<- предыдущая страница следующая ->

III
А тут леса кончились.
Глядит старуха — народ к канаве сбился, у межевого столба, а к столбу голый человек проволокой прикручен, а наместо лица черное пятно уж, а на груди билет прицеплен, объявление. Которые читали, говорят: «Застрелен за разбой и бандит»! Стал один рассуждать: «Столбов, мол, на всех не хватит, за разбой-то!» Ну, тут стали расходиться, напугались таких слов.
Смотрит старуха — на село-то никто не идет, а стали жить но канаве да по кустам. По грибы приехали будто на гулянки! Друг от дружки поодаль, стерегутся. А село на горке, версты две. Днем воспрещено строго: кого поймают — начисто отберут. А к ночи во — пойдет! Подневали-поспали,— темнеть стало. Сперва пошли мальчишки шнырять, в разведку. За ними — бабы, с мешочками, и все в украдку... а там и возками стали наезжать. Глядит старуха — прямо, чудеса! Муку уж волокут, пересыпают, да шепотком все, будто чего воруют. На мосту у них верховой стоит — стерегет... то петухом закричит, то свистнет — у ихних мужиков свои знаки. Петухом ежели, можете не беспокоиться, врага нет... а как совой зальется...— все в траву головой, как от грому. Прямо...— представление веселое!..
Ждет старуха, трафится, как люди. Старик один на нее наступил — чего имеется? Патку попробовал — горькая! На сапоги нацелился,— помял — отложил. Ситчик?.. Старуха ему про клеймо...
— Нам,— говорит,— это без надобности, а чтобы вид был! У тебя вон скушный, а нам требуется веселого! Старухи наши теперь не шьются, а хоронить — в сенцо одеваем, в соломку обуваем!
Цену-то ей, стало быть, сшибает. По десять фунтов за аршин! Настращал. А за сапоги — пуд! Мужик еще наскочил, сапоги примерил — даю полтора! За ситчик бабы ухватились, накинули...
— Веселенького бы, канареечного... а энто чего!
Ребятва патку растаскивать, а темно... Старуха ситчиком обмотана, из пазухи конец высунула, на патку села, сапоги цепко держит. И куриная у ней слепота, понимаешь... ну, ничего не видит! А цены-то уж смекнула, да как бы не прошибиться... Безголосый тут один насунулся, всех отшил, очень самостоятельный оказался:
— Чего баушку мою заклевали... я у тебя покупатель!
Ну, патку забрал: за пустяк отдала старуха, только бы развязаться. Потом сапоги — за два пуда с половиной, продешевила... ну, крест вынимал — из страдания даю только! Истомилась, а до зари досидела, фунтик выпрашивала на аршин накинуть. Сделал безголосый по ее, взял пять аршин за три пуда да пять фунтов. А из села уж и — никого, пропали на заре все, и верховой уехал.
Спать стали по кустам. Переволокла старуха муку поглуше, намаялась, наплакалась: мешки-то залатанные, текет мучка, а волочить-то эна еще куда, к Костроме! Прикинула — к семи пудам муки-то у ней выходит. Приткнулась на мешках,— четыре мешочка да ведерко, а не спится: как бы мешки-то не вспороли?.. И все-то у ней мука перед глазами, все сыплется! На стоянке потом рассказывала. И голод донял, мучку стала жевать,— сухарки-то уже доела. А уж день полный, морить стало, напекать... Храпят кои по кустам, кои бродят. Подойдут к старухе — дивятся: то бедная вовсе была, канючила, а то вон — чисто крыса в лабазе! А она жалобится, понятно: пятеро ду-уш... весь дом променяли!.. Стали ее некоторые тревожить: «Не довезешь!» Она, понятно, волнуется,— куда с мукой теперь?.. Без мучки плохо, а теперь и с мучкой наплачешься... Расстроилась с устатку, разливается, не может никак уняться... голова-то уж у ней плохо соображает! А ее пуще дробят, завидуют:
— Теперь бабка как есть пропала!.. Не выдерется из муки... так и будет здесь на дачах жить, муку жевать... Ничего, лето теперь идет, тепло!..
Пить ей смерть хочется, с мучки-то, а отойтить боится,— всякого есть народу! И речка вон, а... Ну, с травки росу сшурхнет, пальцы полижет...
