<- предыдущая страница следующая ->

•
Хольт опустился на пуф. Любезно улыбаясь, к нему подошел Роланд Хеннинг.
— Ну как вы? Еще не вполне освоились, а? — Хеннинг, видимо, чувствовал себя во фраке вполне непринужденно. Держа одну руку в кармане, он другой слегка жестикулировал.— Знаете что? Давайте-ка выпьем!
Большой письменный стол в кабинете служил буфетом. Специально нанятый лакей и несколько горничных в шелковых передничках обносили гостей напитками. В столовой невеста танцевала вальс со Штеффенхаузом.
Хеннинг подвел Хольта к столу и протянул ему рюмку коньяку.
— Итак, попутного ветра! — Они чокнулись.— Будьте здоровы!— Хеннинг присел на подлокотник кресла.— Какой шик, не правда ли?
Хольт не ответил. Он вспомнил Ганновер, где всего несколько дней назад ночевал в бомбоубежище. А тут — блеск, пышность, сверкающие драгоценности.
— В сущности, все это делается, чтобы пустить пыль в глаза,— сказал Хеннинг, будто угадав мысли Хольта.— Держи фасон — таков девиз. Никто не хочет упустить удобного случая показать себя. Из кожи лезут вон, верно?
Хеннинга, очевидно, ничто не могло сбить с толку. Хольту это нравилось.
— Немножко все это старомодно,— продолжал Хеннинг, широким жестом как бы комментируя «все это».— Если бы мы переживали экономический расцвет или хотя бы некоторый подъем, я бы не возражал против таких излишеств. Но сейчас от этой свадьбы очень уж отдает ярмарочной рекламой: смотрите, мол, Бергман и К° пережили войну и почтительнейше извещают о своей готовности возобновить деловые операции. Их дочь получает в приданое четверть миллиона марок недвижимостью.— Он поставил рюмку на стол, извлек из кармана портсигар и предложил Хольту сигарету.— Я советовал Рольфу быть поскромнее и для начала воздержаться от помпы,— заключил он, поднося Хольту зажигалку.
— Откровенно говоря, ваша позиция — для меня полная неожиданность! — сказал Хольт.
— Я не строю никаких иллюзий,— ответил Хеннинг.— Я, что называется, реальный политик и вижу все насквозь.— Его позвали. Он дружески похлопал Хольта по плечу.— Желаю повеселиться.
Хольт задумчиво вертел в пальцах сигарету. Что же все-таки представляет собой Хеннинг? Не поймешь. Вспомнилась затхлая комната... Хеннинг срывает с себя галстук. «Дерьмо... Ах ты дерьмо»... Хольт с трудом отогнал от себя видение, встряхнулся и допил коньяк.
Он переходил из комнаты в комнату, ища младшую Тредеборн, но ее нигде не было. В зимнем саду вспыхнул магний: среди кадок с пальмами фотографировали новобрачных.
•
В холле он встретил Аннерозу Вульф. При виде Хольта она залилась краской. Худенькую плоскогрудую девушку нарядили в небесно-голубое бальное платье с туго облегающим лифом и множеством рюшей, бантиков и воланов на плечах, бедрах, вокруг шеи... Она была смешна, и Хольту стало ее жаль. Он заставил себя оказать ей внимание. Но ведя ее к креслу, нетерпеливо думал об Ингрид.
— Не правда ли, очень утомительно, когда вокруг столько людей? — спросил Хольт.
— Но только не для вас,— живо ответила девушка.— Вы, несомненно, всюду чувствуете себя хорошо.
Хольт смущенно рассмеялся. К счастью, подошел Гисберт Вульф. На нем был темно-синий конфирмационный костюм, из которого он давно вырос. Гисберт протянул Хольту руку:
— Ну что, прочли стихи?
— Да,— неохотно отозвался Хольт. Он заглядывал через настежь открытые двери во все комнаты, но сестер Тредеборн нигде не было видно.— Пойдемте в кабинет,— предложил он.
Хольт проводил Аннерозу к одному из столов, подвинул ей кресло и сел сам. Тут он вспомнил, что ему как-то хотелось проэкзаменовать Вульфа. И вот случай представился. Горничная принесла бокалы, вино и вазу с печеньем.
— К сожалению, вашего Рильке я раскусил не на все сто процентов,— без обиняков начал Хольт.— Ранние стихи хороши, очень хороши. Из более поздних мне тоже кое-что нравится, например, «Пантера», «Алькест», «Сонет к Орфею», хотя и они вызывают у меня какое-то неприятное чувство. Но, возможно, это от предубеждения. А все остальное, по-моему, чистейшая абракадабра. Например, «Дуинесские элегии» или «Песнь женщин, обращенная к поэту» и прочее — ни слова я в этой поэзии, к сожалению, не понимаю.
У Вульфа начали медленно краснеть уши.
— Рассудком... Понимаете?.. Рассудком вы не оцените этого тончайшего из поэтов,— пояснил он.— Его нужно чувствовать.
