скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

Наша публикация

Ирина ХУРГИНА
БЫЛ ИЗБРАН КОРОЛЕМ...

«Нарва-Йыэсуу. Начало улицы Свободы. Маленький домик. Из окон продолговатого кабинета-столовой видна зимняя Нарова. Окон — три, и через них открывается влекущий ландшафт: широкая заледенелая река, луга, рощи, дальние крыши Вейкюла. ...Игорь Северянин сидит в шезлонге, смотрит неотрываемо на Нарову и много курит.
Я говорю ему: «Итак, уже 35 лет, как Вы печатаетесь». «Этими словами Вы подчеркиваете мой возраст,— смеясь, отвечает он.— Пять лет назад я справлял 30-летие. Сегодня я постарел на 5 лет. Почему не принято справлять пятилетнего юбилея? Воображаю, с какой помпою и восторгом моя петербургская молодежь тогда приветствовала бы меня! За такой юбилей я отдал бы с радостью все последующие 30 лет жизни! Тогда меня боготворили, буквально носили на руках, избрали «Королем поэтов», сами нарасхват покупали мои книги. Тогда мне не приходилось, дико вымолвить, рассылать книги по квартирам почти и вовсе не знакомых людей, предлагать их и навязывать».
Голос поэта резко повышается. На лице его — презрение, гнев и боль.
«Вы теперь что-нибудь пишете?» — спрашиваю я, стараясь переменить тему.
«Почти ничего: я слишком ценю поэзию и свое имя, чтобы позволить новым стихам залеживаться в письменном столе. Только начинающие молокососы могут позволить себе такую «роскошь». Издателей на настоящие стихи теперь нет. Нет на них и читателя. Я теперь пишу стихи, не записывая их, и потом навсегда забываю».
...«Еще один вопрос,— сказал я, поднимаясь,— и, извините, несколько, может быть, нескромный. Вы изволили заметить, что больше почти не пишете стихов. На какие же средства Вы существуете? Даже на самую скромную жизнь, какую, например, как я имел возможность сам убедиться, Вы ведете, ведь все же нужны деньги. Итак, на какие же средства?»
«На средства Святого Духа»,— бесстрастно произнес Игорь Северянин».
Грустное и ироничное автоинтервью («Игорь Северянин беседует с Игорем Лотаревым о своем 35-летнем юбилее»), отрывки из которого мы привели, было опубликовано в таллинской газете «Вести дня» в 1940 году. Игорю Северянину исполнилось 53 года. 35-летие творческой деятельности — последний его прижизненный юбилей. 20 декабря 1941 года он умер в оккупированном немцами Таллине.
«Как хороши, как свежи будут розы.
Моей страной мне брошенные в гроб!»
Это двустишие 1925 года из сборника «Классические розы» выбито на могильной плите поэта.
В этом году исполняется 100 лет со дня его рождения.
Игорь Северянин (Игорь Васильевич Лотарев) родился в Петербурге, учился в Череповецком реальном училище. В 1913 году он выпустил свой нашумевший сборник стихов «Громокипящий кубок», который выдержал 10 изданий. Это из «Громокипящего кубка» — иронично, с детства звучащее: «Я, гений Игорь Северянин...»
Он писал: «Я — лирик, но я — и ироник». Вся поэтика Северянина, вся личность его — в этом слиянии лиризма и иронии, тщеславия и иронии, самолюбования и иронии, «пора популярить изыски» и иронии, романтичности и иронии
В 1913 году Северянин сближается с кубофутуристами, подписывает их манифест «Идите к черту!», но вскоре происходит его размолвка с Маяковским и Бурлюком; Брюсов пишет о Северянине — главе эгофутуристов: «...юных лириков учитель, вождь отважно-жадных душ, старых граней разрушитель...»
