Меню сайта |
|
|
|
Поиск |
|
|
|
Статистика |
|
|
|
|
скачать журнал
<- предыдущая страница следующая -> Проза
Иван ШМЕЛЕВ РАССКАЗЫ
О тьме и просветлении Настоящий художник не «занимает» и не «развлекает»: он овладевает и сосредоточивает. Доверившийся ему читатель сам не замечает, как он попадает в некий художественный водоворот, из которого выходит духовно заряженным и, может быть, обновленным. Он очень скоро начинает чувствовать, что в произведениях Шмелева дело идет не более и не менее, как о человеческой судьбе, о жизни и о смерти, о последних основах и тайнах земного бытия, о священных предметах; и притом, что самое удивительное, не просто о судьбе описываемых персонажей (с которыми «что-то», «где-то», «когда-то» случилось), а о собственной судьбе самого читателя, необычайным образом настигнутого, захваченного и вовлеченного в какие-то события. ...Создания Шмелева родятся из сердца. ...Человек с холодным сердцем и мертвым чувством никогда не будет художественно жить вместе со Шмелевым. ...Заглавия Шмелева всегда символически существенны и центральны: они выражают главное содержание художественного предмета. Таково, например, заглавие «Про одну старуху», где под «старухой» разумеется не только «эта старуха», но еще Россия-Родина-Мать, брошенная своим сыном и погибельно борющаяся за своих внучат, за грядущие поколения: это нигде не выговорено в рассказе, символ не раскрывается в виде научения; напротив, эта символика таится поддонно, молчаливо, но она зрела в душе автора и медленно зреет в душе читателя, который в конце рассказа переживает весь ужас этого прозрения. Иван ИЛЬИН
Про одну старуху Рассказ бывалого человека
I. ...Как мы с ней тогда на постоялом ночевали, она мне про свое все жалилась. Да и после много было разговору... В то лето я по всяким местам излазил, не поверишь... Да тифу этого добивался... а он от меня бегал! Кругом вот валятся,— а не постигает! Самовольно с собой распорядиться совесть не дозволяла, так на волю Божию положил... Да, видно, рано еще... не допито. Потом один мне монах в Борисоглебске объяснил: — Два раза Господь тебя от смерти чудесно сохранил — вот ты и должен помнить, а не противляться! А за свою настойчивость обязательно бы своего добился, каждому дана свобода, да, значит, раньше уж сыпняк у тебя был, застраховал!.. В самую эпидемию ложился, в огонь!.. И где я не гонял тогда, с места на место, как вот собака чумелая! А думают — спекулянт, дела крутит... Правда, многие меня знавали, как, бывало, дела вертел... а теперь один, как перст, гнездо разорено... По России теперь таких!.. Какие превращения видал...— не поверишь, что у человека в душе быть может: и на добро, и на зло. А то все закрыто было. Бо-льшое превращение... на край взошли!.. Так вот, про старуху... А про себя лучше не ворошить. Из Волокуши она, Любимовского уезду, за Костромой... а я-то ярославский, будто и земляки. Да в каждой губернии таких старух найдется. Ну, от войны да смуты ей, пожалуй, что всех тяжелей досталось. Махонькая была, сухенькая, а одна ломила — и по дому, и в поле. Легкая была на ногу, кость да жилка, и годов уж за шестьдесят. Невестка неделями от спины валялась, трое ребятишек, мелочь,— все на одной старухе. И характером настойчивая была, сурьезная. Сын, Никешка, спьяну побьет когда...— да чтобы она соседям!.. Поплачет перед печкой с чугунками — слезой-то и вытекет. И жену-то он доконал, побил шибко на масленой, у кума из-за блинов скандал затеял да в полынью с санями и угодил... привез полумертвую — на въезде и бросил, в казенку занадобилось. Калекой с того и стала. Как старуху-то я за Тамбовом встретил — совсем уж и не узнать, шибко заслабела, и в голове уж непорядки, от расстройства. Да и все...