скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

Внезапная мысль пронзила Митю. Вот кто должен подписать прошение о Чугуевой, герой-челюскинец, вот кто! Вот она, безотказная подпись. И бумага при себе. Уговорить, и вопрос исчерпан.
Митя весело вскочил с кресла и чуть не хлопнул профессора по плечу.
— Подвезло вам все ж таки,— заговорил он,— на весь свет слава! Татка как скажет, что дочь челюскинца, ее и милиция отпускает, и билет без очереди. Да и вы все ж таки в Крыму погрелись. Во дворцах отдыхали с наркомами.
«Таткина информация,— понял Константин Яковлевич.— Придется с ней серьезно беседовать».
— И премия,— продолжал Митя возбужденно.— Полугодовой оклад — все ж таки не шутка! Даже не верится. Мы с Таткой считали — больше шести тысяч. На дирижабли не будете жертвовать?
— Этот вопрос мы обсудим ниже, Дмитрий Романович. А в отношении женитьбы, и прежде, и в особенности теперь я считаю замужество Натальи преждевременным. Пройдет годик-два, а там поглядим...
— Да и я считаю, надо бы обождать,— согласился Митя.— А куда денешься?.. У нее дите.
— Какое дите? — Константин Яковлевич вскочил. Пружина брякнула.
— Кто знает? Если мальчик — Артем, девочка — Антенна. Сокращенно — Тена. А дальше дети пойдут, будем называть на Б, на В и так далее. Это Татка надумала. А где шкура? — спросил он внезапно.
— Какая шкура?
— От белого медведя. Тут, на полу, лежала.
Тугое лицо профессора дернулось.
— Нас зовут к чаю, Дмитрий Романович,— заметил он.
— Сейчас,— сказал Митя.— У меня к вам разговор.
— В столовой поговорим. Пожалуйте.
— В столовой нельзя,— возразил Митя.— Разговор подпольный.
— В каком смысле подпольный?
— Татка бузит.
— Бузит? Каким образом?
Митя оглянулся на приоткрытую дверь.
— Про Чугуеву она не говорила?
— Про Чугуеву? — Константин Яковлевич тоже оглянулся на приоткрытую дверь.— Про какую Чугуеву?
— Про нашу Чугуеву!
Константин Яковлевич решил схитрить. Он пребывал в крайней растерянности.
— Ах, да... Чугуева, Чугуева... Как же, припоминаю...— пробормотал он.
— Ну так вот. Дела наши рассыхаются.— Митя плотно притворил дверь.— Она не желает расписываться. Подозревает, что вру.
— Чугуева?
— Зачем Чугуева? Татка! В общем и целом мы с ней договорились. Только она условие ставит: пока не сообщу про Чугуеву в инстанции, расписываться не будет. Может, на пушку берет, не знаю. А что я могу сделать? Бывшего начальника шахты просил заступиться — не желает, и помпотех не желает. Татке трепался: Лобода подписал и Бибиков подписал... Заврался по уши.
— А это нехорошо.
— Конечно, нехорошо. А что сделаешь? Говорит, расписываться не будет. А что мне теперь Чугуева? Она у меня с прошлого месяца не работает. Ее на могилки забрали.
— На могилки?
— Ну да, на кладбище. Там могильные плиты тесали, надписи... Наших лучших девчат туда направили мрамор для метро шлифовать... Там кореш мой мастером, Шарапов его фамилия, длинный такой, не поверите... Вот если бы вы себе самому на плечи забрались да встали бы в полный рост — такой бы были высоты, как один Шарапов...
Константин Яковлевич рассердился.
— Позвольте, Дмитрий Романович. При чем здесь Шарапов?
— Так ведь Чугуева не у меня теперь работает, а у Шарапова. Формально я за нее не отвечаю. Понятно?
— Понятно, понятно! — напевал Константин Яковлевич. Он ничего не понимал.
— Уж если Чугуеву топить, так в мае надо было, когда она меня укокошить хотела. Напишу про нее, а меня спросят, где раньше был. Почему не чесался? Полгода скрывал беглую лишенку!