Северянин становится чрезвычайно популярной фигурой: с 1913 по 1917 год он дает около ста «поэзо-концертов», совершает турне по десяткам городов. Северянина выделяла оригинальная манера чтения стихов. По этому поводу В. Шершеневич в своих заметках писал: «В противовес выразительному чтению Маяковского и Каменского, лаю Брюсова, скандировке символистов. Северянин почти буквально пел. Пел даже на особый, очень однообразный мотив (что-то вроде «В тени задумчивого сада», утилизируя только первую строчку) и неизменно, заканчивая, в том же тоне и без паузы произносил: «Все».
И фиолетовая, как черника,
Фигурка Юнии газелит в сад.
Дверь раскрыляется, и Вероника
Уже готовится журчать доклад...
Это отрывок из «Поэзы трех принцесс», напечатанной в сборнике «Виктория Регия» (1915 г.). В. Брюсов писал, что поэт умел «...найти подлинную поэзию в автомобилях, аэропланах, дамских пышных платьях, во всей пестрой сутолоке нашей городской жизни». Действительно, Северянин, подкупающий искренностью, откровенностью и раскованностью эпатажа, некой эксцентрической театральностью, пусть даже и с оттенком «паточной» буффонады, стал «властителем дум» тех лет.
Северянин реализовывал свою несомненную лингвистическую изобретательность эгофутуристическим фейерверком: грезерки, эскизетка, адъютантесса, окудесить, оэкранить, взорлить, златополдень, синегладь, коктебли.
(Кстати, о «коктеблях» Северянина писала Марина Цветаева в 1931 году в «Истории одного посвящения»: «...Игорь Северянин в дни молодости, прочтя у Волошина под стихами надпись: Коктебель,— принял название места за название стихотворного размера (рондо, газель, ритурнель) и произвел от него «коктебли», нечто среднее между коктейлем и констеблем».)
Что-то темпераментно-современное для нас чувствуется в его вольной, пусть и не всегда тонко-вкусовой, игре со словом. Ведь в чем обвинял его Валерий Брюсов в 1916 году в своей умной, аналитичной статье «Игорь Северянин»? Помимо претензий к вкусу, к недостатку знаний, культуры (которые Брюсов считал необходимыми для истинного поэта), он ставил в упрек Северянину, как сейчас мы понимаем, ...причастность к словоупотреблениям нашей с вами эпохи. Да, как это ни парадоксально, интеллектуальный, дальновидный Брюсов пишет: «Игорю Северянину нипочем сказать: «постиг бессмертия процесс», ...«в танец пустился мир, войдя в азарт», ...«обостряли нервы до границ».
А Северянин говорил о себе: «Я — самоучка-интуит».
В 1918 году на вечере (своеобразном конкурсе) в Политехническом музее в Москве Игорь Северянин был признан «Королем поэтов». Маяковский оказался на втором месте. В этом же году, в конце января, Северянин окончательно переселяется в Эстонию. Уже несколько лет он проводил там летние месяцы, в поселке Тойла, на берегу Балтийского моря. Маленькая уютная Тойла, светло-зеленая летом и жемчужно-хмурая зимой, была привычным курортным местом для интеллигенции из Петрограда. С тех пор на обороте титульных листов многих его сборников значится: «Адрес автора с 1918 года: Эстония, Тойла, Игорь Северянин».
В Тойла Северянин прожил, с небольшими перерывами, до 1935 года. В 1921 году он обвенчался в Тарту с Фелиссой Круут, в 1922 году у них родился сын Вакх. Фелисса Круут — женщина интеллигентная, тонкая, любящая и понимающая поэзию, сама писала стихи на эстонском и русском языках. Готовя к печати антологию эстонской поэзии на русском языке в таллинском издательстве «Библиофил» в 1922 году, Северянин собирался включить в антологию и стихи Ф. Круут. К этому времени относится его письмо к издателю А. Оргу от 20 января 1922 года: «...так смутивший почтенное изд-во поэт — моя первая и единственная законная жена, я же не имею обыкновения не только жениться на бездарностях, но избегаю с ними (конечно, по возможности) всяческого общения».