— спокою ни у кого нет. Про себя скажу: во скольких уж я делах кружился, и все в голове, бывало, держу... а с семнадцатого года стал путать. А как два раза пистолет приставляли, и гнездо все наше!.. Ну, сурьезная была старуха, горбом возила. К господам Смирновым на поденщину бегала — полы помыть, пополоть, на сенокос там... У господ Смирновых делянки снимал я прежде...— имение какое было, сколько народу от них кормилось!..— ну, деревню ее хорошо знаю, Волокуши,— округ по лесам работали. И на маслобойку гоняла посуду мыть — там ей снятым молочком платили, а она творожком внучат питала,— и грибы грибникам сушила, и на патошном картошку корзинами таскала, а ей патокой выплачивали... И патошников хорошо знал, Сараевых, царство небесное...— товар у них брал, глюкозу, в Иваново на красильни ставил... Как все налажено-то было, спокон веку!.. Ну, сказать, неправда была... а все будто и утряхивалось, коромысло-то ходило, и у каждого надежда — Господь сыщет... Ну, а где правда-то настоящая, в каких государствах, я вас спрошу?! Не в законе правда, а в человеке. Теперь вот правда!.. При сыне волом работала, а как Никешку на войну забрали, все на нее и свалилось. Сумела обернуться, паек солдатский исхлопотала, надел сдала, огород да покос оставила, лошадку удержала — картошку на патошный возить. И еще туфли, чуни, плела на лазареты. Эти чуни, скажу вам, по тем местам я распространил, со Звенигородского уезду,— многие кормиться стали, поправились. Ну, и она плела, по ночам, глаза продавала. А сын раз всего только и написал, как в госпитале лежал,— сулился домой с гостинцами. Свое помню: мои двое... прапорщики были, скорого обучения...— месяц, бывало, письма не получаешь, и то надумаешься!.. А жили мы в достатке, и домик в Ярославле, и в Череповце мучное дело налажено — и то какое беспокойство! А тут одна старуха за все про все. Так и не показался. Справки ей Смирновы наводили — ответили так, что в плену. А потом товарищ его в дом писал, что убит в бою,— через год уже. Ну, поплакала — и опять, крутись... А тут и пошло самое-то крутило, смута... Господ Смирновых описали в комитет, выдали старухе пять пудов ржи, да хомут еще, да зеркало. Просила коровку на сирот, а ей — телка! Понятно, ей обидно, плакалась: — Куды мне хомут, у меня свой хомут!.. — А ты не завиствуй,— говорят,— мы тебе зерькало какое дали, всего увидишь! Вот и поговори. А чего старуха может! — У меня,— говорит,— кормильца убили... — Ну, что ж, что убили... такую уж присягу принимал!.. Все и разговоры. А как стали тащить-то, комбедные-то эти, как пошли верететь — опять старуху отшили: пожаловали ведерко патки с сараевского заводу да овцу. А на патошном восемнадцать коров было, глядеть страшно! Слышит старуха — бабенке одной пегую определили, а бабенка молодая, вдовая, без детей, с Ленькой она гуляла, с куманистом главным... Старик один так их величал, очень значительно! Куманисты... Ну, понятно, обидно: гулящей кобыле корову дали, а на сирот — овцу! Вот и пошла старуха к Леньке Астапову. Рассукин-то сукин был!.. Я его самолично за виски трепал, как он у меня струмент унес,— лес мы тогда сводили. Знала, понятно, и старуха, какой сукин сын, вор был, и мужики столько его лупили... ну, а все, думается, совести-то, может, у него осталось... А дело такое было... это тоже знать нужно. С войны он загодя еще сбег и у смирновского лесника укрывался...