— Чш-ш-ш! — Константин Яковлевич загородил тонкие губы пальцем.— Разве можно? За стеной соседка! Покорнейше прошу чайку, а там поглядим.— И он запел, потирая руки: — Там поглядим, там поглядим...
— Обождите, Константин Яковлевич. У меня к вам просьба. Только Татке не говорите. Татка между делом сказала, будто вы в Крыму крупное знакомство заимели. Наркомшу в лодке катали, жену этого...
— Чш-ш-ш! — Константин Яковлевич выкатил глаза и замахал руками.
— А чего я говорю? Я ничего такого не говорю. Что вы ее в лодке катали, в этом ничего такого нету... Ладно, ладно, понятно... Я на букву скажу. Вот прошение, про кого, сами знаете. На букву Ча. Вот оно. Только никому не показывайте. Ни Татке, никому. Вопрос у меня поставлен на ребрышко. Во-первых, никакая она не кулачка и взята по ошибке. Ладно, ладно. Я на букву скажу. Никая она не Ка. Она ПодКа. Ясно? А просьба у меня такая: поедете в гости, покажите, сами знаете, кому.
— Ничего не понимаю,— пробормотал Константин Яковлевич ошалело.
— Чего тут не понимать? Знакомому. Крымскому. Ну? Улавливаете?
— Чш-ш-ш!
— Скажите ему, Митька, мол, комсорг 41-й бис, головой отвечает. Девчонка — золото. Работяга — во! Безотказная. Ей-богу, правда! Бумага немного замята, ну ничего. Я ее таскал долго. И Лобода ее хвалит, и инженер Бибиков. А как до дела — на тормоза. Запятые поправляют, а не подписывают. Небось самих коснется — завизжат, как поросята...
— Мужчины, чай пить! — послышалось из столовой.
— Обожди! — Митя взял онемевшего профессора под локоть.— Тут вопрос не об Чугуевой. Вопрос об Татке. Нам с ней, куда ни кинь, жизнь жить. Дите будет. А я — объективно получается — играю на руку, сами знаете, кому... Куда ей такой муж. Да и вам заиметь зятя с пятном — интереса нету. Помогите, Константин Яковлевич! И я, может быть, вас отблагодарю. Не глядите, что неученый. Я выучусь.
Константин Яковлевич сунул Митину петицию в первую попавшуюся книгу. Выдающийся профессор, автор дерзких гипотез о миграции лососевых, ученый, показавший образцы мужества на разгрузке гибнущего «Челюскина», в обыкновенном, житейском смысле оборачивался примитивным трусом. Он принадлежал к числу интеллигентов старорежимных. Новому режиму он не сочувствовал, но, чтобы режим об этом не догадывался, регулярно выписывал журнал «Под знаменем марксизма».
Из столовой снова раздался зов. Пришлось идти. Константин Яковлевич был так выбит из колеи, что не замечал ни панбархатного платья супруги, ни торгсиновской зернистой икры — сорок рублей килограмм, ни возвышавшегося на блюде толстенного литерного куска языковой колбасы.
Людей профессор делил на классы, подклассы и виды, так же, как рыб. Митю он отнес в разряд морских котов — опасных хищников с ядовитым шипом на хвосте. В голову его втемяшилась безумная мысль: а что если письмо, которое всучил ему морской кот,— тонкая, обдуманная провокация? Состряпал петицию в защиту кулачества и втягивает в политическую аферу. Надо держать ухо востро! Не поддаваться! Не произносить ничего такого, что может быть превратно истолковано!
Жена Константина Яковлевича помнила и любила Митю. Она напустила на свое красивое, облагороженное бестужевскими курсами лицо непреклонно приветливое выражение и приготовилась защищать и нарядное платье, и обещающе шикарное угощение. Тата, лукаво поводя белокурой головкой, пыталась вычитать на лицах, что произошло во время затяжного разговора в кабинете. Понять она не могла ничего. Отец с несвойственной ему живостью обогнал Митю и вцепился в хозяйское место. Тарелку стал вытирать салфеткой — признак отвратительного состояния духа.