Вполдни стал народ подаваться, муку понесли, поволокли. А старуха сидит. А ее дождем стращают, завиствуют. Ну, были и сурьезные. Видют — затруднение у старухи, не может головой понять, как ей сбираться: одурела...— сколько, может, ночей не спамши! — ну, совет подали: подводу поряди, за конпанию кого подговори! Женщина одна набилась, молодая, тяжелая, с девчонкой тоже намыкалась, четыре иуда наменяла... и еще псаломщик пристал, чахоточный,— трех пудов осилить не мог, мотался. Вот и сговорились бедовать вместе. Псаломщику тоже на Москву ехать. Пошел он на село, муку им стеречь доверил. Приходит...
— До полпути берутся, а там перекладать... требуют четыре пуда! Аспиды, а не люди...
Старуха посчитала-посчитала...
— Сама переволоку, а двух пудов не дам!... Буду по мешочку подтаскивать, отложу — за другим схожу...
Рассчитала дня за три до машины дотащить. Ну, псаломщик ей привел резоны: мешки плохие, протрусишь больше! Чего поделаешь,— решили торговаться. Пошла женщина с псаломщиком, старуха с девчонкой при муке осталась. По семь фунтов с пуда порядили, не вывернешься. Приехал мужик, старик ночной оказался. Стала ему старуха ситчиком предлагать,— муки-то жалко! — заломался:
— Куда мне твои два аршина, сопли вытирать? Мне на рубаху пять требуется, лучше мукой давай!
Ну, оторвала ему пять аршин, он ей пудик присыпал. Ладно. Мука поехала, сами пеши пошли.
— Я,— говорит,— такой вас дорогой повезу,— волки не бегали! Никаких неприятностев не будет.
Да и посадил в болото. Пришлось стаскиваться, лошади-то помочь. Стал ругаться:
— Черт вас тут носит, спикулянтов... лошадь из-за вас зарезал! Что хотите — дальше не повезу!.. А желаете — по два фунта с пуда набавляйте!..
Псаломщик, было, на него, грозить... А он шкворень из-под сенца вытащил и, ни слова не говоря, шину будто настукивает...
— Сымайте муку... колесо рассохлось!..
Это уж как они опять поклали... А чаща-глушь такая — ни в жись не выбраться! И Богом его стращали, и...
— Сымайте...— и все.
Дали. Ну, вывез на настоящую дорогу, до полпути. Тут они его, на народ-то, начали корить,— псаломщик все бумагу ему показывал-ругался... А он ворот-то отстегнул, и...— во всю-то грудь у него опухоль, и кровью сочится,— глядеть страшно.
— Рак завелся от неприятностев, а вас, чертей, все вожу! Вы вон кобелям московским возите, а на мне семеро душ, сын с войны калека... чего я сто-ю?!
Не дай Бог, сколько я видал горя...— всплыло, не разберешься. И старика того загоровского я знал — правильный был, покуда жизнь с колеи не съехала... А тут нужда по нужде стегает!
Ну, с полпути уж мальчишку порядили, до машины. Опять старуха пудик отсыпала. Ну, увидала вагоны — закрестилась...

IV
А вагоны — мимо да мимо: полным набито, не сесть. На крышах сидят с мукой. Стали у станции, под акатником дожидать,— как цыганы. Народу...— станом стоят, в день-то один поезд проходил. Четыре дня так просидели,— слабосильные все, не влезешь,— а от псаломщика только разговоры,— всякой шапки боится, настращен. При них семерых скинули из вагонов — упокойников... да ночью старика насмерть придавили,— муки на него пять пудов на голову сбросили в потемках. Кто — кто?!, а тут разберешь — кто!.. Наслушалась старуха, не упомнить ничего. Ночи не спала, не ела — не пила... Сидит у муки, плачет. Псаломщик вертелся-вертелся... нашел! Прибег-запыхался: еду! Солдаты партией ехали, а он к ним, значит... голос им доказал! Ну, они его с собой прихватили — песни им играть дорогой — и муку устроили. Потом женщину ту, с девчонкой,— а солидная уж была, родить ей скоро,— солдат здешний посадил...