— Что? — спросил Хольт.— Что я должен чувствовать?
— Если... Понимаете?..— Вульф мучительно искал слова.— Если вы прочтете эти стихи вслух, вы их почувствуете,— старался он убедить Хольта.
— А, понимаю,— сказал Хольт.— Они тогда зазвенят. Дивно зазвенят, как колокольчик в обедню.
— «Где нет нутра, там не поможешь потом» *,— процитировал уязвленный Вульф, краснея все гуще.
* «Фауст» Гете.
Хольт наклонился к Вульфу.
— Чувствовать — ладно, хорошо! Но у меня возникают некоторые опасения.— Он чиркнул спичкой и прикурил сигарету. — Опасения, да-да. Я еще очень хорошо помню, к примеру, идею героизма, как ее нам внушали. Ее тоже можно было чувствовать только «нутром». Но человека отличает от животного именно способность мыслить, познавать! Отныне я, с вашего разрешения, собираюсь широко пользоваться этой способностью. Я совершенно не намерен впредь полагаться на расплывчатое Нечто, которое обретается у нас где-то здесь... — он постучал себя по груди,— и которое, правда, может выдавить слезу, когда слышишь рождественскую песенку, но больше ни на что не годно.
— В таком случае, вы никогда не поймете искусства,— разгорячился Вульф.— Искусство постигается лишь чувством... и потому оно создается только для избранных... для круга посвященных!
Хольт показался себе рядом с этим рассерженным юношей чуть ли не святотатцем.
— Что это за круг? — спросил он.
— Круг образованных людей! — ответил Вульф и взмахнул рукой — то ли включая, то ли исключая этим жестом присутствующих.
— Кого вы считаете образованными людьми? — спросил Хольт.
— Нас всех,— ответил Вульф, так же загадочно взмахнув рукой.
— Надеюсь, вы не имеете в виду, скажем, невесту? — раздраженно сказал Хольт.— Она глупа, как пробка, вы не заметили? Так неужели вы и ее включаете в число образованных?
Вульф испуганно оглянулся — не слышал ли кто? А его сестра, до этой минуты сидевшая молча и неподвижно, пришла в такой восторг, что ее некрасивое лицо даже расцвело.
— Ну, хорошо, оставим это,— примирительно продолжал Хольт.— Так или иначе, ваш Рильке меня не удовлетворил. Когда я читаю Шторма или Гете, я знаю, что я чувствую, а когда читаю Рильке — не знаю. Звенит и пахнет ладаном. Я не склонен заменять мозг чувством.
Вам я свои стихи, во всяком случае, не покажу,— обиженно и вместе с тем высокомерно сказал Вульф.— Их вы, конечно, не поймете.
Хольт все еще пытался смягчить рассерженного юношу.
— Но я постараюсь,— сказал он как можно приветливее.— Я понимаю, что человек пишет стихи от избытка переживаний.— Он улыбнулся.— Когда я влюблен, мне тоже хочется писать стихи.
Вульф оскорбился вдвойне.
— Такие чувства, как любовь, для меня не существуют,— почти с презрением заявил он.
— Могу себе представить,— сказал Хольт.
Но Вульф был глух к иронии.
— Чего стоят подобные субъективные эмоции? — продолжал он. — Для меня, лирика, воспевающего полет мысли, когда речь идет о чувстве заброшенности... потерянности... и если его осмыслить в духе времени... так это... не правда ли, это абсолютное недовольство жизнью, великая безнадежность... Вот что я испытываю...
— Недовольство жизнью...— повторил Хольт.— Что вы, в самом деле! — вскрикнул он вдруг.— Да вы совершенно не способны понять жизнь и время! Посмотрите, что творится вокруг! Жизнь полна противоречий — согласен. Но все эти ваши ангелы, «бытие для смерти», недовольство жизнью и прочий вздор так забили вам голову, что за ними вы не видите жгучих вопросов нашего времени!
Вульф забаррикадировался высокомерной гримасой.
— Жгучие вопросы! Воображаю!.. — сказал он.
Хольт разозлился:
— Две мировые войны, пятьдесят миллионов убитых, и вы не задаетесь вопросом, что же это за мир, в котором возможно нечто подобное?
Вульф пренебрежительно махнул рукой:
— Есть люди, лишенные чувства невыразимого, рабы реальных явлений... Я стараюсь всегда созерцать сущность... Стараюсь охватить сущность мира.
