<- предыдущая страница следующая ->

10
Было воскресенье, шесть утра. Мать и тетка еще спали. Но Бригитта была уже на ногах. Хольт прошел в кухню и сел. Он попросил кусок хлеба, выпил стакан холодной воды из-под крана. Рассеянно смотрел он, как мучается Бригитта с горой грязной посуды, оставшейся после вчерашнего ужина. Пальцы ее были стерты до крови от стирки...
— Мое старое обмундирование еще цело? — спросил Хольт.
Бригитта посмотрела на него с удивлением. Он провел рукой по своей непокорной шевелюре.
— Я уезжаю. На этот раз — совсем,— сказал он и закрыл глаза. Он не знал, куда ему ехать.
В дверях появилась фрау Хольт в пеньюаре из белого крепа. Несмотря на ранний час, она была тщательно причесана. Хольт почувствовал едва уловимый аромат лаванды.
— С добрым утром, Вернер,— приветливо сказала она.— Ну, как там было? Расскажи! Только пойдем в гостиную.
— Мне и здесь хорошо! — сказал он. Но когда в дверь просунулась голова тети Марианны, он встал и пошел в гостиную.
— Расскажи, пожалуйста, подробно обо всем,— попросила мать.— Было весело? — Хольт поджал губы. Мать встревожилась.— Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего. Что могло случиться?
— С тобой были нелюбезны?
Он расхохотался.
— Не спрашивай, мама. Тебе этого все равно не понять.— Взглянув на тетю Марианну, на эту мумию, он вдруг пришел в ярость.— Нелюбезен с ними был я. Так и знайте! — В высохшем лице тети Марианны впервые что-то дрогнуло, и тогда он, злорадствуя, пояснил: — Сначала я отхлестал Вульфа, назвал его болтуном, а всю публику там — сбродом. Потом сказал Хеннингу, что его следовало бы повесить! — С удовлетворением, быстро сменившимся неуверенностью и подавленностью, он увидел, что даже невозмутимое лицо матери побледнело.
— Позор птице, марающей свое гнездо,— зло и не совсем к месту сказала тетя Марианна.
Фрау Хольт, всплеснув руками, воскликнула:
— Вернер! — Под маской невозмутимости она силилась скрыть свою слабость.
Хольту стало жаль ее. Тетя Марианна, высоко вскинув голову, короткими шажками прошла к телефону. Хольт слышал, как она набрала номер.
— Франц? Прости, что я звоню так рано,— сказала тетка.— Не можешь ли ты приехать? Нет, сейчас. Не знаю. Боюсь, что был какой-то скандал... с Вернером...
Хольт покачал головой. Тетя Марианна вернулась в гостиную.
— Францу надо будет все уладить!
Пронзительно зазвонил телефон. Фрау Хольт бросилась к аппарату. Она вернулась с таким видом, словно с души у нее упал камень.
— Тебя, Вернер! Это Ингрид Тредеборн,— и добавила, обращаясь к сестре: — Может быть, все не так уж и страшно?
Хольт пошел к телефону.
— Вернер? — услышал он.
— Чего тебе? Почему ты звонишь?
— Ну и номера ты выкидываешь,— весело воскликнула она.— Хеннинг и Фред просто взбесились! Гитта хохотала до слез. Она говорит, что тебе цены нет!
Он опустил было трубку. Напоследок он доставил Гитте удовольствие, разыграл этакого enfant terrible *. Он опять приложил трубку к уху. Понизив голос, Ингрид сказала:
* Ужасный ребенок (франц.).
— Мне необходимо поговорить с тобой. Да, сегодня же.
— О Хеннинге?
— Нет-нет! Чего хотела от тебя Гитта в кухне?.. Потом расскажешь.— Ингрид предложила встретиться в кафе, в Вильгельмсбурге, в пять часов.
— В пять...— повторил он.— Хорошо. Приду.
До отъезда надо хоть несколько часов поспать. Мать стояла в дверях. Она, конечно, слышала весь разговор с Ингрид.
— Вы на «ты»? — спросила она удивленно.
Хольт молча прошел мимо и поднялся по лестнице.
Бригитта уже принесла его старые солдатские вещи, и он спрятал их в шкаф. Потом принял душ, завел будильник на три часа и лег. Он очень устал. Но едва он заснул, как его разбудил настойчивый стук в дверь.
•
Коммерции советник, одетый с иголочки, поставил стул возле его кровати и сел:
— С добрым утром, Вернер! Скажи мне, что там произошло? Но только откровенно, как мужчина мужчине.
Хольт вздохнул.
— Я сказал Вульфу и Хеннингу правду. Всего несколько слов,— ответил он, прикидываясь более сонным, чем был на самом деле.— Может быть, дашь мне поспать?
Коммерции советник огорченно смотрел на Хольта.
— Минутку. Почему так получилось? Я хочу сказать, что предшествовало этим разговорам?