Старуха и не видала, как дело-то у них вышло,— дремалось ей. А они разговор имели... Жалась бабенка, отплевывалась, а солдат, понятно, резоны ей...
— И неделю проваландаешься, а уж ты мне доверься... я деликатно посажу!..
Ну, ходила она с ним на полчасика, девчонку старухе подкинула.
— Пойду,— говорит,— у главного дознаюсь...
Ну, посадил. Приходил с товарищем, имущество ихнее забрали.
— Меня-то бы прихватили...— стала старуха проситься: — бабу-то вон сажаешь...
А им смехи!..
— На полсотню годков просрочилась!
Видала от мешков, как их всаживали: один с пистолетом спереду шел и народ стращал. Затиснули бабенку с девчонкой в теплушку, как клин вколачивали, с мужиками за грудки... одного отчаянного выхватили из вагону — рубаху исполосовали, а их всадили! Мужик на буфер потом вскочил, поехал без картуза, верхом...— в вагоне-то мука осталась, не кинешь!
Заприметила старуха того солдата, устерегла, как близко он проходил...
— Сынок, помоги... бабу-то вон сажал!.. Возьми уж, чего требуется...
А тот над ней потешается,— куды ты мне сдалась, старая! Ну, которая публика тут жила до поезду, дивятся, смех пошел,— старуха солдату навязывается, бесстыжая! Потом ей женщина одна растолковала. Заплевалась старуха: да куды ж люди-то подевались, Господи!.. Одна-то страмота!.. А ей читают нотацию:
— Во-как хлебушка-то теперь дается! Прежде вон, за монетку, и в бумажку завернут, дураки-то вот когда были... а как все умные стали...
Ну, разговор пошел... Вот один старик и говорит:
— А чего окаянным будет, которые эти порядки удумали?! Народу сколько загублено через их... семерых вон свалили, как полешки, и в портокол не пишут!..
А ему говорят — мигают:
— Ты того спроси... в шапке красной вон идет!..
Ну, старик, понятно, схоронился. А там опять голос подается:
— Ба-альшие дела будут... теперь у каждого пропечатано, в свой в портокол записано!..
А сажаться надо. На пятый день опять поезд подошел. Старые все уехали, новые садятся, а старуха опять все ждет. Стала в голос причитать, а никто не вступается. Ушел поезд. А народ смеется, которые отчаянные:
— Это они смерти твоей дожидаются, вот и не сажают... Им опосля тебя наследство-то какое будет!..
Солдат тот опять проходит:
— Сидишь?..
— Сижу, сынок... Возьми уж положенное, ослобони... у меня внучки голодные, сиротки...
В ноги ему повалилась. А с ним матрос стоял...
— Знаешь,— говорит,— чего я с ей сделаю?!..— матрос-то... а морда у него...— прямо, зверь! — Я — говорит — ее... в вагон беспременно посажу! Она,— говорит,— мне до смерти надоела, видеть ее не могу, как она передо мной ходит, мысли мутит! Давеча спать пошел, а она опять... возля сидит-скулит!.. Чего ты скулишь-воешь... третий день воешь, работать мне мешаешь?! Я тебя видеть не могу...
А старуха в ноги ему:
— Прости, сынок, Христа-ради... сирота я слабая, безначальная... погибаю...
Пошел матрос от нее...
— Видеть,— говорит,— ее не могу!..
День прошел... Только поезду подходить, приходят двое каких-то, и матрос тот с ними...
— Забирайте ее канитель. Даешь им, бабка, полпуда, шут с ним!
Понесли они мешки, а он теребит: вставай, посадка сейчас тебе будет! В чувство ее привел. И ведь посадил! Понятно, матросу покоряются. Пальцем погрозил — «мать примите!» Только и всего. Пошел, не успела старуха и слова ему сказать. Втащили ее, дали местечко в уголку. Отсыпала она полпудика. Поехали. Повалилась как мертвая, с устатку.
Проснулась — народ шумит, обязательно вылазить надо да лесом верст двадцать обходить, а то на главной заграждение — досмотр, отбирают, больше пуда не дозволяется. Старуха заполошилась,— да почему такое?!.— А все в одно слово: обходить! В тихом месте сойдем, а то заградительный отряд, самый лихой. Со встречного поезда предупреждали, что стерегут! Вчера спекулянты с матросами ехали, с собственной охраной,— кровопролитный бой был, отбились и двоих ихних убили... Теперь, не приведи Бог, рвут!..
