями, увлекавшийся Пушкиным и Маяковским,— поздняя поросль века. Он легко опрощался, ходил без шляпы и босиком, подсучив штаны, и недавно прославился, выпустив книжку «Вызов» — в одну страничку:
Небо — в окошко!
Луну — в сапог,
Как кошку!
Бог!
Его стыдили, а он хохотал восторженно:
— Поддел! «Бог»-то ведь с большой буквы!.. Начало стиха, не придерешься!..
Бывал хрупенький старичок, милейший Семен Семеныч, писатель из народа, с подмигивающим глазком, но скромный. Он притаскивал иногда кулечек,— «для поддержания философии»,— и тогда услаждались салом и даже запеканкой.
Уже миновало время, когда не раздевались по месяцам, таскали ослизлую картошку, коптили вонючие селедки, меняли, хоронили... Стало легче, и обострялась потребность духа: осмыслить и подвести итоги.
— Миллионы трупов, людоедство, донельзя оскотинели...— говорил Хмыров в бороду.
— Четыре года — момент. Момент — не мерка! — чеканил Поппер.— Берите перспективы, углубите. Чекисты...— понижал Поппер голос,— гекатомбы. Верно. Но это воплощение смерти в жизни, это призрачность самой жизни, когда грани реального как бы стерты... этот пьяный разгул меча... не обращает ли это... к вечности??!...
— Естественно, обращает.
— Не каламбурьте. Разве мы не шагнули за грани всего обычного, разве не выветрили из душ многую пыль и гниль перед всечасной проблемой смерти? Разве не засияли в нас лучезарными блесками благороднейшие алмазы духа?!. Разве не раскрылась в страданиях бесконечность духовных глыбей?..
— Зло...— говорил из угла Укропов, жуя сухарик,— в вашей концепции принимает функции блага. Разберемся. В аспекте безвременности. Зло как философская категория не есть то зло, которое, по чудесному и потрясающе точному слову Блаженного Августина...
— А если не из философии, а попросту?..— подмигивая, вмешивался сбочку Семен Семеныч.— Сколько было философов и крови, а благородного блеска нет?.. Подешевле бы как-нибудь нельзя ли?..
— Вчитываясь, господа, в Пушкина...— вмешивался, волнуясь, Вадя, и кудри его плясали,— нахожу теперь величайшее в «Пире во время чумы»!.. Что-то... прозрение!.. Вот, позвольте...—
Что делать нам? и чем помочь?
................
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы —
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы!
— Аркадий Николаич... только в иной плоскости...— путался он словами,— что «мы обращаемся в Вечности»! Вот, Пушкин опять...
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
— Кто это говорит?! — вздыхал из угла Укропов.— Не Пушкин, а потрясенный, потерявший любимых! Пушкин предвосхищает Достоевского, дает «надрыв». А Аркадий Николаевич, здравый, через «чуму» — приближает к... Вечности! И, конечно, никакого «шепота Бытия» не слышит!
— Слышу! Представьте на один миг...
— Один мне писал, в начале «шепота»...— говорил веско Хмыров: — Почему возмущаетесь? Почему самому Пушкину не верите?! — «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю»! — Подошло мальчику под ребро. Неделю в погребе прятался. Полагаю: не до «упоения» было.
Так они шевелили душу.

II
«Ходили по краю смысла», как выражался Поппер, и в этом была даже красота. В кусочке хлеба, в его аромате и ноздреватости теперь открывался особый смысл. В розоватых прослойках сала, в просыпанной пшенице, которую подбирали, как святое, вскрывалась некая острота познания. Кристаллик сахара, выращенная в горшке редиска наливались особым смыслом. Даже ходить неряхой — и в этом было что-то несущее.
Открывались новые радости. Аксаков являл чудесное простотой: «Вода — красота природы»! Тургенев ласкал уютом. История России блистала грозами, светилась Откровением. Собрания «вечного искусства» томили сладчайшей грустью, сияли отблеском Божества. Мечталось уехать за границу.
— Да, хорошо бы за границу...— признался Поппер.
Как-то Вадя принес «открытие»:
— Это что-то непостижимое!.. «К вельможе»!.. Вчера... всю ночь... десятки раз... весь мир!..
............................
Лишь только первая позеленеет липа,
К тебе, приветливый потомок Аристиппа,
К тебе явлюся я; увижу сей дворец,
Где циркуль зодчего,.........
Он читал вдохновенно, прячась в своих кудрях. Да, удивительно. Поппер взял с полки книгу...
.......Ступив за твой порог,
Я вдруг переношусь во дни Екатерины,
Книгохранилище, кумиры, и картины,
и стройные сады..........
.......................
Я слушаю тебя: твой разговор свободный
Исполнен юности..........
........................
Беспечно окружась Корреджием, Кановой,
Ты, не участвуя в волнениях мирских,
Порой насмешливо в окно глядишь на них
И видишь оборот во всем кругообразный.
Открыли тетради «Столица и Усадьба», томики — «Подмосковные». Сколько перлов! И не замечали как будто раньше? Поппер сознался, что не бывал ни в одной усадьбе. Лишин знал хорошо Европу, а «усадьбы откладывал». Укропов «все собирался, да так и не собрался».
— Остатки «варварства и крепостников»-с,— постучал пальцем Хмыров.— А вот при «шепоте Бытия»... на Театральной, пирамидку из досок видал, для собак удобно. И на ней Карла Маркса сидит.
Решили делать экскурсии.