— он потом того лесника на расстрел присудил, в город угнали, что уж там — неизвестно. Будто народный лес продавал! Во какой, су-кин сын! Ходила старуха по грибы да на Леньку в чащах и напоролась! Заяви она кому следует — сейчас бы его полевым судом, как дизелтира!.. Ну, он ее, конечно, застращал: спалю! Да еще магарычу с нее затребовал: махорки да самогону принеси, а то обязательно спалю! Въелся в ее, как клещ! Ну, напугалась, доставила ему, глупая... а он будто еще и нехорошо с ней сделал... В лесу, чего кто увидит! А лесник-то про все его подвиги потом рассказывал. Во какой, сукин сын!.. Ну, пошла она к Леньке...— а уж он так тогда поднялся — шапку, смотри, держи! Все полномочия ему, коту, от ихней власти, сам все делил-теребил по именам да заводам и всякие пустые слова умел без пути городить... Такого-то образования в остроге сколько угодно — дери-крой! Ну, приходит к нему в волость, в победный их комитет...— а прозывается бе-дный! — про обиду свою уж и не вспоминает, нужда-то уже все стирает, в ноги им повалилась: — Призрите на сироток... ваше благородие!.. Во-от как! Она мне сама всю эту историю рассказывала, слушать неприятно. И было это для нее как знак судьбы... По народу бы теперь походить-послушать...— поймешь, какая эта тайна — жизнь, чего показывает... Я так соображаю, что либо народу гибель, либо, если выбьется из этой заразы, должен обязательно просветлеть: всех посетил Господь гневом. Ну, пала перед ним: — Вовсе уж помираем, оголодали... заработать негде, сами знаете, все казенное стало... Хоть самую плохонькую коровчонку определите, с патошного-то, по вашему закону!.. — Нет у нас плохоньких — все первый сорт! Ну, в легкий час угодила. Сначала было заломался: — А ты кто такая?.. что-то я вас, гражданка, не по-мню!.. Ну, объяснила: — Да Пигачовы-то мы, сироты... с Волокуш, крайний двор... Признал. Надел шапку свою баранью, со звездой, палец поднял: — Пиши ей,— подручному своему адъютанту, Ваське... своякову сыну старухину,— пиши ей мандат по моему указу, что вот по ее бедности от народной власти определяю от кулаков-кровопийц Сараевых с завода корову... Как твое фамилие?.. Старуха говорит опять: — Да, чай, сами знаете... Пигачовы мы... — Мало чего,— говорит,— знаю, а мне требуется!.. Ну, форсу напустил. Имя как?.. Мнительно уж тут ей стало — допрос такой строгий, и все записывают? Думаться стало — не смеются ли уж над ней... Тут он ей и присудил: — За твою верность нашей власти даю тебе корову! Можете выбирать любую! У ней и ноги ушли — не ждала! Сейчас ее на завод — выбирай! Тут она прямо заробела. Я сараевских коров очень хорошо знал — одна к одной, не коровы, а го-ры! По четыре сотенки были, как слоны! А сами знаете, какие у мужиков коровенки...— коза! А семеро еще коров стояло. Как увида-ла...— стоят горами, не подойдешь! И уж сдали, понятно, от ихнего ухода, а огромадные. На цепях, на каждой бляха с кличкой, с номером... А Ленька над ней куражится: — Выбирайте, гражданка Пигачова, какая на вас смотрит... Властью народной приказываю тебе — выбирай! Мандат тебе от меня на вечное владение... А они все будто одинаки,— до чего громадные! И страшно-то ей, и бедность-то одолела...— а тут такое счастье, не передохнешь! А он-то ее дурачит, ломается: — Желаете эту, самую огромадную... первая самая корова?! Ради твоей бедности... и пущай все знают, как мы... И действительно, ведет к ней невиданную корову — сам ее помню, голландской породы, черно-белая, пегая, рожки, правда, не очень велики, а лик строгой... Потому я помню, что у Сараевых ее торговал, только не продали. Ведерная корова была, по пятому телку. Старуха в ноги упала, уж и себя не помнит,— и крестится-то, и плачет... Первую ведь коровку за всю-то жизнь заводит...