Северянин говорил о себе: «Я не беженец, не эмигрант, а дачник». Так он и жил, будто бы постоянным дачником, в Тойла с Фелиссой, в маленьком домике с палисадником. Сейчас перед домом этим стоит большой камень, серый валун, на котором значится, что здесь жил поэт Игорь Северянин. В 1957 году умерла Фелисса Михайловна Круут, которая сумела сохранить в неприкосновенности комнату, где жил и работал Северянин. А до недавнего времени в этом доме жила и поддерживала в нем память о поэте ее сестра, Линда Михайловна.
Я была там три года тому назад. Линде Михайловне исполнился 91 год. Она поднялась, когда я вошла в низкую дверь, и спросила с мягким эстонским акцентом: «Вы к Игорю? Идемте». Мы вошли в маленькую комнату. На стенах портреты — Бунин, Мирра Лохвицкая, Фофанов, Северянин... Маленький письменный стол, маленький диван. «Здесь все, как было при Игоре»,— сказала Линда Михайловна. В альбоме, который лежал на столе, расписывались те, кто приезжал поклониться «Королю поэтов». Линда Михайловна вышла в соседнюю комнату, опустилась на колени перед шкафом и долго что-то искала. Наконец она достала нечто, завернутое в старую, засохшую газету, бережно развернула ее и, смущаясь, протянула мне: «Я хочу Вам подарить книгу Игоря. У меня уже ничего не осталось». Я взяла в руки эту маленькую горчичного цвета книжечку. «Игорь Северянин «Рояль Леандра» (Lugne). Роман в строфах. Издание автора. Румыния. Бухарест. 1935 год»...
«Рояль Леандра», написанный в Тойла, в марте 1925 года, был издан тиражом 500 экз.
Эта «куртуазная» и весьма задорная поэма начинается «Вступлением»:
Не из задора, не для славы
Пишу онегинской строфой
Непритязательные главы,
Где дух поэзии живой.
Мне просто нравится рисунок
Скользящей пушкинской строфы.
Он близок для душевных струнок
Поэта с берегов Невы...
Совсем другой Северянин. Ближе к 30-м годам его «слуховая память» (выражение Алексея Ремизова в письме к Северянину 1933 г.: «Я очень обрадовался Вашему голосу и как вести и как удивительному тембру, который сохраню в моей слуховой памяти») устала от футуристических эскапад. Он пишет спокойно и прозрачно. «Рояль Леандра» Игорь Северянин читал в Русском научном институте в Белграде.
В 1940 году Эстония вошла в состав СССР. Северянин, приветствуя это событие, писал:
Шестнадцатиреспубличный Союз,
Опередивший все края вселенной,
Олимп воистину свободных муз,
Пою тебя душою вдохновенной!
Это стихотворение — «Привет Союзу!» — включено в сборник Игоря Северянина, который увидел свет в Малой серии «Библиотеки поэта» (1978 г.). Несколько публикаций поэта успели выйти при его жизни в журналах «Красная новь» и «Огонек».
Зимой 1940 года, тогда же, когда появилось автоинтервью, Северянин написал два рассказа: «Гроза в Герцеговине» и «Румынская генеральша». Один из них, ранее не публиковавшийся, «Гроза в Герцеговине» (о событиях 1930 года), мы хотим предложить вниманию читателей. Строго говоря, его трудно назвать «рассказом» — это своего рода мемуарные заметки. Кроме того, для Северянина одна маленькая условность, недокументальность, означает уже переход к художественной прозе. Назвав в этом рассказе свою жену не Фелиссой, а Ирис, он как бы сам с собою играет в игру.
Северянин и Фелисса три раза были в Югославии, поэт давал там «вечера стихов», читал лекции.
«Гроза в Герцеговине» — рассказ о первой поездке в Югославию.
Помещаемое вслед за рассказом не публиковавшееся в широкой печати стихотворение из сборника «Адриатика» (1932 г.) является, помимо всего, еще и своеобразным комментарием к рассказу.