К ночи, на остановке поволокли мешки, посыпались из всего поезда. Стали мальчишки вскакивать, в «пассажира» наниматься,— на заграде, мол, пудик на себя покажут, а там соскочут, но только отсоветовали старухе: скакунов уж знают, не верют! Пришлось старухе нанять до подводы донести за мучку, а уж там все налажено, по пяти фунтов с пуда, до глухого перегона. Плачет, а дает. Поехали, цельный караван. И ночь уже. По местам у них верховые, где поверней сворачивать... Двое со звездой попались,— на откуп у мужиков, предостерегают: и мужики тоже стерегутся,— бывало, что и лошадей отымут. Завезли в леса, послали на малую станцию разведать,— страшную заставу-то обошли! А с малой прискакал верховой, говорит: в кустах хоронются с пулеметом, на дальнюю надо подаваться! Мужики говорят: желаете — за пять еще фунтов повезем, а то прощайте... сами едва живы! Деваться некуда, согласились которые... Глядит старуха — мешочка-то уж и нет.
Доставили в глухое место... Случалось мне такими путями путать, навидался горя... Будто уж и не на земле живешь, чудно!.. Дебри, народ, как в облаве, мечется, кровное свое прячет... а кругом по весне-то сила Соловьева, всю ночь свищут... даже в голове путается... Ну, сон и сон, страшный... Ну, сидят — ждут. Хлеба ни у кого. Развели костерки, катышков замесили из мучки — да в кипяток без соли. Продневали. Ночью, перед зарей, поезд подошел,— совсем слободно. Народ-то округ бежит, лесами, два-три перегона, а поезд, почесть, пустой идет. В самом том поезде и тому человеку довелось ехать, вот что патку-то на постоялом ей менял...
Ну, посажались. И старухе пособили. Стали ей прикидывать, капиталы-то ее, в одно слово: боле четырех пудов нет! А к восьми было. Сидит-шепчет свое: «Господи-Сусе, донеси!» Теперь уже путь гладкий, аккурат до Москвы, а там только на Ярославский дотащит, рядом. Да как вспомнила про посадку, да, сказывают, в Москве-то опять досмотр, боле иуда не дозволяют...— забилась на мешках! Значит, душой-то уж поразбилась... Которые с ней ехали, сказывали: нас-то расстроила, плакамши.... А тут еще гулящая конпания, с бубном, с гармоньями, солдатишки шлющие да матросы... Стали баб-девок называть в свой вагон, ручательство дают, что с ними нигде не отберут ни порошинки... просют с ими танцевать!.. Ну, пошли некоторые, муку поволокли... на свадьбу! При всем народе волоклись, платочки только насунули... Тронулись, а уж к заре дело, народ притомился, позатих. Спать теперь до самой Москвы можно, без опаски.

V
В самый рассвет, перегона через два,— остановка... Досмотр! Перехитрили те-то,— впереди заставу перегнали! Ну, деться уж некуда, по всей линии с ружьями дежурят,— не убежишь. Гул-крик поднялся, из вагонов мешки летят, из ружьев палят... Стали кругом говорить — смерть пришла! Не умолишь. Самые тут отпетые, ничего не признают, кресты сымают... Называются «особого назначения»! Такая разстройка у всех пошла...— кто на крышу полез хорониться, которые под вагоны, мешки спускают, под себя суют, в сапоги сыплют, за пазуху...— дым коромыслом! А которые самогон держат, откупятся... А там — в бу-бен!.. Ну, ад-содом!.. Старуха, понятно, затряслась-обмерла, в мешки вцепилась, кричит:
— Убейте лучше... не дамся!..
Вы-ла... Я через сколько вагонов голос ее слыхал:
— Не да-а-ам!..
Вот и подошли. Пятеро подошли.
— Вылазь!.. Все вылазь!..
Глядеть: страсти. Морды красные, а которые зеленые, во натянулись!.. Губы дрожат, самые отчаянные. Тоже, не каждый отважится... Такие подобрались,— человечьего на них одни глаза, да и те, как у пса цепного, злю-щие! Весь характер уж новый стал, обломался. Ну, не разговаривай, а то — в подвал!