— бедно уж очень жили. И как раз под масть, черная с белым, в хозяина-покойника... — Может,— говорит,— смеешься?.. Ну, не верит! А он над ней командует-мудрует, как... главнокомандующий какой: — От моего имени, полномочие по дикрету! Веди смело, никто не имеет права отобрать!.. У нас строго. Вывели ей корову на дорогу, поставили. — Постерегите, кормильцы...— говорит,— к куме забегу на минутку, богословлюсь... Ну, тут же оборотилась, с вербочкой со святой бежит — крестится, платок съехал... Те гогочут, народ высыпал, смотрит... а старуха уж ничего не видит, не слышит — погнала в Волокуши, домой к себе. Бежит — ног под собой не чует. Четыре версты простегала — не видала. А корова идет строго, шаг у ней мерный, бочища...— старуха близко и подойти опасается. То с краю забежит, то с головы оглянет. Морда страшенная, ноздря в кулак, подгрудок до земли, ну и вымя... котел артельный!.. а глаза...— во какие, строгие, глядеть страшно, будто чего сказать могут! Тогда еще ей, старухе-то, будто чего-то в сердце толкнуло... Подогнала к Волокушам,— место глухое, елки...— ка-ак она затруби-ит!..— по лесу-то как громом прокатило! Глазища на старуху уставила, прямо в нее мычит, жаром дышит, ноздрями перебирает, сопит,— страшно старухе стало. А зимой дело было, уж заполдни. Народ по избам, старухин-то двор с краю,— никто этого дела не знает. Снег, да лес, да она с коровой страшенной этой. Ну, ворота отворила, загонять... А та не желает в ворота... непривышная, понятно, к такому постою, да и пуганая, что ли... петуха пугается! Рогом на петуха, бодаться-брыкаться... ни-как в ворота не хочет! Измаялась с ней старуха, смокла. А невестка пластом лежит, не может. Ребятенки повыскакали — визжать... А та еще пуще упрямится, хвостом стегает, к дороге воротит, в снегу увязла... Прыгала-прыгала за ней старуха, валенок утопила, задвохнулась...— ни-как! И плачет, и закрещивает... — Красавка-Красавка... Господи-Сусе, помоги... Ни-как. Стоит — снег обнюхивает, сопит, боками водит... Покликала уж старуха соседа. Старик бедовый был, завиствовал, что патошники, бывало, ей помогали. Ну, вышел — бобыль он был. Рада уж старуха, что народу-то никого, еще не прознали,— деревня-то лесовая, в один порядок... И уж так-то ей хотелось корову во двор поскорей втащить — народ-то ненавиствует, испортют еще с дурного глазу... Ну, старик, как водится,— корову принимать, помогать... Старуха корочку ей сует — нет! Так морду прочь и воротит. Стал старик веником ее кропить-осинять, окрещивает-махает... А она к этому обычаю, пожалуй, непривышна — пуще напугалась! Задом бить принялась — так снег и полетел! Как старуха ни исхитрялась голову-то ей в ворота направить,— никак! Да еще рогами норовит... А тот все веником! Старуха уж стала ему кричать: — Не пужай веником... нескладный!.. Он ей свои резоны: — Я,— кричит,— ее не пужаю!.. А коль она намоленой воды пужается... уж не от меня это, а чего-то ее не допущает!.. Загнул ей... А она уж и допрежде заробела-надумалась... — Да чего ж,— говорит,— не пущает-то... Господи-Сусе?.. — Ну, уж это нам неизвестно, а... Господь уж, значит, не богословляет... А сам на нее глядит, будто чего и знает! — И масть-то вон у ней такая... гробовая!.. Да ты,— говорит,— сама-то на глаза-то ей погляди... ну?!. Каки глаза-то у ей?!. А?!. Сле-зы у ей на глазах-то... с чего такое?!. Действительно...— на глазах-то, глядит, слезы!.. И такое воспаление в глазах-то — ну, кровь живая!.. Совсем заробела тут старуха... — Да с чего ж такое... у ей... сле-зы-то?!. А он ее опять тревожит: — Ну... нам это неизвестно, чего там она чует... а знак от ее имеется!.. Ну, ладно,— говорит,— скажу тебе, только никому, смотри, не сказывай до время... а то нас с тобой заканителют... Тут он ей и открыл глаза! — Кро-овь на ней, потому! Обоих патошников... И Миколай Иваныча, и Степан Иваныча... убил Ленька!.. в лесу вчера расстрелил! Прибегал с час тому Серега Пухов, от кума... шепнул!.. За дровами ездил, сам видал...