На обложке «Рояля Леандра» значатся все вышедшие книги Северянина. Под № 25: «Очаровательные разочарования». Готовится». Этот сборник опубликован не был. Два стихотворения из него, которые мы помещаем, также имеют отношение к поездке в Югославию.
Отрывки из 2-й главы «Рояля Леандра», с которыми мы хотим познакомить читателя, весьма своеобразно рисуют картину жизни 10-х годов нашего века: Северянин делает попытку ретроспекции и остраненного взгляда, как бы «сверху».
В тех «онегинских» строфах или отрывках из них (которые мы печатаем без нумерации) он упоминает множество имен, некоторые из которых, вероятно, малознакомы современному читателю.
С. А. Сорин — русский художник-портретист.
«Капитаны Гумилева» — название одного из самых известных стихотворений Н. С. Гумилева.
«Эго и Кубо» — сокращенные названия литературных групп эгофутуристов и кубофутуристов. Среди их участников А. Е. Крученых — поэт, автор первой книги о Маяковском (1914 г.), Д. Д. Бурлюк — поэт и художник.
Сологуб (Тетерников) Ф. К.— писатель, автор гротескного романа «Мелкий бес».
Художники А. Н. Бенуа, М. В. Добужинский, Л. С. Бакст, К. А. Сомов, В. А. Серов во время, описываемое Северяниным, были членами группы «Мир искусства».
Бурцев В. Л.— публицист, издатель журнала «Былое», разоблачитель многих провокаторов царской охранки (в том числе Е, Ф. Азефа).
В. М. Пуришкевич — один из лидеров крайне правых во 2—4-й Гос. думах. Участник убийства Распутина.
В. М. Дорошевич — журналист, театральный критик, автор острых фельетонов.
А. В. Амфитеатров — писатель, автор пьес, романов, фельетонов (в том числе «Господа Обмановы» — о царской семье).
«Русское Слово» — либеральная буржуазная газета. В ней сотрудничали А. В. Амфитеатров, В. М. Дорошевич и др.
С. Ю. Витте — русский государственный деятель, инициатор винной монополии. Разработал основные положения столыпинской реформы.
За свою жизнь Игорь Северянин издал 29 книг. Последние две книги — 1938 и 1940 годов — были переводами эстонского поэта Алексиса Раннита. Как и сказано в автоинтервью, последние годы больной, измученный, лишенный тепла и средств к существованию поэт почти не писал.
Во время последнего посещения Югославии в 1933 году Северянин жил некоторое время в замке Храстовец, в Словении. Там он «выполнил исключительно по памяти», как значится на титуле, работу «Теория версификации (стилистика поэтики)». Работа эта не опубликована, хотя весьма любопытна и профессионально, и с точки зрения видения личности поэта. В «Заключении» говорится:
«Современному поэту следует избегать следующего:
1. Метафор, эпитетов, аллегорий, олицетворений, гипербол и антитез, многократно использованных и ставших вследствие этого стереотипами. Примеры: «В житейском море, в пучине зол, барахтаюсь, как щепка», «прекрасна, как ангел», «красива, как роза», «мраморные плечи», «снег блестит, как бриллианты», «тает, как свет», «мрачна, как ночь», «они были различны, как ночь и день», «я испытал бездну счастья», «цветы нашептывают сказки», «он надежен, как скала».
2. Погрешностей против эвфонии, т. е.— какофонии. Примеры: «Широка, как Ока», «Оку незримый (окунь незримый)», «вытравлять же ребенка (вытравлять жеребенка)»...
...Только при свежести образа и оригинальности построения фразы банальные рифмы терпимы».
Всегда ли сам Игорь Северянин следовал своим установкам?
«...мое дело — петь, дело критики и публики — судить мое пение». Так писал поэт в 1915 году.