— Хорошо, очень хорошо,— воскликнул Хольт. Злость разбирала его все сильнее.— Созерцание сущности... Что ж, начнем с сущности этого дома! — Он жестом показал на комнаты, выходящие в холл, и накинулся на перепуганного Вульфа:— Да что вы оглядываетесь? Пожалуйста, пусть все слушают. Невеста настолько глупа, и вы это не хуже меня знаете, что жаль человека, которому придется жить с нею. Почему он женится на такой дуре? Любит ее, что ли? — Хольт расхохотался.— Нет, мой милый, у них вы не найдете и намека на то, что заставляет звучать две струны в едином аккорде. Что же является сущностью этого брака? Приданое! И разве вы не видите, как тридцать взрослых человек прикидываются, будто верят в эту галиматью: «одна плоть...», «муж и жена едины...», «Двое создают Третьего...» — а на самом деле все знают, в том числе и вы, да-да, что здесь хитрая, расчетливая лиса поймала беспросветно глупую гусыню! — Хольт зло рассмеялся.— Вот вам ваше созерцание сущности, вот вам превосходный пример сущности мира!
Вульф окаменел. Он был бледен, даже уши у него побелели. А для Хольта наступила наконец минута, когда из груди его вырвалось все, что наболело и накипело.
— Ну-с, продолжим созерцание сущности. Теперь покажите, что вы обладаете чувством невыразимого. Моя мать разрешила мне спать с нашей горничной. От меня требуется лишь одно — чтобы все было шито-крыто. Так-с, вообразите, а у вас, вероятно, хватит фантазии, хоть вы и лирик мысли, что я привел эту девушку сюда и говорю: «Сударыня, позвольте вам представить Бригитту, нашу горничную...» Хотел бы я посмотреть, что произошло бы!.. А между тем Бригитта в десять раз умнее невесты, трудолюбива, расторопна, красива... Но все дело в том, что у ее отца нет ни завода, ни торговой фирмы и нет влиятельного дядюшки, как у меня. Так вот я спрашиваю вас: чего стоит сущность общества, где каждый идиот, если только он получает в приданое недвижимость, где каждый лицемер, если только его имени предшествует слово «фирма», и каждый краснобай, если только отец его владелец импортной фирмы Вульф, почитаются больше, чем порядочный человек, живущий трудом рук своих? Такое общество — можете сколько угодно пожимать плечами — не стоит и дубинки, которой следует разнести его в щепы!
Вульф очнулся от оцепенения. Словно защищаясь, он вытянул руки и встал. Хольт вскочил, опережая его.
— Останьтесь! — скомандовал он и заставил Вульфа сесть.
— Из ненависти...— пробормотал Вульф.
В Хольте бушевало пламя. Из глубин памяти вдруг всплыло:
— Что вы скажете о том, что Крупп в двадцатые годы продавал пушки русским, большевикам, которые якобы всегда были нашими смертельными врагами? — Он наклонился к Вульфу.— А что вы скажете о моем бременском дяде Карле, который на каждом утонувшем подводнике зарабатывал кучу денег?
Вульф наконец взял себя в руки.
— Из ненависти...— прохрипел он,— из голой ненависти вы потрясаете структуру мира!
— Структуру мира? — повторил Хольт.— Дерьмовая структура, дорогой мой...
Он замолчал. Слишком много слов он бросил на ветер. Дал себя спровоцировать. Разве Вульф — это противник для него?
— А теперь убирайся! — сказал он, злясь на самого себя.— Видеть тебя больше не могу! — И он бросился в кресло.
Вульф, смертельно оскорбленный, вышел из кабинета. Хольт только теперь вспомнил о его сестре. Маленькая, совершенно раздавленная, сидела она в голубом платье на подлокотнике кресла и часто моргала. Глядя на Хольта покорной собачонкой, она спросила:
— Вы и на меня... сердитесь?
— Мне очень жаль, что так получилось. Я ничего против вас не имею. Да и против вашего брата. Все это меньше всего относится к нему лично.— Он замолчал, раздумывая над словами, которые несколько минут назад сорвались у него с языка.— Собственно, я должен благодарить Гисберта. В самом деле, ваш брат разбудил меня. Он напомнил мне о том, о чем в сутолоке последних дней я почти забыл.
— Я поговорю с Гисбертом! Я обязательно все улажу,— сказала Аннероза.
Хольт не слушал ее... Стремление к поставленной перед собой цели... Да, он забыл о своем решении никогда не примиряться с тем, что есть, и неутомимо искать и искать. Дом тети Марианны, и эта вилла, и вереница машин перед подъездом, шлейф, фата и миртовый венок, господа во фраках, заводовладельцы и церковный советник — все это не та жизнь, которую он ищет. Опять он на ложном пути.
И вдруг он понял, что нужно делать. Он оскорбил Вульфа; но если придется, он и Хеннингу, и Штеффенхаузу, и дяде Францу с тетей Марианной, и дяде Карлу, и матери не побоится сказать все, что он о них думает. Ему наплевать на всю эту публику. Он уйдет от них. Куда? Он еще не знает. Но уйдет!
Хольт встал и кивнул Аннерозе, дружески, но рассеянно. Он увидел все в новом свете. Он словно переродился. Почувствовал себя на десять голов выше окружающих, ибо они были ему безразличны. Ему, единственному из всех здесь, не нужно ни с кем считаться. Да, он ни с кем и ни с чем не считается. А сейчас он найдет младшую Тредеборн и добьется от нее признания.