— обои лежат в овражке, за болотцом, снежком запорошило... По приказу ихнему убил и печать приложил, по телехвону! Тебе-то, понятно, не сказывают, а мне-то уж известно!.. Так старуха и села в снег! А Бедовый — его и по деревне так величали, хорошо его знаю... яд-мужик!..— пуще ее дробит: — Ну и дал тебе на сирот Ленька-сволота не молочко, а кровь человеческую!.. Коровка-то вот и чует — слезы-то у ей к чему... Чего она тебе в дом-то принесет?! Го-ре!!. Господь-то и предостерегает от греху-то! Хрещенской воде силу не даст... когда это видано?! Так и отшил старуху, застращал. А она была божественная, хорошей жизни. А тут уж и народ прознал, со дворов набегли, пуще ее дробят... — Это он на смех ей... с себя отвести желает, путает... И чего только окаянные удумают!.. Сирот еще хотят путать несмышленых!.. Да как принялись все корову дознавать — всего в ней и досмотрели! И глаза будто не коровьи, а... как у чиродея! И молоко-то теперь кровью у ней пойдет... и бочищи-то вон как раздуло!..— чего ни на есть — а в ней есть! А корова народа напугалась — пуще мотается! да как опять затруби-ит...— так и шарахнулись! — Ма-тушки... во мык-то у ней!.. только что не скажет!..— как принялись тут бабы разбираться!..— в елках-то как ходит... позывает... жуть!.. И в одно слово все: — И ей уж не жить, посохнет от такого греха... и человеку через ее... го-ре задавит!.. Да так настращали старуху, что и самим жуть, страшно стало. — Теперь от ее на всех прокинется, не отчураешься! В Потемкине тоже вон коров делили... да гам барин хоть своей смертью кончился... и то бык чего начертил, троих мужиков изломал, а намедни все и погорели... А тут ...да тут и не развяжешься!.. в глазах у ней кровь стоит!.. А старуха с перепугу плачет, руками от себя отводит... — Да пущай... горе наше сиротское...— в голос прямо кричит,— пущай лучше сироты никогда молочка не увидят... ни в жись не приму такое!..— А сама-то разливается!..— Еще давеча мне чегой-то, толконуло... Сараевы-покойники все мне, бывалыча, на сирот чего помогали, а тут... да Господь с ней!.. И погнала старуха корову в волость. Пошла корова, как обмоленая,— диву дались! — Во, пошла-то... гляди, хо-дом!..— кричат вдогонь.— Господь-то как!.. Теперь пусти ее... она прямо к им наведет, к овражку... очень слободно!.. Пригнала старуха корову в волость к ночи уж... Ленька как раз на коне ей встретился — за спиной ружье, у боку пистолет. Известно, пьяный. Велел подручному своему дознать, какого ей еще рожна надо. Ну, сказала своякову сыну — ненадобна ей корова! Ленька на дыбы, в обиду: почему мандату не покоряется, дара от него не желает принимать? А та — ничего не скажу, а не нужна. Он на нее — с конем!.. — Чего, такая-сякая, брезговаешь моей коровой?! Тут она намек подала: — Коль так не понимаешь,— скажу. Пускай мне корову при хозяевах отдадут, при Сараевых! Вели их привести, они третий день в заводе заперты... тогда приму! — А не хочешь?..— обложил ее всякими словами.— Кончились твои хозяева, теперь мы хозяева!.. А коровьего счастья не желаешь...— так вот тебе мой декрет: всей бедноте от меня порция, а старухе ни хе-ра! Да бац!..— и положил корову из пистолета в ухо! Рухнула корова на все четыре ноги, а старуха от них п-устилась...— чисто ветром ее несло! А уж совсем темно стало. Мчит — ни зги не видать, дороги не слыхать...