Игорь СЕВЕРЯНИН
ГРОЗА В ГЕРЦЕГОВИНЕ

Отсияло лето 1930 года, веселое и журчливое, уехала в Таллин моя неизменная спутница форелистка, готовая ловить «алокрапчатых стрелок» и под проливным дождем, и снова Тойла, спрятав до весны свое нарядное зеленое платье с сиреневой отделкой, облачилась в затрапезную желтую кофту осени...
Прихрамывая, приближался октябрь. В его седой улыбке таилась безнадежность.
— На юг? — спросил я Ирис. Она ответила утвердительно. В эту осень мы решили поехать в Югославию. Билеты купили до Белграда. Мы там не знали решительно никого. Одно нам было известно: к русским писателям там относятся бережно и радушно. Незадолго перед этим в Белграде был съезд зарубежных писателей. Король Александр принимал их сердечно.
В Риге мы пробыли дня два. Проездом.
— Не хотите ли зайти к Финку? — осведомился у меня знакомый доктор.
— Как хорошо, что Вы мне напомнили об этом: я уже давным-давно хотел с ним соприкоснуться. Я верю в него, его не зная: интуицией.
Но доктор слегка охладил мой порыв:
— Должен, однако, Вас предупредить, что он отнюдь не со всеми «потусторонне» разговаривает. Он избегает подобных встреч. Но мы все же попробуем. Пойдем со мной вместе.
На наш звонок дверь открыл сам ясновидящий.
— В настроении ли Вы сегодня побеседовать с моим знакомым? — спросил доктор, указывая на меня и не называя меня по моей просьбе.
— Что нужно ему от меня? — с каким-то недружелюбием в лице и в голосе воскликнул прорицатель: — Он сам не хуже меня может предсказывать людям их судьбу.— Затем он стал отплевываться:
— Фу, какими мерзкими людьми окружены Вы! Гоните их прочь от себя скорее... Впрочем, раздевайтесь и входите,— гораздо уже любезнее сказал он.
— Прежде всего меня интересует, знаете ли Вы, кто я? — спросил я у него, прямо смотря ему в глаза.
— Во всяком случае, человек искусства. Может быть, художник, композитор, артист.
— Куда мы едем? — задал я ему второй вопрос.
— Вы едете на юг. К далекому теплому морю. Апельсины, пальмы...
(Тут я должен заметить, что мы южнее Белграда не собирались ехать. От него же до Адриатики тридцать шесть часов езды.)
— Благоприятна ли будет наша поездка?
— О, да! Да! Много успеха, денег, славы! Постойте, постойте... О! Я вижу крушение поезда... Стоны, кровь... Трупы...
Он нервно, очень возбужденный, прикрыл рукою глаза. И вдруг он просветлел весь:
— Нет, Вас это не коснулось. Вы — живы. Даже не пострадали. Ясно вижу. Я вижу еще большой дом. Замок как будто. Тоже на юге. Вы вернетесь оттуда и снова туда поедете. В какой красивой местности находится этот замок! Горы, цветы, вода.
Он заметно входил в транс. Я почувствовал прилив вдохновения: волоса шевельнулись на голове, по спине пробежал знакомый холодок. У нас создавался редкостный контакт.
— Первый человек, которого Вы встретите на юге, будет носить имя: Алексей. Запомните это. Второй, кого Вы увидите, Александр. Но только остерегайтесь рыжих: у Вас нет против них противоядия. Берегитесь!
Вдруг он взглянул на мой правый бок.
— Болит? Ничего. Обойдется без операции. (Замечу в скобках, что за два месяца перед этим знакомые врачи советовали мне оперировать слепую кишку.)
Во время нашего разговора Ирис, почти не мигая и, видимо, смутно взволнованная, смотрела на Финка. И внезапно он обратился к ней:
— У Вас слабые глаза? Об очках думаете? Рано, рано. Еще не настало время. (А врач только что перед этим настаивал на очках! Вот уже десять лет прошло, а она и теперь еще с ними не познакомилась!..)