Не вдаваясь в психологические тонкости, Митя начал управляться с колбасными изделиями.
— Ну как? — не утерпела Тата.
— Там поглядим, там поглядим...— протянул отец, отхлебнул глоток и поперхнулся. Из темного угла смиренно осенял его крестным знамением Николай-чудотворец. При посещении ответственных гостей профессор обыкновенно прятал икону в граммофонную этажерку, а на этот раз забыл.
— Считаю долгом предупредить вас, Дмитрий Романович, что все мы — убежденные атеисты,— сказал он.
— А мы с Таткой у попов венчаться не сговаривались,— отозвался Митя.
— Убежденные атеисты,— продолжал Константин Яковлевич, пропуская мимо ушей Митино замечание.— А иконка — любопытный предмет крепостного творчества. Лик мазан и перемазан, а рамка, жития, по словам знатоков,— верный семнадцатый век. Московская школа. Особенно правые клейма.
— Если загнать, на приданое хватит. Я смеюсь,— сказал Митя.
Но и эту шутку Константин Яковлевич предпочел не услышать.
— Дочери и не замечают ее,— продолжал он.— Мать иногда перекрестится, да и то по инерции. Прогрессистка.
— Перестань, Костик,— сдержанно возразила она.— Я верю в добро прошлого. Иконка драгоценна не клеймами, а тем, что этой иконкой благословила нас с тобой бабушка. Дай бог, чтобы Наташа прожила так же...
— Насчет Наташи еще поглядим,— живо перебил Константин Яковлевич.— Поглядим... Там поглядим...
Реплика главы семейства не обещала ничего хорошего. Но Митя весело подмигивал Тате, выпил семь чашек чаю подряд и отбыл...
А темпы на стройке нарастали. И на Кропоткинскую Мите удалось вырваться только через две недели, да и то поздно вечером, когда дисциплинированные дочери Константина Яковлевича чистили зубки и готовились ко сну.
Трудно было придумать более неподходящее время для визита. День был черный — канун похорон Сергея Мироновича Кирова. Константин Яковлевич с утра до поздней ночи просиживал у динамика. Доведенный до умопомрачения траурным стоном гобоев и виолончелей, он ждал объяснения нелепого, страшного несчастья. Ничего вразумительного не передавали. В газетах печатали телеграмму Горького «Больше бдительности!», стихи Демьяна Бедного «К ответу!», стихи Голодного «Проклятье!». Ползли зловещие слухи: когда преступника везли на допрос, машину сбил подосланный врагами народа грузовик, и убийцы разбежались. Шептали, что в Кремле обнаружены бомбы с часовым механизмом.
— Здравствуйте, Константин Яковлевич! — гаркнул Митя.— Вот ведь несчастье? А? В Пятом доме были?
Профессор уставился на жениха, как на вурдалака. Рука Мити повисла в воздухе. Сообразив, кто перед ним, Константин Яковлевич запрокинул голову так, что Мите почудилось, будто она лежит на тарелке.
— Я прочел ваш меморандум,— отчеканил профессор.— Содержание его показывает, что вы либо не полностью излечились от мозговой травмы, либо, что значительно печальней, находитесь в оппозиции к основным установлениям нашего общества. Не входя в исследование причин...
Музыка оборвалась. Диктор металлическим голосом прочитал извещение. Высшая коллегия верховного суда в Ленинграде разобрала дело о белогвардейских террористах. Тридцать девять белогвардейцев были обвинены в подготовке и организации террористических актов против работников Советской власти. Чудовищные замыслы злодеев были очевидны. Коллегии хватило одного дня, чтобы опросить тридцать девять обвиняемых. Приговор оказался настолько неоспоримым, что на следующий день тридцать семь человек были расстреляны.
Передача закончилась. Константин Яковлевич некоторое время смотрел на Митю. Митя — на Константина Яковлевича.
— Покорнейше прошу забрать ваше послание,— обрел наконец дар речи профессор.