•
В холле он увидел Хеннинга и Штеффенхауза. В руках у обоих были ликерные рюмки.
— Еще коньяку! — крикнул Штеффенхауз проходившей горничной и продолжал злословить.— Посмотрите-ка, Хольт,— зашептал он.— Вон... тетка Бергмана, с отцовской стороны, зад, как у лошади, а напялила такое узкое платье! Хороша?
— Да, но ей перепало триста тысяч золотых марок, а это даже ее задницу перевесит,— заметил Хеннинг.
— А невеста? — спросил Хольт и пригубил коньяк.— Как вы находите невесту?
Хеннинг прищурил один глаз.
— Будьте милосердны и помолчите! Я-то знаю, какой торг разгорелся вокруг нее... Ну, ничего, Рольф был два года командиром батареи в Париже и погулял так, что ему до конца жизни хватит.
— Взгляните налево,— опять зашептал Штеффенхауз.— Это кузина Крёгера. Она просто оживает в длинном вечернем платье: ноги-то у нее колесом.
— Зато муж ее — важная особа,— прокомментировал Хеннинг,— в 1934 году он приобрел Паульзенскую верфь в Куксхафене!
— Но платье ужасное, правда? — шепнул Штеффенхауз.
— Мне кажется, я слышу запах бабушкиного сундука, из которого его выкопали,— сказал Хеннинг.
— По-моему, здесь от всех попахивает нафталином,— сказал Хольт.
— Хватил, нечего сказать! — воскликнул Штеффенхауз.— Видно, вы переживаете период революционных настроений?
Хольт допил коньяк.
— А куда девались сестры Тредеборн?
— Сначала фотографировались вместе с невестой в зимнем саду, а сейчас они наверху, любуются свадебными подарками,— сообщил Хеннинг.
— Обе гораздо красивее всех девушек здесь,— сказал Хольт.
— В особенности Ингрид!— добавил Штеффенхауз.
— Вам нравится младшая Тредеборн, Хольт? — спросил Хеннинг и дружески взял его под руку.— Будьте осторожны. Вы не имеете представления об этой публике: ее хлебом не корми — дай только посплетничать. Стоит вам лишний раз пригласить Ингрид на танец, немного пофлиртовать, и уж пойдут самые невероятные слухи, а старик Тредеборн очень суров со своими дочерьми.
— Она молода и хороша,— сказал Хольт.— Вполне естественно, что хочется за ней приволокнуться.
— Ради чего? — спросил Хеннинг.— Такая девушка, как Ингрид, недоступна, пока не помышляешь о женитьбе! Если вам так уж приспичит, позвоните мне, и мы повторим нашу эскападу... Ведь недурно было тогда, а? Здесь вы ничего не добьетесь. Здесь девушки из хороших домов, они не сдадутся до свадьбы.
— Жениться на малютке Тредеборн — еще не самое худшее! — сказал Штеффенхауз и понизил голос.— Ставлю сто против одного, что в этом тихом омуте черти водятся, хотя дома она ведет себя паинькой. Тому, кто на ней женится, предстоит немало поработать, чтобы укротить ее.
— А вот и они,— сказал Хеннинг.
Сестры, рука об руку, спускались с лестницы в просторный холл. Они подошли к молодым людям.
— Почему у вас такие похоронные лица, господа? — спросила Гитта.
— Похоронные? Ну, что вы! — сказал Хольт.— Мы как раз о вас сплетничали. Штеффенхауз полагает, что тому, кто женится на фрейлейн Ингрид, нелегко будет ее укротить.
— Это уж слишком! — вскричал Штеффенхауз.
Хеннинг злорадно ухмыльнулся. Гитта, склонив голову набок, посмотрела на Хольта, и на ее красивом лице проступила злая черточка. Ингрид закатилась веселым смехом и хохоча сказала Штеффенхаузу:
— Очень уж вы о себе возомнили. Вы последний, кто попал бы в столь затруднительное положение.
Раздался удар медных тарелок, и грянула музыка. Гитта окинула взглядом молодых людей:
— Не мешало бы вам немного и потанцевать, господа.
— Правильно! — поддержал ее Хольт и склонился перед Ингрид.
•
Они танцевали танго.
— Ах-ах, вам следовало бы сначала потанцевать с Гиттой,— сказала Ингрид.
Хольт покачал головой:
— С вами или ни с кем.
— Не верю,— сказала она.— Уклониться от, обязательного тура с невестой вы не можете.
— Могу. Вот увидите.
— Вы обидите Бергманов.
— Ну и что?
— Пожалуй, вы на это способны.— Она удивленно посмотрела на него.— Но почему вам не пригласить ее разок?
— Потому что мне нравитесь вы... Ингрид! — Хольт притянул ее к себе, внимательно наблюдая за ней. Она опустила глаза и, увлеченная танцем, запрокинула голову.
Он повел ее в кабинет и усадил в кресло.