— и такой-то страх на нее напал — ужас! Гонит будто за ней корова страшенная-гробовая... в спину ей храпит-дышит, жгет... А в ухо ей голос, голос: Го-ре задавить!.. не быть живу!.. Добежала до Волокуши — себя не помнит. А ей все чудится: трубит по лесу, зычит-позывает!.. Вскочила в избу, на печь прямо забилась... А уж все спят, жуть... А корова будто и на печь к ней мордой страшной заглядывает, сопит-дышит!.. До бела света глаз не могла сомкнуть старуха — всю ночь проплакала-продрожала. С того случая, через корову эту, она уж совсем заслабла. Сама сознавалась мне... Тоска напала, сердце сосет, места себе найти не может...— будто чего случится!... В пролубь головой хотела, только вот сирот жалко. А жизнь прямо каторжная пошла. Не пошло впрок чужое, да и его-то нешибко оказалось. Грабежи да поборы. А там и до церкви Божией добрались, ризу серебряную с Боголюбской сняли, увезли — будто на голодающих. А кругом свои голодающие,— никто ничего не понимает. Только уж под жабры когда прихватило, тогда поняли...— жуликам пошло счастье! Ленька, понятно, недолго поцарствовал — свои же мужики пришили, устерегли. А неурожай другой год, ни у кого хлеба не осталось. Урожай — неурожай, а им все подай — до мужика добрались. А глотку не раззевай, а то свинцовая примочка имеется, аптеки-то ихние известны, не забалуешь!.. Это тебе не податной инспектор, рассрочки-то... Ну, вертелась-вертелась старуха на мякине...— телка давно проели и овечку проели, полушубок Никешкин тоже за хлеб ушел, а заработков никаких ни у кого. Стали мужики за хлебом по чужим местам ездить, на Волгу да за Тамбов... Пошел разговор, что хлеба там горы, с царских годов лежат непочаты, а мужики там богатые, дают хлебом за ситчик да за одежу. Которые ездили — привозили. А то и безо всего, случалось, ворочались, страсти рассказывали: народ поморить хотят, землю для себя готовят... Стоят по местам заграды, хлеб у народа отымают, от правов отучают! Такой уж у них закон — отымать, народ под свое право покорить. Сперва, понятно, не верили, а потом узнали. Ну, закон-закон, а есть-то надо... А уж и вовсе плохо стало у старухи: отдала казакин свой и шерстяную шаль верному человеку — на мучку выменить. Взял с нее половину промену, через две недели воротился, выдал два пуда муки, закаялся: — Никаких бы денег с тебя не взял, измаялся! Там нашего брата из пулеметов бьют, у Танбова... Лесами сорок верст гнали на подводах, заград-то бы ихний миновать... беда! И по лесам каки-то разбандиты пошли, разувают-раздевают, понимаешь... крест сымают! И каждый с вагону стаскивает, и везде упокойники по линии, вшивый этот тиф, понимаешь... всего набрался, не отчешусь!.. Поахала-поахала старуха...— казакин один восемь рублей стоил. К другим тыкалась — не берутся... А у ней двенадцать аршин ситчику лежало, от барыни Смирновой подарок, а там за два аршина, сказывают, пуд сеянки дают! Давал ей один за все два пуда — рыск беру! Удержалась. А тут привезли муки, говорят, так пошло ходко, до пуда за аршин доходит! Видит старуха — не миновать самой ехать: никто не берется, рыск. Только будто шибчей отымать стали. Как это так, хлеб — да отымать?! Ну, не верит — обманывают. Возьмут ситчик — и прощай, отняли — скажут. Стала она невестке говорить, за мукой не миновать ехать надо... Та и вызывается: — Лучше я, маменька, съезжу... может, добрые люди пособят довезти, больную пожалеют... Для деток уж последние силы положу... Ну, старуха и руками и ногами: — Ты еще где поляжешь, не встанешь... и мука пропадет. А что я с ими на старости!.. изведусь тут, ждамши. Соседи тут без меня помогут, поприглядят, а я посходней, может, как сумею, слезы мои пожалеют... Ну и рыскнула. Ситчиком обмоталась, как ее обучили, лошадку на сапоги выменяла у живореза одного, за пуд муки оставила им припасу, да ведерко патки прихватила — уберегла. С товарами и пустилась.