III
Как-то сошлись на вокзале, с мешочками: хорошо закусить в парке, подле Дианы или Флоры. К ним подошел, в галифе, с кобурой, справился: кто, куда?
— А, всерабисы... Мо-жете.
В вагоне говорили об искусстве, об Архангельском-Юсупове. Какой-то пьяненький пробовал задирать и обозвал «голопятыми».
— Все им гуля-нки!.. Зна-ю... Не переводются... есупы!.. Какии у вас... архангелы?.. Мало вам, что Господни... храмы... Я зна-ю!..
На остановке сошли. Потянулись поля картофеля, изрытые, в ворохах ботвы. Кое-где добирали бабы. Было начало сентября, сухая и ясная погода, припекало, сверкали паутинки. Приятно было идти по пыли, мягко. Вдали темнел плотной стеною бор, белела колокольня.
Поппер прочел накануне «Подмосковные» и объяснял подробно:
— Въездными воротами,— с барельефом Трубящей Славы,— вступаем в парк, где когда-то прогуливался Пушкин. Бор раздвигается, и в перспективе аллеи — величественная арка, сквозные колоннады,— подлинный «гимн колонне», «одна из лучших мелодий в тоне, которым звучала русская архитектура конца восемнадцатого века»! Дом с круглым бельведером. Дух Кваренги, Старова и дерзновенного, хотя отчасти и подражательного Казакова. Паоло Веронезе и Тьеполо, декоративная живопись барокко... Мы почувствуем Гюбера, Греза и Ротора в неувядающих полотнах, увидим былую прихоть — интимную комнату портретов прекрасных женщин — «привязанностей»... голубую, под серебро, «спальню герцогини Курляндской»...
К тебе, приветливый потомок Аристиппа,
К тебе явлюся я............
Надвигавшийся бор синел; чувствовалось его дыхание. Томили поля изрытостью.
— Мы в грязном, разрытом поле...— рассуждал, проникаясь, Поппер,— но мы продвигаемся туда! Нет, в самом деле: серость, и — темно-зеленый бархат, укрывающий «светлый мир»! Дикое поле и тут же невидимое... близко-близко,— нетленное!.. Чудеснейшие возможности...
Смотри: вокруг тебя
Все новое кипит, былое истребя.
Свидетелями быть вчерашнего паденья...
— Позволю себе перефразировать:
Опомнятся младые поколенья!..
А Семен Семеныч пропел, мигнув на копавшую у дороги бабу:
Жестоких опытов сбирая поздний плод,
Они торопятся с расходом свесть приход.
— А почем, матушка, картошка-то? — спросил он говорком бабу.
— Ну тебя, старый черт!..— огрызнулась баба.— Скидай штаны — дам пригоршню!
— Скидать-то стыдно, красавица...— сказал старичок под хохот.
— Слопали нонче стыд-то!..— швырнула баба.
Купили за полтораста тысяч с полподола картошки: хорошо будет спечь в золе! Попался солдатишка в разухом «шлеме», на кляче вскачь, гикнул на них — «това-рыщи-и!»...— Вадя пустил вдогонку:
Дурак на лошади,
Колпак на дураке,
Звезда на глупом колпаке!
— До этого надо довести, само не станется...— сказал Хмыров...
Вот он и бор. Ворота с Трубящей Славой. Оглядели, пошли аллеей, в высокой сухой траве. Было тоскливо, тихо. Пахло сухим застоем. Вкрапленные, кой-где золотились в бору березы.
— Едут...
Бежала буланая лошадка, с черной, под щетку, гривкой; звонили мелкие бубенцы на сбруе. В желтом кабриолетике сидела пара. Кругленький старичок, с острой седой бородкой, в бархатном картузе, в перчатках, почмокивал вожжами. Он внимательно поглядел и что-то сказал соседке. Она кивнула. В широкой шляпе, широкая, с букольками у щек, она была старичку иод пару. Прокатили.
— Афанасий Иваныч и Пульхерия Ивановна, стиль-модерн! — подморгнул к ним Семен Семеныч.
— Должно быть, осматривали... тоже.
— Отражение прошлого! Мирно катят на станцию, из усадьбы...
— И на своей лошадке! Уцелели еще такие...
— Господи, какая удивительная встреча!..— промолвил грустно всю дорогу молчавший Лишин.— Господи-Господи... где все?!.
— Смотрите... колонны в соснах! А вон бельведер!..
Они приостановились и смотрели.
— Прошлое...
— И говорит это прошлое: «Что!.. панихидку пришли служить?..»
Величественная арка ворот. За нею сквозные колоннады, за ними дом — белая тишина у леса — проблескивает пустыми окнами. Холодный, слезливый блеск.
— Стай-ай!!..— всполохнуло их сиплым ревом.— Вам говорят... назад! Ступай сюда...
И явственно звякнуло прикладом.