Влезли...
— Это чье?.. Это?! Как не мука?!. Пори!.. Чей мешок? Ничей?!. Выкидывай!.. Разговариваешь?!. Взять его!..
Крик, вой... не дай-то Бог! Облютели. Которые молят:
— Дети малые... мать-старуха!.. с войны герой... нога сухая, поглядите!..
Ни-каких разговоров! Женщина одна грудь вынула...
— Все высосали... глядите... последнее променяла!..
Никаких!
— Выкидывай спекулянтов!..
Ад-смрад! Свежему человеку...— с ума сойдешь. Пистолетом тычут, за ворот...
— Приказано по декрету, от рабочей власти!..
— Да мы сами рабочие... пролетары самые...
Никаких! Один за сапоги прихватил,— на мешке его выкинули. Пуще олютели, от плача.
— Мы,— кричат,— вас отучим!..
А сами налиты, сапоги горят, штаны с пузырями, и вином от них... и звезды во какие, как кровь запекло. Ну, совесть продали, мучители стали, палачи.
К старухе...
— Вставай, не жмурься! — кричит на нее,— пистолет в боку, зад разнесло.— Тебе говорят!..
А старуха прижухнулась, не дыхнет. Уцепилась за мешки, как померла. Ну, он ее за плечи, отдирает... Она не поддается. И махонькая совсем, и тощая, а так зацепилась, пальцы закрючила,— не может он ее снять с мешков! Он тогда ее за ногу, заголил ей... совсем зазорно. И тут не поддается,— ногой зацепилась под мешок, а сама молчит. Осерчал, кричит товарищу своему:
— Волоки ее с мукой, чертовку... разговаривать с ней... тащи!..
Поволокли ее на мешках. Три было у ней мешочка, один к другому прикручены.
— Напаслась, спекулянка!..— кричит.
Стряхнули ее с вагона швырком, а она и тут не сдается...— брякнулась с мешками, как приросла.
— Отдирай ее без никаких!
Народ уж стал просить:
— Старуху-то хоть пожалейте... страм глядеть!..
А им че-го!..
— Отдирай!..— который вот с пистолетом, уши у него набухли досиня.
Ухватил мешок за углы, а другой сзади взялся, за плечи ее прихватил,— на себя, значит, отдирать... Ну, стала она маленько поддаваться, отодрали ей голову от мешка... Бе-лая... да в муке-то извалялась...— ну, чисто смерть, страшная!.. Так вот, мотнулась... руками так на того, который за мешок тянул... от себя его, будто...— ка-ак закричи-ит:
— Ми...кки-ит?!!
Тот от ее... назад!!. На кортках закинулся, на руки... пополовел, как мертвец... затрясся!..
— Ма... менька...?!.— тоже как кри-кнет...
Понимаешь...— его признала!.. сына-то, пропадал-то с войны который!.. Встретились в таком деле, на мешках!..
Ка-ак она восста-ла-а... ка-ак за голову себя ухватит... да закричи-ит!.. Ух-ты, закричала... не дай Бог!
— Во-он ты где?!! С ими?!. У родных детей хлеб отымаешь?!. Мы погибаем-мучимся... а ты по дорогам грабишь?!. Родную кровь пьешь?!! Да будь ты... проклят, анафема-пес!!. Про-клят!!!...
Завы-ла, во весь народ... прямо не по-человечьи, а страшнее зверя самого страшного, как завыла!.. Не поверишь, чтобы мог так человек кричать... Весь тут народ вроде как сумашедшие стали... Волосы на себе дерет, топочет-наступает...
— Про-кля-тый!!!...
Все перепугались, молчат...— как представление страшное, невиданное!..
И вот, спроси в Борисоглебске и по всем тем местам...— все помнят, кто жив остался. Как громом!.. Из сил выбилась, упала на мешки, головой бьется, в муку долбит... Так из мешков-то... ффу!..— пыль!..
Обступили их... А он, так себя за голову, глядит на нее, ровно как очумелый, не поймет!.. Потом, так вот, на народ, рукой,— отступись... Ну, шарахнулись... Он сейчас — бац!..— в голову себе, из левольвера!.. И повалился. Вот это место, самый висок, наскрозь.