— Выслушайте меня! — властно сказал он, усевшись рядом.— Я здесь новичок. Хеннинг говорит, что нравы тут очень строгие. Мне все равно. Вы мне нравитесь. Почему я должен подчиняться каким-то правилам? Вы согласны со мной? — Она не отвечала, но он видел, что она внимательно слушает.— Скажите мне прямо, нравлюсь ли я вам? Если да, тогда посмотрим, что нам делать. Если нет, я выпиваю две-три рюмки коньяку и отчаливаю. Скучать я могу и дома, у матери. Итак?
Ингрид слегка покраснела. Она напряженно думала. Хольт не торопил ее. Чем больше он приглядывался к ней, тем больше она ему нравилась. Густые каштановые волосы свободно падали ей на плечи. Она задумчиво прикусила нижнюю губу, и Хольт залюбовался ее ровными, голубовато и влажно поблескивающими зубами.
— Вы смутили меня,— сказала она наконец.— Я... я не хотела бы, чтобы вы уехали домой.
— Спасибо. С меня достаточно. А вас очень волнует, что о нас станут сплетничать? — спросил он.
— Пускай! Не так уж это страшно. Хеннинг — дурень!
— А что скажет ваш отец?
— Папа? — протянула она.— Я его десять раз вокруг мизинца обведу.
— Тем лучше. Однако хватит предисловий.— Хольт повел ее обратно в музыкальную комнату.
Всю ночь он танцевал с ней одной.
Все обратили на них внимание. Несколько раз Гитта отзывала сестру в сторону и что-то ей настойчиво внушала. Ингрид только смеялась в ответ. От Хольта не укрылось, что отношения между сестрами натянутые. Он принес Ингрид вина и кое-чего поесть. В промежутках между танцами они садились в уголок и болтали.
Штеффенхауз, улучив минуту, поддел Хольта:
— Что, втюрились, мой милый? — И прибавил со вздохом: — Вы человек настроения. Завидую вашей беспечности.
Жених сидел в гостиной, опьяневший, в помятой манишке. Около полуночи Хеннинг отвез новобрачных в Гамбург. Вернулся он только к двум часам утра. Гости постарше почти все разъехались. Лишь несколько молодых людей весело носились по дому. Все были под градусом. Один Хольт оставался трезвым. Он подливал вина Ингрид, пока она не пришла в возбуждение. Тогда он стал следить, чтобы бокал ее больше не наполнялся.
Под утро танцевальные страсти поостыли. Хеннинг на минутку подсел к Хольту и Ингрид. Он был по-прежнему расположен к Хольту.
— Здесь скоро шабаш... Давайте придумаем, как нам встретить наступающий день... Будь это в довоенном Гамбурге, мы бы опохмелялись опять до полуночи.
— Не хочу домой,— упрямо, как ребенок, сказала Ингрид.— Можем позавтракать у вас, например.
Хеннинг не возражал:
— Это легко организовать. Поговорю с Фредом.— Он встал.
Музыканты заиграли напоследок медленный вальс Хольт с Ингрид были единственной парой, откликнувшейся на призывные звуки. Ингрид блаженствовала. Слегка опьяневшая, усталая, влюбленная, она вся отдалась танцу. Хольт быстро оценил обстановку и наметил план действий. Ни в столовой, ни в смежной гостиной никого не было. В зимнем саду погасили огни. В холле Штеффенхауз, окруженный последними гостями, рассказывал под громкие взрывы смеха анекдоты.
Хольт не дождался конца вальса, он увлек Ингрид в гостиную, а оттуда в темный зимний сад. Взяв девушку за плечи, он поцеловал ее. Она ответила поцелуем и обеими руками обвила его шею.
— Ступай вперед, я пойду за тобой,— сказал Хольт. Он видел в темноте, как она поправляла прическу, слышал ее дыхание. И вот он остался один.
Закурив сигарету, он подождал несколько минут. Нет, в первый раз так не бывает. Этому она несомненно научилась! Он вспомнил, что говорили Хеннинг, Штеффенхауз и другие. Нет-нет, все они на что-то намекали! Кто знает?
•
Хольт медленно прошел через гостиную. В соседней комнате трое музыкантов укладывали инструменты. Через открытую дверь он увидел Ингрид. Она стояла в холле среди гостей, слушавших Штеффенхауза — запас анекдотов у него, видно, был неистощим. А в кабинете одна сидела в кресле Гитта и, покуривая сигарету, смотрела на вошедшего Хольта.
Он не мог, не обидев ее, молча пройти мимо.
— Когда мы уедем? — спросил он безразличным тоном.
— Когда Фред вытряхнет все свои анекдоты,— ответила она.— Садитесь! Фред всегда находит дураков, которые еще не слышали его басен. А между тем он взял их из сборника «Солдатский юмор», выпуск 1942 года. Я знаю эту книжонку. Юмором там и не пахнет.— Она говорила усталым, равнодушным голосом, со спокойным лицом, но во взгляде, обращенном на Хольта, был вызов.— Юмор — это нечто совсем другое. Юмор должен обладать взрывчатостью, должен валить с ног.