IV
Сбоку арки сидел на пеньке солдат, звезда на шапке. Они подошли покорно.
— В чем дело, товарищ?..— небрежно спросил Поппер.
— А вот... уходите.
Это был белобровый парнишка, с слюнявыми губами. Он поставил винтовку к арке и стал колупать ладонь.
— Почему?! У нас ордер...
— Мало что, а... уходите, больше ничего.
— Да позвольте... почему мы должны уходить?!.— возмутился Поппер, обзывая мысленно сопляком.
Солдатишка отколупнул мозоль и стал раскусывать.
— Я энтих делов не знаю. Вам говорят, ступайте... а то начкара свистну сейчас. Он вам тогда скажет, почему...
— Товарищ, не будьте цербером! — сказал Вадя, протягивая солдату папироску.— Хоть покурить, что ли...
Парнишка взял папироску и положил за обшлаг, как должное.
— Видите, товарищ... Этот старинный дворец сохранен рабоче-крестьянской властью для всех граждан... и мы, как граждане...
— Энто я без вас знаю, что рабочая власть...
Они закурили, ждали.
— Нечего мне вам объяснять. Не враз попали. Сама уехала, а без ее нельзя. Только вот со стариком отъехала... Небось она вам попалась?
— То есть как?.. При чем тут... Кто это она? — заговорили они все вместе.
— Живет тут со стариком, охраняет. От ее зависит. И ключи у ней... Поедет и запрет.
Они смотрели, не понимая, вглядываясь друг в друга.
— Может, к зятю поехали... тогда не скоро. А может, на Смоленской, купить чего. Она часто ездит, катается...— расколупывая ладонь, болтал парнишка.— Хотите — погодите... по лесу погуляйте. Этого она не воспрещает. А коль к самому поехали, до ночи не воротются. Он в Ильинском теперь живет.
— Кто он?..— спросили они все вместе.
— Товарищ Тро-цкай... кто! — подтряхнул головой парнишка.— Евоная теща, полныи полномочии! Троцкая теща... поня-ли теперь? При себе допускает, а так велит гнать. Боится, покрадут. Теща евоная, самого Троцкова! А то как ничего. С которыми и сама ходит, рассказывает, как у их там... о-ченно сильвировано!..
— Мммдаааа...— промычал Хмыров в бороду.— Были князья, теперь те-ща!..
— Понятно, все ее боятся... Троцкая теща! А об князей я не знаю, рязанской я. Каки-то, словно, жили, сказывали тут некоторые люди... что хорошего роду. Конешно, теперь все — народное. А старик ее вроде казначей, с сумкой ездит. Отвезет чего, а то привезет... дело-вой! Ну, она шибчей старика.
— Так-с. Строгая, выходит?
— Не шибко строгая, а... Надысь Артемова нашего на трои сутки запекла! А так. Сказал, про себя... несознательный он, конешно. Ну, она дослышала, враз в телехвон, самому! Нажалилась. На трои сутки, для дисциплины! Вы как... не партейные? Под копытом видит! Живот надысь у ей схватило, ночью... сметаны облопалась... Тут у их во-семь коров, молоком торгуют... Солдата в аптеку ночью погнала, за семь верст! Сво-лочь какая, погнала!..— оглянулся с опаской солдатишка.— Разве энто порядки? Царица, вон говорят, у нас и то так не гоняла...
Он глубоко запустил руку под шинель, под мышку.
— Заели... все тело зудится, а мыльца нету.
Они пожалели и дали ему на мыльце.
— Значит, никак нельзя без нее?
— Не, ни под каким видом.
— Мы бы недолго... Может быть, как-нибудь?..
— Да что вы, махонький, что ли... не понимаете! Говорят вам, ключи с собой увозит... никому не доверится! Наши-то бы пустили поглядеть... Жалко нам, что ли! Гляди, пожалуйста. Вот, глядите отседа... на воздухе-то и лучше даже. А то, может, дождетесь. Пообходчивей как с ней... шляпу ей сымете... она вас, может еще, и сама проводит, все вам расскажет. И со стариком, где спят, покажет. Надысь я видал... о-ченно сильвировано! Постеля у их голубая, и весь покой голубой, и серебряный... И спять под пологом, с бахромой... сказать, балдахон!..