— Подписали? — спросил Митя.
— Вы что, серьезно спрашиваете?
— Как же, вы же обещали!
— Надеюсь, у вас достанет благоразумия понять: ни вы мне ничего не вручали, ни я вам ничего не обещал. Ваше послание до того безрассудно, что я был вынужден консультироваться с дочерью. Наташа потрясена. Оказывается, вы ее, мягко говоря, водили за нос!
— Где Тата? — спросил Митя упавшим голосом.
Снова оборвалась музыка. Динамик щелкнул. Металлический голос прочитал новое извещение. Высшая коллегия верховного суда в Москве разобрала дело о белогвардейских террористах. Московские белогвардейцы тоже готовили чудовищные акты против работников Советской власти. Московская коллегия оказалась не менее оперативной, чем ленинградская. За день были опрошены тридцать два злодея и двадцать девять расстреляны.
— Правильно,— тупо проговорил профессор.
— Где Тата? — повторил Митя.
— Она просила меня сообщить вам,— произнес профессор торжественно,— не искать с ней встречи и не звонить на почтамт. Это ни к чему не приведет. Покорнейше прошу...
— Как не искать? — не понял Митя.— Почему не звонить? Где Тата?
Новый удар совсем замутил его израненную душу. Он бросился в столовую. Таты не было. Татина мать смотрела на него, как Ермолова с картины Серова. Он прошел в спальню, зажег свет. Таты не было. Он распахнул двери в детскую. Татины сестренки с ужасом глядели на него из-под одеял. Он заглянул в шкаф, где Тата шутя пряталась в те блаженные дни, когда заставляла его читать «Анну Каренину». Ее не было и в шкафу.
Оставляя за собой открытые двери, Митя вышел в коридор, спустился по лестнице, перешел снежную улицу, увешанную траурными флагами, сел на ту самую ступеньку, на которой сидел давным-давно, тысячу лет назад. Где-то стонала безнадежная, разрывающая сердце музыка. На четвертом этаже потухли два окна. А Митя сидел и сидел, сидел и сидел, и не понимал, как ему теперь жить и что делать...
23
Он подкарауливал Тату на Кропоткинской, звонил утрами и вечерами на работу. Отвечали три женских голоса. Одна четко рапортовала: «Коклюшкина у аппарата». А дальше от нее ничего невозможно было добиться. Другая, сняв трубку, долго огрызалась на покупателя, который клянчил новые марки с портретами летчиков-героев: «А я говорю, нету... И Водопьянова нету... Нету и не будет... И Молокова нету... Надо было раньше приходить... Але!» Третья начинала разговор вопросом: «Лешка, ты?» — а про Тату сообщала: «Она на больнишном».
Ничего не добившись, Митя отправился на почтамт. Возле Татиного окошка толклись коллекционеры, озабоченные квартблоками, беззубцовками и водяными знаками «ковер». Втершись в гущу филателистов, Митя незаметно направил разговор на Тату. Оказалось, все ее знали, скорбели о ней и презирали бестолковых сменщиц. Чистенький старичок лет шестидесяти отозвал Митю в сторону, сообщил, что Тата, обольщенная знаменитым собирателем марок, драматургом, легла на аборт, и поинтересовался, нет ли у Мити беззубцового Горького номиналом в тридцать пять копеек.
Митя едва сдержался, чтобы не ударить старикашку. В глубине души он предполагал вероятность такого оборота событий, но слышать пакостные сплетни было нестерпимо.
Какое предательство! Как она смела не посоветоваться, какое имела право решать одна? Ведь ребенок не только ее, ребенок Митин! А она его убила, зарезала, не дала ему посмотреть, что такое солнышко! А еще велит Ваську наказывать, преступница!
Митя решил выбросить Татку из головы, подтянуть дисциплину комсомольских бригад и совершить ночной налет легкой кавалерии на женское общежитие.