II Поехала с двоими из села, попутчики,— и помогут, в случае, муку на вагон поднять. После Святой погода теплая. Сухариками запаслась, как на богомолье. Поехали... В Москве, на вокзале, как попали в переделку, на досмотр,— завертел старуху народ, кинулся бежать с чего-то, сшибли старуху, и патку ее опрокинули, и попутчиков она потеряла... Плачет на полу над паткой, оберегает, чтобы не ходили, в пригоршни с полу да в ведерко. А над ней смеются. Энти собрались, с звездой. — Сгребай их,— кричат,— прямо полками у нас ходют... сахари их старуха!.. Ну, собрала... а фунтов пяток не добрала, на ногах растаскали. А попутчиков нет и нет. Бог их знает, сами рады от нее отвязаться были... Указали ей, как на Рязанский дойти, рядом, через площадь. Там она суток трое на камнях провалялась, пока билет выправила. Не дают билета! Покажь сперва бумагу от волкома! Понятно, она ихних новых порядков не понимает: от какого Вол-кова?! Ну, растолковали, что, мол, от волостного комитета, за мукой едет, для сирот... А у ней была такая бумажка в чулке запрятана, да пропала — ночью кто-то у ней чулки облазил, нашаривал. Сиротами молила — никакого внимания. Тут один сердобол встрелся в ее дело, за три фунта патки бумагу ей написал, с печатью. Стала в вагон сажаться — опять сшибли, позаняли-набились, на вагоны понасели, а их стаскивают, в ружья палят для страху... А старуха осталась на асфальту, сидит — заливается. Стали ее с левольвером гнать, кричат...— вымести всех отседа, для порядку! Какой-то опять матрос вступился: — По-вашему, сор это — вымести?! Я,— кричит,— всех вас застрелю!.. И те, понимаешь, пистолеты выхватили, стреляться! Так и сучутся над старухой... Еще которые подскочили, тоже... за старуху вступаться... — Нельзя так над старинным человеком!.. Значит, ей уж Господь помогал... В голос плачет-заливается, своего добивается, понятно. Все ведь трудами какими нажито, последнее... Ну, тут ее взяли и подали в окошко, публике,— в двери-то уж никак!.. И патку ее туда, и мешок. А там скандалются — куды вы ее нам на головы!.. Ну, затискали ее под лавку — все позанято, не продохнуть. Да так три дни и пролежала под лавкой, все молилась: «Господи-Сусе, донеси!» И до ветру-то нельзя сходить, и до воды не доберешься... От духоты-то с ней обморок пошел — маленько очнется, а дыхнуть-то нечем, опять обморок. Стонала там, а кто услышит... всякому до себя только! И эти всю ее облепили, как мука! Сосед под лавкой оказался, сочувственный, дал ей водицы глотнуть из бычьего пузыря — лучше, говорит, не разобьется, не разольется. А вода-то протухлая оказалась, затошнило старуху... А он ее пуще настращал: — Третий раз,— говорит,— такую муку принимаю, езжу, не дай-то Бог! За мукой — что!., а вот оттуда, когда с мукой!.. Народ жесточей, каждый себя оберегает, прямо за глотки рвут. А совсюду у них рвут... Оттуда-то самая война и пойдет. Да в дороге-то слезать сколько надо, в обход, да ночью... а то начисто отбирают. Как хошь, так и выпутывайся!.. Он-то, конечно, от чистосердия, жалеючи... а у ней сердце совсем упало — Господи-Сусе, донеси!.. Донесло се за Тамбов, в места по тем временам самые хлебные. Куда люди, туда и она. С человеком одним разговорилась...— из людей бывалых. Ну, проникся в ее положение, не вовсе душу потерял. И деревню ее знавал по своим делам прежним... — Трафься,— говорит,— за мной, у меня этот струмент налажен. Ну, вроде как довесок она стала. Он чайку попить пристал к лавочнику одному знакомому,— и она с ним. Поодаль, понятно, сторожит, виду не подает, а трафится. Ночевал он там, на постоялом, и она в сани под навесом забилась. — Вы,— говорит,— ее уж не тревожьте,— хозяина предупредил,— с одних местов мы, у ней внучатки голодающие и сына на войне убили. Она ему, понятно, про свое объяснила досконально, про все горя свои. Щец с грибками похлебала — Христа-ради ей отпустили, из уважения. Ну, правда, он у