Тут смятение, набежали... главный ихний подлетел, латыш, каратель главный. Ну, видит... Пачпорт! Слазили ей за пазуху, нашли. Видят — Марфа Трофимовна Пигачова, деревни Волокуши... А им, конечно, известно, что он тоже Пигачов, той деревни,— значит, на мать наскочил, грабил-издевался, такое ужасное совпадение! А она по дороге все жалилась про горя свои... Ну, стали объяснять им про сирот, мучку вот им везла, а сын... вон он где оказался!.. у матери, у родных детей отымать стал, хуже зверя последнего... Ну, тут уж и нашвыряли им всяких слов!.. Прямо го-лову народ поднял, не узнать! Ну, в такой бы час... да если бы с того пункта по всему народу пошло-о...— никакая бы сила не удержала!.. И те-то сразу как обмокли! Такое дело, явственное... Ни-чего не сделали! Главный и говорит — можете муку забирать! Приняли ее с муки, мешки в вагон подали, из публики. А старуха про муку уж не чует, бьется головой на камнях, уж не в себе. А поезду время отходить. Да уж и не до досмотра тут им... Главный ей и говорит:
— Желаете, мамаша, сына похоронить?.. Мы вас сами отправим...
Стали ей толковать, в разум ей вложить чтобы... А она так вот, в кулаки руки зажала, к груди затиснула... ка-ак опять затрясется!..
— Про... кля-тый!..
Так и шарахнулись! И тут ему не дает прощения!!
Тут народ сажаться уж стал. Ее опять допрашивают: «Поедешь, мать?» — А она чуть стонет: «О... ой,.. домой...» — Силы-то уж не стало, истомилась. И лицо все себе о камни исколотила. Ну, велел тот карманы осмотреть у мертвого. Денег много нашли, часики золотые сняли с руки, портсигар хороший... Главный и подает старухе:
— Возьмите, от вашего сына!
Она все будто без понятия, сидит на земле, задумалась... Он ей опять, и публика стала ей внушать,— бери, мол, на сирот! Она тут поняла маленько... руками на того, на латыша, как когтями!.. Да как ему плюнет на руку!..
— Про... клятые!..
И упала на панель, забилась... Тот сейчас — в вагон! Подхватили, в вагоне на мешки поклали...
Пошел поезд. Остался тот лежать,— из вагонов народ глядел,— и те над ним стоят, коршунье... А старуха и не чует уж ничего. Стало ее трясти, рыдает-бьется...— у-у-у.. у-у-у... Два перегона она так терзалась... Сколько мытарств приняла, а напоследок — вот! А которые, конечно, рады, что переполох такой случился и досмотру настоящего не было,— опять муку назад потаскали. Через ее спаслись маленько.
Стали к большой станции подходить,— что не слыхать старуху?!. Глядят, голова у ней мотается! Знающие говорят — отошла старуха! Как так?!. Отошла, преставилась. Подняли ей голову, а у ней изо рта жилочка уж алая, кровяная... За руку брали — не дышит живчик. Подошли к станции, а там бегут солдаты, трое... кричат:
— Которая тут старуха, у ней сын застрелился?.. По телефону дано знать... мешок муки ей и проводить на родину с человеком, при бумаге!..
— Здесь,— говорят,— эта самая старуха... только примите ее, пожалуйста, приказала долго жить!.. И муку ее забирайте, можете блины печь!..
Схватили мешки — рраз, им под ноги! И старуху легонько выложили,— вся в муке!
— Ну только...— тут уж весь народ вступился,— у ней внучки-сироты голодают, имейте это в виду!..
— Ладно,— говорят,— в протокол запишем, дело разберем.
Записали в протокол, что собственной смертью померла. Были, которые настаивали,— запишите, что от горя померла, муку у ней рвали... сами свидетели!..
— Ну, вы нас не учите! — говорят.— В свидетели хотите?.. Слазьте!..
Насилу от них отбились.
— Муку дошлем,— говорят.
Пошел поезд. А уж там — дослали, нет ли — неизвестно.

Июнь, 1924 г.
Ланды.

<- предыдущая страница следующая ->