А дней через десять ни с того ни с сего он подошел к Художественному театру и купил с рук билет. Как неприкаянный, толкался он по кривым, похожим на штольни коридорам, пялил глаза на портреты артистов и вспоминал, что рассказывала про них Тата. Потом отправился в партер, сел в кресло Станиславского и сидел, пока не согнали.
Вскоре после Нового года, в лютый мороз, он вырвался на почтамт. Та же кучка чокнутых филателистов толпилась у окошечка с кляссерами, пинцетиками, зубцемерами и каталогами Ивера. Тот же старичок выпрашивал беззубцового Горького.
А за окошечком работала Тата. Митя не видел ее, но почему-то знал, что она там. Он простоял почти полчаса, увидел издали руку, только руку с кружевным манжетиком, только нежные быстрые пальчики и чуть не вскрикнул. В тот же вечер он отправился к заведующему по кадрам, положил перед ним покаянное заявление Чугуевой с резолюцией начальника шахты, свою петицию, адресованную Первому Прорабу, и книжку, написанную Гошей.
Товарищ Зись внимательно прочел документы и сказал:
— Придется разбираться. Ступай.
На другой день Митя позвонил Тате. Тата сказала:
— Приходи.
И положила трубку.
Митя долго ждал на морозе у пустыря, где недавно высилась церковь Флора и Лавра. Тата подошла после работы и стала рассматривать его, словно старинную фотографию, серьезными, как всегда, глазами. На ней были все то же коротенькое манто с высоким воротником, мальчишеская ушанка. Но что-то изменилось в ее облике, старило ее. Митя вгляделся и понял — у нее постарели губы. Едва заметные морщинки в углах рта омрачали лицо тенью бывших и будущих страданий.
— Пошли? — спросила она.
— Пошли,— сказал он.
Они направились по бульвару вечным своим маршрутом.
Тата коротко доложила, что лежала в больнице, что операция оказалась тяжелой и детей у нее никогда не будет. К Мите она никаких претензий не имеет, и он не должен ни о чем беспокоиться. Необходимость встреч и телефонных звонков полностью отпадает. Она так и выразилась: «Полностью отпадает».
Митя возмутился. Что значит отпадает? Он сделал все, что требовала Тата, послушался ее, предъявил документы Чугуевой товарищу Зисю, записался на комнату в общежитие женатиков, на аборт он не сердится, а дети — неважно, вон у Лидии Яковлевны своих нет, так берут приемышей и живут — дай бог каждому.
Тата морщила гладкий лобик, будто ей делали больно. А Митя говорил и говорил, что он без нее не может, что он ходил в Художественный театр один и будет ходить с ней, сколько она захочет, что надо начинать все сначала и что она обязательно выходит за него замуж...
— Это исключено, Митя,— сказала Тата.
Они прошли еще немного молча. Митя остановился. А она тем же шагом — не медленней, не быстрей — пошла к трамваю.
В это последнее свидание они не поздоровались и не попрощались. Так и ко всем нам забегают призраки счастья — не здороваясь и не прощаясь...
Недавно я встречался с Натальей Константиновной. Несмотря на пенсионный возраст, она не потеряла былой живости, активничает в дачном поселке, разводит гладиолусы, показывает семейный альбом и вспоминает, как в детстве называла себя Татой. И вслед за ней взрослые тоже стали величать ее Татой.
На Митю она сердится до сих пор за то, что он пытался мелко обманывать ее. Замуж она не выходила ни за кого и, где теперь Митя, не знает. «Все-таки я благодарна ему,— призналась она мне при прощании.— Его любовь сделала меня лучше. Если будете писать, отметьте эту деталь, пожалуйста».
24
Митя и не предполагал, что способен с таким исступлением мучится по какой-то блажной девчонке. Как только наступала передышка, как только шахта возвращала его самому себе, немедленно возникало рядом видение Таты и следовало за ним по пятам в электричку, в столовку, в общежитие.
К счастью, темпы все возрастали, слишком долго мучиться было некогда.
В мае прошел слух, что Платонова награждают Почетной грамотой ЦИК за обеспечение большевистских темпов в работе и за своевременное окончание строительства первой очереди. Комсорг развеселился и на бюро изобразил, как Осип показывал фокусы.