— «Спальня герцогини Курляндской»! — сказал Хмыров.— Наследнички.
— Но это же... ужасно!..— воскликнул Поппер.
— Спят-то что? — спросил, ухмыляясь, солдатишка.— Они супруги... уж это как полагается.
— Не то, а... Ждать-то долго.
— Видно, надо играть назад! — перебирая бороду, сказал Хмыров.
— А то погодьте. Враз попадете, она ничего, обходчива. Песни мы им надысь пели, сорок человек... гости были. Наши им песни ндравются, чтобы свист!.. Велела по стакану молока...... выдать!..— выругался с оглядкой солдатишка.— Заместо водки!..
— Да к вам-то какое они отношение имеют?! — дернулся-крикнул Вадя.
— Мало что. Всякии отношении. Значит, такой закон, допущены до дела...
— Не-ет, он не дурак...— сказал Хмыров, когда, прощально взглянув на дом, потянулись они аллеей.— «Всякие отношения имеют»!..
Дошли до Трубящей Славы.
— Дотрубилась, голубушка! — сказал разговорившийся что-то математик.
Пошли картофельные поля. По взъерошенной дали их еще копались пригнувшиеся люди, добирали.
— До чего же все гну-сно!..— воскликнул с тоскою Поппер.
Укропов жевал сухарь. Он всю дорогу молчал. Молчал и Лишин. Когда говорили с солдатишкой, он отошел под сосны, смотрел на дом и что-то шептал — крестился. Плохи были его дела. Хмыров шагал раздумчиво. Дошагал до Поппера и положил руку на плечо.
— Ну, как насчет... «шепота Бытия»?!.
— Отстаньте, Аркадий Николаич...— устало сказал Поппер.— Этот факт...
— ...что нет никакого «шепота», а самая-то обыкновеннейшая теща......! — выругался нежданно математик, что не шло уж к нему совсем.
— Куда вы... Вадя?!.— закричал Поппер, видя, как поэт побежал от дороги полем.
— Оставьте его...— шепнул в какой-то тревоге Лишин.— Опять это с ним. Недавно зашел ко мне... забился на диванчике... Ужасно, ужасно, ужасно!.. — Лишин потер у сердца.— Потише, господа... скоро очень идем...
Подковылял ослабевший Семен Семеныч: плохо он закусил в дорогу. Поморщился, подморгнул.
— «И пошли они, солнцем палимы»...— хрипленько рассмеялся он.— А то в деревне, бывало, плясовую пели. «Ах, теща моя... доморощенная! Ты такая, я такой... ты кривая, я косой!..»
— Нет, эта не кривая... и очень даже не кривая! — сказал через зубы Хмыров.— А вот насчет косины-то...
— Да что же мы, господа...— всплеснул неожиданно Укропов,— в лесу-то не закусили?!.
Возвращаться не стоило. Вон уж и полустанок, и Вадя выходит на дорогу. И минут через двадцать поезд.

Июль, 1927 г.
Ланды.
Публикация П. АКИМОВА


Игорь СЕВЕРЯНИН
Народный суд

Я чувствую, близится судное время:
Бездушье мы духом своим победим,
И в сердце России пред странами всеми
Народом народ будет грозно судим.
И спросят избранники, русские люди,
У всех обвиняемых русских людей,
За что умертвили они в самосуде
Цвет яркой культуры отчизны своей.
Зачем православные Бога забыли,
Зачем шли на брата, рубя и разя...
И скажут они: «Мы обмануты были,
Мы верили в то, во что верить нельзя...»
И судьи умолкнут в печали любовной,
Проверив себя в неизбежный черед,
И спросят: «Но кто же зачинщик виновный?»
И будет ответ: «Виноват весь народ.
Он думал о счастье отчизны родимой,
Он шел на жестокость во имя любви»...
И судьи воскликнут: «Народ подсудимый!
Ты нам неподсуден. Мы братья твои!
Мы — часть твоя, пядь твоя, кровь твоя, грешный,
Наивный, стремящийся вечно вперед,
Взыскующий Бога в Европе кромешной,
Счастливый в несчастьи, великий народ!»

31 декабря 1929.

<- предыдущая страница следующая ->