ней патки фунтов пяток забрал... Она, было, плакаться — дорого, мол, за щи-то да за ночевку,— а потом и говорит: — Ну, ты, батюшка, может, в добавку пути какие мне расскажешь, как бы посходней с мучкой... Посмеялся: — Ладно уж, укажу... Бог с тобой! Ситчик ее поглядел, совет подал: — Ситчик, баушка, хороший, Коншинского клейма, не продешеви. Фунта на два выше других в аршине! Видит — полпуда лишку! Рассказал ей на село Загорово ход, тридцать верст. — Там мало почато, и вроде как ярмонка стала. А мне,— говорит,— в другое место надо, за крупой... В ноги ему старуха повалилась, а он тут ее маленько и порадовал. Вынимает некоторый капитал... — Прими на сирот... да помяни,— говорит,— Симеона и Иоанна, воинов... в муках и за отечество напрасную кончину от злодеев принявших... Вот... и дает ей несколько денег. — Тут,— говорит,— и за твою патку, расторговал... дорогу маленько оправдаешь. А меня извини, по делам мне нужно. Духу-то ей и поднял. А насчет патки-то ее...— он ее, может, в помойку выкинул — всего там было. Обещалась на обедню подать, как домой вернется. И пошла ходом на Загорово-село. Лесами пустилась, за народом. Идти весело, дорогу новую проломили-протоптали,— прямо через трущобу, по болотам. И везде, у водицы там, энти объявляться стали, перекупщики-спекулянты: ситец, сапоги — рвут, мешочки с мучкой наготове... Ну, поостерегли старуху: у таких и мучки с речки купишь! А пески там тонкие, не отличишь. И балаганы сбиты, к сторонке где поглуше,— «райки» называются... Кто уж каким рукомеслом занимался — всякий тут струмент пущен!.. Зазывают так ласково: — Чайку попить с сахаринчиком не угодно ли?.. Блинков... помянуть кого?.. Наладили уж, по сезону. Сказать прямо — публичные номера! Мамаши эти...— на дачу приглашают... спекулянтов, и вообще...— девчонок, бабенок молодых заманивают на мучку да щец тарелочку... А народ-то голодный, затощал!.. Корчаги у них дымят, каша в котлах, колбаска горячая...— соблазн! И стражу свою содержут — во, какие котищи за котлами спят, ободья на шеи гни! А народ устамши, в голове не соображает... Насмотрелся я там, чего с жизнью-то поуделали, Гос-поди-и!.. И дурман пьют, и порошки дают нюхать...— хуже в тыщу раз этих... гнилых домов! Опоят-обчистют, а трясин там... кругом, концов не сыщешь. А кому искать?! Ночью костры горят, песни играют, воют... У того последние деньги вырезали, у того пачпорт вынули... А то конные налетят, окружат...— проверка! — Есть спирт?.. оружие?! Тут уж покоряйся, ни-ни! Как кому посчастливит, а то и по шее надают, и... не дай Бог. И калеченые всякие при дороге сидят, за ноги ловют, причитают... слепые, обгорелые — с голодных местов подались. А их лают — когда вы только подохнете!.. Прямо мешком по морде хлещут,— душу не трави! Каждому думается — на их место скоро. А то охрану предлагают нанять, матросы или там с ружьями, квиток выдают с бланком...— за десять фунтов муки доведут без убытку. Одни отымают, другие охраняют — одна шайка. А народ промежду тычется. Ну, старуха на себя понадеялась. Постращали: смотри, бабка, рыск берешь! Два раза ее шарили, штыком все спирт искали! Ведерко проткнули на смех — тряпкой законопатила. Мне потом про ее мытарства рассказывали, где мы-то с ней стояли... Она там пятеро суток на мучке у вокзала высидела... Сапоги один вертел — казенные, говорит, с клеймом! под расстрел за это!.. народное, говорит, с клеймом! под расстрел за это!.. народное, говорит, достояние... Ну, за слезы ее отдал, только испозорил! Всего довелось хлебнуть. Мужчина на елке удавился — деньги у него вырезали. Висит уж безо всего, посняли с него, понятно... бумажек рваных нашвыряли ему к ногам, на помин души, на погребение мертвого тела... И кто он и откуда,— неизвестно. И хоронить некому... Повидала за дорогу...— за цельную жизнь, может, того не видала. И вот, добралась до Загорова — села...
<- предыдущая страница следующая ->
|