На пятнадцатое мая было назначено открытие Метрополитена. Накануне пуска, перед торжественным собранием поступило распоряжение прокатить на метро лучших строителей.
Смутное чувство гордости и печали испытывал Митя, когда молочно-белые изразцы станции осветились скользящим тающим лучом, когда по рельсам потекли серебряные струйки и из черной трущобы выплыл поезд с надписью «Сокольники», состоящий из двух красных вагонов под номерами 0001 и 0002. Новенькие, блестящие, словно водой облитые вагоны с глубоким выдохом осели на тормозах, замерли у перрона, и невидимая сила, как по команде, раздвинула все двери сразу.
Митя вошел, ощущая ногами холостое вращение мотора. Двери захлопнулись. Поезд приемисто набрал скорость. В зеркале окна вдоль ребристых тюбингов мчался прозрачный двойник Мити. С умопомрачительной быстротой струились по тоннелю плети гудронированного кабеля, и через равные промежутки времени в черноте выстреливали электрические лампы. Лебединые изгибы никелированных стоек и поручней удваивались в бемском стекле. Мягкие сиденья вкусно пахли новыми сандалиями.
Девчонки ахали, некоторые плакали, пожилые украдкой крестились, парни пытались запевать. Губастая хихикалка обняла Митю. Он не удивился, поцеловал ее. Она рассмеялась, он тоже.
Через несколько минут поезд окутало розовое облако. Строители вышли полюбоваться делом рук своих. Инженер Бибиков остановился на середине перрона, оглядел мраморные стены, каменный паркет, розовые грани колонн и произнес:
— Не метро, а термы Домициана!
А Митю словно громом ударило. Вспомнил, как он крутился ночью в бадье, как в грозу в кромешной тьме пробиралась к нему по швеллеру Васька. Где она теперь? Как он посмел забыть о ней? Почему не наведался в отдел кадров, не узнал о ее судьбе? Неужели любовная канитель так заморочивает голову?
Девчонка, обнимавшая его, работала шлифовщицей на мраморе. Митя спросил, знает ли она Чугуеву. «Это у которой нос на двоих? — улыбнулась хихикалка.— Конечно, знаю. У нас все ее знают!» Оказывается, Васька еще две недели назад работала на облицовочном заводе под Москвой. Потом ее или отозвали, или она сама уволилась. Подружки шлифовщицы тоже не знали подробностей. Работала Васька на «отлично», потом перестала являться в смену. И с квартиры выписалась.
«Ладно,— подумал Митя,— увидимся на торжественном собрании — узнаю, как у нее дела».
Торжественное собрание совершалось в Доме Союзов.
Митя захватил место в одном из первых рядов, неподалеку от инженера Бибикова.
Партер Колонного зала, боковые места за балюстрадой, хоры под потолком — все было до отказа забито проходчиками, кессонщиками, водопониженцами, бетонщиками, камеронщиками, маркшейдерами, облицовщиками, хозяйственниками и итеэровцами.
Уже сияла в алом нимбе над бюстом Ленина огромная, непривычная москвичам буква «М», уже нацелились на трибуну переносные юпитеры и железные чемоданы кинохроники.
Время начала торжества наступило и прошло. Стол президиума пустовал. Молодежь нетерпеливо, как в театре, аплодировала. Пожилые шикали. Наконец ряды президиума стали лениво заполняться.
Митя подозвал Круглова, спросил, известно ли ему что-нибудь о Ваське.
— Разве она не здесь? — удивился Круглов.
— Нет.
— Так что же ты раньше...— Круглов едва сдержался, чтобы не выругаться.— Где же ты раньше был?
— Я у Зися спрашивал...
— Финтишь, комсорг! За Ваську драться надо, напролом надо идти! Заморочила тебе твоя милашка голову.
— Заткнись! — Митя сжал кулаки.