Хольт молчал и только вежливо улыбался.
— Вот послушайте. Я расскажу вам историю, которой нет ни в одной книге,— продолжала Гитта.
Он ждал. Быть начеку. Ей несомненно что-то от него нужно!
— Выхожу я как-то на улицу,— начала она все тем же усталым голосом,— и вижу: стоит невероятно элегантный господин и держит на поводке эрдель-терьера... Собака, вы только представьте себе, присела посреди тротуара, прямо перед нашим домом, и отправляет нужду. Что делаю я? Подхожу к элегантному господину и говорю: «Простите, нельзя ли задать вам один вопрос?» — «Прошу вас, милейшая фрейлейн»,— любезно отвечает он. И я, как можно вежливее, говорю: «Почему, милостивый государь, раз уж вы были так добры и позволили мне задать вам этот вопрос, почему вы разрешаете вашему очаровательному эрдельтерьеру какать не в канаву, как полагается, а посреди тротуара?»
Хольт оглушительно расхохотался. Гитта пристально посмотрела на него, на лице ее не дрогнул ни один мускул.
— Господина чуть удар не хватил, так он смеялся. Вот что я называю юмором. Хохочете? А что, если я задам вам вопрос: хорошо было с Ингрид в зимнем саду? Такой юмор вам понравится?
Он ждал от нее выпада. Лицо у нее было в эту минуту такое злое, что он невольно покачал головой.
— Очень сожалею,— сказал он,— но вы напрасно думаете, что меня «хватит удар». И вы, конечно, не рассчитываете, что я отвечу на ваш вопрос.
— Нет,— кротко сказала Гитта.— Но у меня в запасе есть еще более пикантный анекдот. Его я преподнесу вам позднее. А пока скажу только, что человеку свойственно ошибаться. Не правда ли, господин Хольт?
Она не была так пьяна, как ему показалось сначала. Но под маской равнодушия еле сдерживала кипевшую в ней злость и обиду. Он догадывался, на что она намекает.
— Надеюсь,— Хольт порывисто встал,— вам представится возможность рассказать ваш пикантный анекдот кому следует. Боюсь только, что он окажется не слишком новым.
Он ушел. Гитта рассмеялась ему вслед.
•
Последние гости разъезжались. Хольту очень хотелось наедине поговорить с Ингрид, но это никак не удавалось. Хеннинг и Штеффенхауз, едва державшийся на ногах, отвели его в сторону.
— Итак, мы позавтракаем у нас с тредеборнскими девочками и маленькой Вульф,— сказал Хеннинг.— Братец уже улетучился и бросил ее здесь.
— Вы хотите сесть за руль? — спросил Хольт Штеффенхауза.— Да в своем ли вы уме? Ведь это неминуемая катастрофа!
— Много вы понимаете! — отмахнулся Штеффенхауз.— Стоило мне хватить как следует, и я сразу же — в «мессершмитт», и взвиваюсь в поднебесье, как молодой бог...
— Без водки сии уважаемые господа в воздух подниматься не решались,— съязвил Хеннинг.
— Возмутительная ложь! — вскричал Штеффенхауз, побагровев.— Немедленно возьми свои слова обратно, Роланд!
— Только не затевайте ссоры! — сказал Хольт. Его удивило, что Штеффенхауз всерьез принял шутку Хеннинга.— Кстати, водить машину по земле совсем другое дело, здесь у вас нет третьего измерения, чтобы лавировать.
— Ерунда! Доставлю вас целыми и невредимыми, будьте покойны!— сказал Штеффенхауз.
Ингрид взяла под руку Аннерозу и глазами сделала знак Хольту. Все трое пошли за шатающимся Штеффенхаузом. Гитта села в машину Хеннинга. Ингрид, явно обрадованная, что избавилась от сестры, посадила Аннерозу вперед и вполголоса сказала Хольту:
— Я страшно озябла. Дай мне твой полушубок.
Он закутал ее и сел рядом. Девушка прильнула к нему и спросила шепотом:
— Что было нужно Гитте от тебя?
— Я так и не понял.
Штеффенхауз, пошатнувшись, шлепнулся за руль, включил фары, и с места взял бешеную скорость. Хольт устроился поудобнее. Ингрид прижалась к нему. Через заднее стекло на них падал свет фар хеннинговского «мерседеса». До Гамбурга они добрались невредимыми. Машина остановилась в Нинштедте, перед домом Хеннингов.
Пока Роланд договаривался с родителями, все, уже измученные, ждали в прихожей. Сестры Тредеборн, отойдя в сторонку, о чем-то возбужденно шептались. Они опять повздорили. Гитта, внешне сохраняя спокойствие, говорила насмешливым, покровительственным тоном. Ингрид выходила из себя, глаза ее метали молнии.
Вернулся Хеннинг.