— Все спорите с Вашим другом? — продолжал он, смотря на нее: — Все разногласия? Осуждаете его за многое? Подумываете,— тут он взглянул и на меня,— о расставании? Бросьте, не советую. Счастье отвернется от каждого. Люди вы разные, ко везет вам до тех пор, пока вы вместе. Бойтесь лошадей,— обратился он уже к одной Ирис. И устало смолк.
Тогда я представился ему, крепко пожал руку и прочел с исключительным подъемом — в благодарность, каждому слову его веря,— «Весенний день».
Финк захотел снять нас и сделал восемь разных снимков — высокохудожественных, приятно-схожих. Просто необыкновенно!
В Белграде первый человек, с которым мы через три-четыре дня познакомились, оказался сотрудником «Нового времени» Алексеем Ивановичем Ксюниным, второй — председателем державной комиссии по делам русских эмигрантов, ректором университета и воспитателем престолонаследника Петра, академиком Александром Ивановичем Беличем.
Уже из этого одного видно, что два предсказания сбылись в первые же дни.
Прием, оказанный мне в Белграде, был исключительным, мы пробыли в Югославии около трех месяцев. Я давал вечера стихов в громадном зале университета, читал в Русском научном институте лекции о Фофанове и Сологубе, получил бесплатный билет I класса по всей стране, был командирован Державной комиссией в русские кадетские корпуса и женские институты для чтения молодежи своих стихов, очень выгодно издал свои книги и, наконец, посетив около десятка городов, решил, пользуясь билетом, поехать взглянуть на Адриатику, куда мы и выехали в средних числах января 1931 года.
В Белграде было два градуса мороза, дул пронзительный, леденящий дыхание ветер. К утру (выехав в 10 ч. вечера) мы ехали уже по гористой, живописной Боснии, несколько часов подряд долиной Дрины, мелькали бесчисленные тоннели и мосты, поезд взбирался все выше и выше, и, наконец, почти уже на закате, прибыли в нагорное Сараево, где мороз доходил уже до двенадцати градусов. Дав в этом красочном и историческом городе вечер стихов и завязав интересные знакомства, на другой день к вечеру мы пустились в дальнейший путь — на Дубровник (Рагузу), куда и попали к полудню следующего дня. Ночью мы проехали Герцеговину, унылую и каменисто-хаотическую. Вдруг из окон вагона перед нами заизумрудело море, поезд уступами стал спускаться к нему, все быстрее, все ниже, наконец он остановился, мы вышли из вагона,— и какой воздух! Какая теплота! Какой восторг! Солнце ярко сияло, небо — сплошная синь, пальмы, агавы, апельсины, мимоза, роза, глицинии! Все это произошло так внезапно, что буквально нас потрясло. Итак, мы были в Далмации, обворожительной и почти неземной. О ее воздухе ничего нельзя сказать словами: его нужно почувствовать, его нужно вдыхать самому, чтобы иметь о нем представление. Нигде и никогда, ни до, ни после такого воздуха я уже не встречал.
В одном из своих стихотворений я назвал его «дыханьем Божества», в другом сказал, что «на Бога воздух был похож» 1. Ничего более точного я не мог придумать.
1 «Это не веянье воздуха, а дыханье Божества В дни неземные, надземные Божеского рождества». Дубровник (Рагуза), вилла «Флора мира», 1931, 24 дек.
На дебаркадере вокзала к нам подошел господин среднего роста, очень похожий на Наполеона, и представился нам:
— Полковник ген. шт. А. В. Сливинский. Узнал из газет, что сегодня утром Вы приезжаете в Дубровник, счел своим долгом Вас и Вашу спутницу встретить и просить оказать мне и моей жене честь остановиться у нас в доме. Мы живем по правому берегу моря в трех километрах отсюда. Моя машина — в Вашем распоряжении.
Мы, конечно, с удовольствием приняли его приглашение. Автомобиль быстро понесся по дивно-шоссированной дороге на его дачу «Флора мира».