Он собирался втолковать Круглову, какая Тата принципиальная, как одержима стремлением к правде, хотел сказать, что спорил с Зисем. Заведующий по кадрам говорил, что всех ударников Колонному залу не вместить, а Митя доказывал, что Чугуеву надо вместить обязательно. Но было поздно. Абакумов начал доклад.
Митя слушал плохо. Тоскливый взгляд его задержался на Бибикове.
Инженер, украшенный галстуком «кис-кис», сидел за балюстрадой и изображал усердного слушателя.
«Приоделся,— думал Митя.— Будет теперь звонить, что в Колонном зале заседал. А Васьки бы не было, и его бы тут не было. Где же она сейчас все-таки? Или спит без задних ног, или в ночную вкалывает... И в метро ее не покатали, и в зал не пустили. А она считает, что так и надо: недостойная. Каинова печать навеки... Вот что страшно!»
Отягченный думами, Митя не сразу услышал радостный гул. И только когда захлопали сиденья и люди здесь и там стали подниматься с мест, когда кто-то крикнул: «Да здравствует Сталин!» — он вскочил и увидел вождя.
Рядом со Сталиным стояли Калинин, Молотов, Ворошилов...
Овации нарастали. Хлопал президиум, хлопала губастая девчонка, хлопал Круглов. Хлопал Николай Николаевич Бибиков, спрятавшись за колонну, чтобы его не заметил Первый Прораб. И Митя, не выносивший обычаев низкопоклонства, на этот раз до боли отбивал ладони, до хрипоты кричал «ура!». Он был уже не Митей, не Дмитрием Платоновым, не комсоргом 41-бис. Он снова стал частью единого могучего существа — массы людей, сплоченной воедино восторгом и обожанием. Он снова жил ее готовностью к подвигу и к послушанию, ее мудростью и безумием.
Под грохот аплодисментов Сталин вышел из-за стола президиума и, чуть выворачивая наружу носки мягких сапог, направился к трибуне. Митя удивился. Сталин был невысок, гораздо ниже, чем выглядел на портретах. Не доходя до трибуны, он остановился. Он стоял с блокнотным листочком в руке и ждал тишины. Ждал, не выражая ни спешки, ни нетерпения, как ждут трамвая на остановке.
В грохоте оваций трепетали на люстрах радужные звездочки. Бесчисленные огни остроконечных лампочек плавились в металлически-волнистых искусственных окнах, бриллиантовыми подковками отражались в новобрачной белизне колонн.
Сквозь шум до Мити донесся голос:
— Товарищи! Подождите авансом хлопать. Вы же не знаете, что я скажу.
Эти сдобренные пряным восточным акцентом слова в торжественном сиянии зала прозвучали до того по-домашнему, с такой неожиданной мудростью, что все смолкло.
— Я имею две поправки, продиктованные теми товарищами, которые сидят вот здесь,— доверительно продолжал Сталин. Он красиво обвел бумажкой полукруг, и Митя не понял, президиум имеется в виду или все метростроевцы.— Дело сводится к следующему. Партия и правительство наградили за успешное строительство Московского метрополитена,— на слово «успешное» Сталин нажал, проговорил крупным шрифтом,— одних орденом Ленина, других — орденом Красной Звезды, третьих — орденом Трудового Красного Знамени, четвертых — грамотой Центрального исполнительного комитета Советов.
Вождь замолчал. Митя всем существом своим ощутил тревожную тишину зала. Ему почудилось, что великий человек не знает, как продолжать.
— Но вот вопрос,— после длинной паузы заговорил Сталин,— а как быть с остальными, как быть с теми товарищами, которые работали не хуже, чем награжденные, которые клали,— слово «клали» он выделил крупным шрифтом,— клали свой труд, свое умение, свои силы наравне с ними? Одни из вас как будто бы рады, а другие недоумевают.
Сердце Мити захолонуло. Вождь почти буквально повторял его мысли. Глубокое чувство обожания заполнило душу Мити, в носу защекотало... «Эх я, дурень,— обругал он себя.— Бегал по лободам, по трусливым профессорам, по бибиковым. Вот кому надо было писать! Да и писать не надо. Просто переслать Васькину покаянную бумагу. Он все поймет, он заступится!»