— Господа,— сказал он,— мы сейчас закатим настоящий студенческий завтрак, как полагается с похмелья! Маринованная селедка в доме есть, и на кофе мой старик расщедрился. Разумеется, все приготовим сами. Итак, за дело! На кухню!
Штеффенхауз за две минуты учинил в кухне полный разгром, Хеннинг накинулся на него:
— Немедленно убирайся в ванную и сунь голову под холодный душ!
Хольт смотрел, как Гитта с Аннерозой готовят завтрак. Ингрид палец о палец не ударила.
Штеффенхауз вернулся из ванной с мокрой головой. Увидев банку американского кофе, он крикнул:
— Глядите, Хеннинги-то, оказывается, спекулируют на черном рынке!
— А вы, конечно, нет? — невозмутимо парировал Хеннинг.
Гитта протянула сестре поднос с тарелками и чашками:
— Отнеси, да поживей. Не будь лентяйкой!
Ингрид нехотя подчинилась и, взяв поднос, сказала Хольту:
— Будьте любезны, откройте мне двери!
Хольт пошел вперед. Ингрид хорошо знала квартиру Хеннингов.
— Вторая дверь налево! — скомандовала она.
В столовой было темно. Хольт нащупал выключатель. Ингрид поставила куда-то поднос, захлопнула дверь и бросилась Хольту на шею. Услышав шаги в прихожей, он отстранил ее и включил свет. Дверь открыли. Это была Гитта. Она посмотрела на обоих и молча поставила на стол горячий кофейник. Ингрид озорно подмигнула Хольту.
Громко споря, в столовую вошли Хеннинг и Штеффенхауз. За столом Штеффенхауз никому не давал покоя.
— Кто, скажи на милость, всю войну просидел на Нормандских островах, не понюхав пороха, а? — кричал он.— Ты и твоя морская артиллерия! А кто тем временем дрался наверху с четырехмоторными? Мы!
— Тебе так кажется! — сказал Хеннинг.— Четырехмоторные водили вас за нос! Пока вы кружили над Франкфуртом, они швыряли бомбы на Киль!
Штеффенхауз разозлился не на шутку.
— Ты так говоришь, потому что понятия не имеешь, как трудно бывает идти на перехват! — крикнул он, побагровев.— А что было над Швейнфуртом? И над Бременом? Мы там до ста штук в день сшибали!
— А сколько вас загремело — об этом в сводках стыдливо умалчивалось,— издевался Хеннинг. Штеффенхауз задохнулся от негодования. Он ртом ловил воздух, но тут Хеннинг скомандовал: — Отставить пререкания, обер-фенрих!
Хольт слушал этот спор с удивлением. У них, видимо, нет других забот. Штеффенхауз поглощал маринованные селедочки одну за другой, сок стекал у него с подбородка на рубашку. Сидевшая рядом Ингрид тыкала вилкой в селедку и вдруг вскрикнула:
— Ой, боюсь! Она взмахнула хвостиком...
Все расхохотались. Штеффенхауз восхищенно воскликнул:
— Вы... вы действительно солнышко! Гитта поджала губы.
Хольт почти ничего не ел, но пил уже вторую чашку кофе. Его усталость постепенно перешла в апатию, и в то же время он ощущал какую-то странную бодрость, даже возбуждение. Его соседкой была Аннероза. Хотя его мало беспокоило, что думает о нем ее брат, он сказал:
— Гисберт, кажется, здорово обиделся на меня?
— Я непременно все улажу! — ответила она, покраснев.
Штеффенхауз хотел налить себе кофе, но кофейник был пуст.
— Больше нет?
— Ступай и свари,— сказал Хеннинг.
Штеффенхауз постучал себя пальцем по лбу.
Тогда встала Гитта и спокойно сказала:
— Я принесу себя в жертву.— На пороге она обернулась.— Но пусть кто-нибудь из молодых людей составит мне компанию.
Штеффенхауз, давясь, проглотил очередную селедку и крикнул:
— Я!
— Нет, Фред,— насмешливо сказала Гитта,— я не вас имела в виду. Вашими анекдотами я сыта по горло. Господин Хольт, может быть, вы?
Именно этого Хольт ждал. Он пошел за ней на кухню. Гитта поставила на огонь кастрюльку с водой, потом подвинула к плите табурет и села. Хольт закурил. Нет, Гитте не удастся вывести его из равновесия. Но она молча сидела у плиты, не обращая на него никакого внимания, и ему как-то стало не по себе.
Только когда вскипела вода, Гитта подняла голову.
— Да, верно,— сказала она, словно вспомнив,— за мной ведь еще один анекдот.— Она ополоснула кофейник кипятком и заварила кофе.
— Слушаю,— сказал Хольт.
Гитта встала и закрыла дверь.
— Анекдот в самом деле отличный,— сказала она, глядя ему в глаза.— Наше солнышко как будто и вам согревает душу?
— Пока никакого анекдота не вижу,— сказал Хольт.