Мария Андреевна, его жена, встречала нас на белом открытом балконе. Апельсины и нэспали вплотную приникали к нему. Мы пили кофе в одних костюмах, было двадцать два градуса тепла. Адриатика (или по местному Ядран) веяла на нас своим воздухом — Богом. Весь покрытый лесами остров Локрум темно синел как раз против дачи. Вдали угадывались берега Италии около Бриндизи. Даже кто не родился поэтом, можно было им стать!..
Вскоре к кофе спустился из своей комнаты во втором этаже единственный гость этой симпатичной четы, живший у них почти всю зиму,— б. член Госуд. думы, обаятельный собеседник, Василий Витальевич Шульгин 2.
2 Впоследствии В. В. Шульгин вернулся на Родину. В 1961 г. в Москве вышла его книга «Письма к русским эмигрантам».
Прожив несколько дней в Дубровнике и тщательно с ним ознакомившись, дав вечер стихов в городе, где когда-то блистала загадочная и приманчивая соперница Екатерины Великой — Dame d'Azow (мы даже осмотрели ее полуразрушенное палаццо), я говорю, дав вечер стихов, среди которых я с особенным настроением прочел стихи о ней самой, мы, развлекаемые всячески нашими любезными хозяевами, однажды утром сели в открытую машину и помчались вдоль Адриатического моря через Ерцегнови и Каттаро, туда, за Ловчен, в занесенную снегами и уютную Черногорию — в Цетинье.
Перевал через Ловчен навсегда останется в моей памяти: двадцать восемь зигзагов, каждый километр длиною 2.800 фут. над уровнем моря. Сверху Каттаро казалось нам игрушечным городком, церкви были не более спичечного коробка! Внизу тропическая природа, на вершине — снег и десятиградусный мороз. На обратном пути на одном из зигзагов мы едва не погибли. Южное солнце склонялось к западу, разогретые им снега стали вновь застывать, образуя гололедицу. Задние колеса автомобиля занесло к самому обрыву. Сливинский мгновенно, в последнюю минуту остановил мотор. Воцарилась зловещая тишина: казалось, мы были обречены.
— Не шевелитесь,— тихо и повелительно сказал он.
— Саша, опасно? очень? — успела шепнуть его жена.
— Попробую,— беззвучно прозвучал его голос.
Рискованным рывком машины Александр Владимирович даровал себе и всем нам жизнь!..
Между прочим, характерная черта: за завтраком в Цетинье, когда мы все выпили по несколько стаканов вина, наш «возница» наотрез от него отказался.
— Слишком ответственный путь,— заметил он. И, может быть, его мудрое воздержание спасло нас.
Наконец мы собрались ехать обратно в Белград, чтобы оттуда, заехав на один день в Любляну (Лейбах), где назначен был мой вечер, направиться через Инсбрук и Швейцарию в Париж.
На вокзале в Дубровнике собрались все наши спутники по прекрасной и такой жуткой поездке в Черногорию — чета Сливинских и Шульгин. Поезд отошел от станции в одиннадцать часов вечера. Все купе утопало в цветах заботливостью наших друзей. Кстати: в поезде были два вагона первого класса — около багажного и в конце. Я попробовал было войти, конечно, в последний, но там была публика, мне же хотелось, как всегда в таких случаях, отъединения.
Волей-неволей пришлось занять купе в головном вагоне. Все остальные купе были пусты. Только в одном из них сидел немец-турист. Вскоре после отхода поезда пролилась ослепительная и звонкая южная гроза. Беспрерывные молнии были похожи на лиловые причудливые росчерки ярко-индивидуальных автографов. Горы гремели вдохновенно и угрожающе. В купе было четыре выдвигающихся кресла, образующих два дивана. Мы приготовились спать. Я лег у правого окна ногами к паровозу, Ирис — у левого головою к нему. Разговаривая и восторгаясь лучезарящимся и грохочущим «небесным водопадом», мы незаметно уснули.