— Что же делать? — спросил Сталин озадаченно.— Вот вопрос.
Было тихо. Замерли хрусталинки на люстрах. Только одна шалила, подмигивала Мите то бирюзой, то изумрудом.
— Так вот, эту ошибку партии и правительства мы хотим поправить перед всем честным миром,— снова заговорил Сталин. Он так и не заходил за трибуну, а стоял рядом с ней, весь на виду.— Я не любитель говорить большие речи, поэтому разрешите зачитать поправки... За успешную работу по строительству Московского метрополитена объявить,— он выделил это слово очень крупным шрифтом и упрямым акцентом,— от имени Центрального Исполнительного Комитета и Совета Народных Комиссаров Союза ССР,— эти слова просыпались петитом,— благодарность,— (крупный шрифт),— ударникам, ударницам и всему коллективу инженеров, техников, рабочих и работниц Метростроя.
Переждав аплодисменты, Сталин обернулся к президиуму и раздельно, словно объявляя выговор перед строем, проговорил:
— Сегодня же надо провести поправку о том, что объявляем благодарность всем работникам Метростроя.
Начали было хлопать, но едва заметным мановением руки Сталин остановил шум.
— Вы мне не аплодируйте: это решение всех товарищей.
И, выворачивая наружу носки, пошел на свое место.
В зале бушевало пламя оваций. Временами оно сникало, и утомленный Бибиков косился из-за колонны, удобно ли прекратить хлопать, а из зала словно подбрасывали валежник: «Да здравствует Сталин!», «Великому Сталину — ура!» — и снова занимался сухой треск, и утихающий было костер аплодисментов с новой силой поднимался до потолка. А Сталин, будто не слыша, обменивался записками с Первым Прорабом, шептался с Ворошиловым, с Калининым.
Наконец он решительно встал и, не дожидаясь тишины, начал:
— И вторая поправка — я прямо читаю: за особые заслуги в деле мобилизации славных комсомольцев и комсомолок на успешное строительство Московского метрополитена — наградить орденом Ленина Московскую организацию комсомола.
Взорвались аплодисменты такой силы, что, казалось, обрушится потолок. Трудно было представить, что люди могут производить такой грохот. Все встали. И Сталин, стоя, аплодировал вместе со всеми.
— Эту поправку тоже надо сегодня провести и завтра опубликовать,— приказал он сурово и, спохватившись, улыбнулся: — Может быть, товарищи, этого мало, но лучшего мы придумать не сумели.— Он еще раз мило, пряча в усы улыбку, добавил: — Если что-нибудь еще можно сделать, то вы подскажите.
«Да что же еще можно сделать? — Митя не сводил глаз с обожаемого лица.— Разве можно придумать что-нибудь лучше?..»
— Да здравствует дорогой Ста...! — воскликнул он и сорвал голос.
Овация кипела несколько минут.
— Товарищу Сталину — комсомольское ура! — кричали ребята сверху, и все аплодировали.
И аплодировал Сталин.
— Гениальному вождю народов — Сталину — ура! — кричали из первых рядов, и все аплодировали. И Сталин аплодировал рассеянно.
Ворошилов наклонился к вождю и тихо напомнил:
— Они тебе аплодируют.
Сталин нахмурился.
— Ну и что же? Они — мне, а я — им.
И продолжал хлопать.
Наконец стали садиться. Инженер Бибиков почти рухнул на стул.
А Сталин спросил:
— Как вы думаете, хватит поправок?
Все опять встали, захлопали...
Поздно ночью Митя переписал письмо о Чугуевой на свежую бумагу и вложил в конверт. Сперва он хотел написать: «Великому, любимому вождю всех народов...» — но, подумав, написал просто: «Кремль, товарищу Сталину». Получилось слишком коротко. Митя покумекал немного и прибавил: «Иосифу Виссарионовичу».
Рано утром, перед утренней сменой, письмо было опущено в обыкновенный почтовый ящик.

<- предыдущая страница следующая ->