— Сейчас увидите. Так вот. Пятнадцатилетней девчонкой, будучи в лагере для эвакуированных детей, наше милое солнышко, наше золотце распутничало направо и налево.
Хольт глубоко затянулся сигаретой. Так он и думал. Впрочем, его это нисколько не волнует. Он смотрел в окно на серое утро. Чуть не забыл, что надо собираться в путь. До него донесся голос Гитты:
— Ну как, плохой анекдот?
Он подошел к ней и посмотрел на нее в упор. Смотрел он так долго, что она под его взглядом растерялась. Он покачал головой и вернулся в столовую.
•
В столовой еще продолжали завтракать. Хольт подумал вдруг, что ему нет никакого дела до этих людей. Одна Ингрид вызывала у него теплое чувство, и анекдот Гитты ничего тут не мог изменить. Хольт стоял у двери и курил. Просто удивительно, как все стало ему здесь чужим: и комната, и люди за столом, и все, о чем они думают и говорят. Странно! Каких-нибудь полчаса назад он прекрасно чувствовал себя среди них.
Из разговора Хеннинга со Штеффенхаузом доносились отдельные слова: «Выждать... Европа...» И еще: «...мы принесли жертву во имя Запада...» Сейчас Хольт уже не думал: у них нет, видимо, других забот. Он насторожился. Тон, которым говорил Хеннинг, был ему хорошо знаком.
— Вы были офицером? — спросил Хольт.
— Обер-лейтенантом,— ответил Хеннинг.
Хольт кивнул. Что ж, почему бы и нет. Хеннинг с первой встречи был дружески расположен к нему. Но о чем они там говорят? Германия не погибнет, хотя бы потому, что героизм... героизм немецкого солдата... возрождение Германии...
Возрождение Германии? Героизм? Да ведь все это у Хольта в зубах навязло.
И сразу все ожило: учебный взвод, вдалбливание идеи героизма... Вейнерт, собирающийся вскочить в машину и удрать, Вольцов, избивающий Вейнерта... Весь ужасный конец стоял у Хольта перед глазами. Он снова отчетливо видел эсэсовцев в прорезь прицела, видел рухнувшего у фонтана Вейнерта, а над ним качающееся на веревке тело Вольцова...
— Что с Хольтом?.. Что это у вас так вытянулось лицо? Вам нехорошо? — спросил Штеффенхауз.
— Я... я не расслышал последней фразы. Что вы сказали, господин Хеннинг?
— Я сказал, что просто недопустимо со стороны союзных держав так обращаться с нами,— с готовностью повторил Хеннинг звучным, твердым голосом.— Как это ни прискорбно, но немало немцев тоже не упускают случая в мрачнейшую для нашего отечества годину обливать нас грязью. К сожалению, пока я лишь в узком кругу могу сказать, что придет день, когда больше никто не посмеет задевать безнаказанно солдатскую честь немца. Кто попытается — вздернем на виселицу.
— А вот я совсем не разделяю столь радикальные взгляды,— медленно сказал Хольт.— Но раз уж вы затронули эту тему,— тихо и очень отчетливо продолжал он,— то, пожалуй, стоит подумать, не правильней ли, господин Хеннинг, вздернуть на виселицу именно вас.
Все умолкли. Тишина ледяным холодом расползалась по комнате. Из кухни вернулась Гитта, поставила на стол кофейник и села. Посмотрев на Хеннинга и Штеффенхауза, уставившихся на Хольта, как на душевнобольного, она удивленно спросила:
— Что случилось?
Хольт ничего не замечал. Слова Хеннинга разбудили в нем воспоминания о книгах и лозунгах, которые погнали его, полуребенка-полуюношу на войну.
Он остановил взгляд на Хеннинге. Лицо его, бледное и худое, плыло в желтоватом свете, и снова перед Хольтом встала сама судьба, воплощенная в живом существе, сильном, с мужественным профилем, в человеке, смертном, как все.
«Если они вернутся,— думал Хольт,— с их лживой поэзией, цветистыми изречениями, с их националистским бредом и отравленными фразами, как бы это ни звучало — величие Пруссии, Священная Германия, Запад или Европа,— если они вернутся, бей их насмерть! И всю жестокость, все варварство, на какие я был способен на фронте, я сохраню в себе и буду беречь до того дня, когда вернутся они — эти хладнокровные убийцы и втыкатели флажков вольцовы, эти ничему не научившиеся хеннинги или рыдающие дервиши вейнерты. Тогда проснись, инстинкт убийцы, который они разжигали во мне, и... поплевав на ладони — на фонарь их!»
Хольт повернулся, надел в прихожей полушубок и вышел на улицу. Холодный утренний воздух освежил его. Он вздохнул всей грудью и громко сказал:
— Не думал, что так скоро придется снова пуститься в путь.
В Альтоне он сел в пригородный поезд. От Харбурга зашагал вдоль заливных лугов и быстро добрался до Виденталя.

<- предыдущая страница следующая ->