...Под железно-каменный грохот наш вагон с креном в девяносто градусов,— в длину,— летел в бездну. Ирис падала головою вниз, я — ногами. В душе — чувство смерти. Страха,— я это утверждаю,— не было. Было, скорее, чувство обреченности. Возможно, мы просто не успели испугаться: падение продолжалось несколько секунд. Вагон внезапно во что-то уперся. Меня треснуло головою о стенку. Удар был смягчен бархатной обивкой. Все же синяк получился изрядный. Ирис никак не пострадала. Добавлю еще один штрих: во время падения между нами,— это незабвенно,— произошел следующий диалог:
— Кажется, гибнем?
— По всей вероятности,— спокойно отвечала она. Когда вагон прекратил падение, и чемоданы очутились где попало, к счастью, не задев нас, Ирис, сидя где-то на двери или стенке вагона, может быть, на спинке кресла,— в точности не помню,— вынула из сумочки зеркало и туалетные принадлежности и стала приводить себя, как бы ничего не случилось, в порядок.
— Вы с ума сошли,— вспылил я.— Какой ерундой Вы занимаетесь! — Ее хладнокровие граничило с бесчувственностью...
Мы стали карабкаться вверх по вагону, напирая снизу на двери каждого купе в отдельности, скользя по линолеуму и поминутно скатываясь вниз, таща за собою несессеры и чемоданы.
С трудом выбравшись на верхнюю площадку, стекло двери которой было разбито, я высунулся из него. Гроза стихла. Непроницаемая тьма. Снизу доносились голоса. Там пылали факелы.
— Други, добейте меня! — раздирающим душу голосом стенал смертельно изувеченный машинист...
Тщетно пробовали мы раскрыть дверь, ютясь на площадке: она не поддавалась нашим усилиям. Наконец мимо нас спускавшимся к паровозу кондуктором мы были через разбитое окно двери извлечены наружу и стали в кромешной тьме карабкаться по скользкому откосу к полотну. Часть чемоданов осталась внизу около вагона, и за ними пришлось послать, щедро его одарив динарами, какого-то албанца. Весь состав поезда, оказалось, стоял на рельсах. Свергнулись вниз только паровоз, багажный и наш вагоны... Катастрофа произошла из-за грозы: громадный осколок скалы, подмытый ливнем, упал на рельсы перед проходом поезда. Путь в этом месте чрезвычайно изгибист: машинист из-за уступа не мог издали заметить опасность, паровоз налетел на осколок, подскочил,— что называется на дыбы встал,— и ринулся вниз в речку Неретву, мелкую и порожистую. Багажный вагон раздавил его и частью сам себя в щепы, наш же уперся в них и, следовательно, удар уже был отчасти смягчен. Все это произошло между станциями Мостар и Яблоница. Через час из Яблоницы был подан вспомогательный поезд, и все пассажиры, перелезши через злополучный осколок, разместились в вагонах. Немец-турист оказался между ними. Я не знаю, каким образом выбрался он из вагона. С большим опозданием прибыли мы в Сараево, где были встречены нашими знакомыми, обеспокоенными за нас. Они уговорили нас сделать остановку и поехать к ним отдохнуть.
Рождество 1931 года судьба предназначила нам провести снова на благословенных берегах зеленой Адриатики. Мы снова жили в Дубровнике у Сливинских, снова наслаждались красотами Далмации, снова упивались ее животворящим воздухом и таким же розовым вином.
В 1933 году мы побывали там и в третий раз. И вот, каждый раз, когда поезд приближался к тому знаменитому перегону Мостар—Яблоница, будь то ночью или днем, у нас появлялось чувство какого-то ожидания, и воспоминание вновь и вновь ярко рисовало ночь, предсказанную вдохновенным ясновидящим. Сбылось и его предсказание относительно замка: лето, осень и часть зимы 1933 года нам пришлось провести в замке Храстовец, в Словении, вблизи Мари-бора, где были и горы, и много цветов, и речка Пёсница, приток Дравы...
Нарва — Йыэсуу, 10 января 1940 г.

<- предыдущая страница следующая ->