— Вторая мировая война,— отрезал Хольт. Но он видел, что дядя ничего не понял.
Франц Реннбах задумался.
— Теа намекнула, что ты с Ингрид перешел на «ты»,— сказал он наконец.
— Да, мы на «ты»,— Хольт улыбнулся.— Если тебя интересуют подробности, спроси у нее. А еще лучше — у ее сестры.
Коммерции советник опять долго размышлял, на этот раз еще дольше, чем прежде.
— Объясни мне, пожалуйста, чем ты так раздражен? — спросил он.
Хольт вскочил с кровати и накинул купальный халат.
— Как я могу объяснить тебе то, чего ты не в состоянии понять! — воскликнул он.— Ты не желаешь знать, что человечество раскололось на два мира, что между одним и другим — пропасть. После войны жизнь бросила меня в другой, чуждый мне мир, и я не ужился в нем. Но не об этом сейчас речь. Я приехал сюда, к вам, думал, что мое место здесь, но теперь вижу — я так далеко от вас отошел, что меня воротит, как только вы заговариваете, будь то Хеннинг, тетя Марианна или ты. Я тайком сбежал от вас в горы, я надеялся, что там, в глуши, смогу жить один, без людей, но это было заблуждением, это значило бы растратить жизнь на иллюзию. Я все спрашивал себя: как быть дальше? Но с сегодняшней ночи я это знаю. Изменить свое происхождение я не в силах. Но порвать с вами могу! Среди вас я чувствую себя чужим, вы все мне глубоко безразличны. Остается одна дорога — дорога, по которой пошел отец. Я и среди тех людей чувствовал себя чужим, но...
Он на полуслове оборвал себя, подошел к окну и прижался лбом к стеклу.
— Я совершал ошибку за ошибкой, это мне совершенно ясно,— тихо сказал Хольт.— Бездомный и одинокий в чужом мне мире, я думал, что здесь, у вас, обрету родной дом, и я вернулся к вам, вместо того чтобы, не жалея сил, искать пути к тем, другим, научиться понимать их язык и, быть может, найти у них новую родину и покончить с одиноким существованием деклассированного Некто.
Он зябко поежился. Потом отвел глаза от хмурого неба и отошел от окна.
— Здесь я понял, что «возвращения» a la Ремарк для меня нет и не может быть. Другое дело, если б я не прозрел и стоял на вашей почве. Но вы сами выбили ее у меня из-под ног, когда отняли у меня отца, родную семью и толкнули меня, полуребенка, в войну. Да, именно вы, ибо в том, что я захотел пойти воевать, ваша вина! Я знаю людей, которых учили бороться против гитлеровской войны! Но вас фашизм вполне устраивал, от вашего чванства, от вашего деления людей на «высших и низших» до «расы господ» и «недочеловека» лишь полшага! Мне у вас нечего делать, я рву все нити с многочисленным родом Реннбахов. Моя фамилия Хольт. Мой отец не купец и не фабрикант. Мой отец — врач и преподаватель университета. Я вернусь к нему, навсегда. Вернусь к тем, другим. Среди них есть стоящие люди, Я их не понимал, но я и не пытался их понять. На этот раз попытаюсь.
— Со всей настойчивостью, Вернер,— серьезно, но не без дружелюбия сказал коммерции советник,— должен предостеречь тебя от опасного шага, который ты собираешься предпринять. И самым решительным образом заявляю, что ты глубоко неправ, когда на основании своего кратковременного пребывания в Гамбурге выносишь столь уничтожающий и безапелляционный приговор собственному происхождению, собственной плоти и крови и всему прочему.
— Может случиться,— возразил Хольт,— что и там, у других, я не приживусь точно так же, как здесь, у вас. Возможно, что люди, подобные мне, обречены всю жизнь оставаться бездомными. Но если это так, то я предпочитаю свою жизнь прожить не в ваших салонах, а в кухне у Бригитты.
Коммерции советник взглянул на Хольта.
— Тебя... Очень прошу, будь со мной совершенно откровенен! Тебя так увлекла эта девушка? Мы думали, что Ингрид Тредеборн...
Хольт расхохотался.
— Вот видишь, мы с тобой говорим на разных языках! Я хотел сказать, что трещина, расколовшая человечество, проходит и через этот дом, хотел объяснить, на чью сторону, к каким людям я буду стремиться. Ты даже этого не понял.
— Ошибаешься, теперь я тебя понял очень хорошо,— сказал коммерции советник.— И вообще, я понимаю тебя гораздо лучше, чем ты думаешь. Хочешь курить? — Он поднес Хольту огонек зажигалки и прикурил сам.— Ты вернулся с войны. После всего, что ты пережил, ты возмущаешься, бунтуешь. Это возмущение делает тебе честь. Оно свидетельствует, что ты не по возрасту зрелый, мыслящий человек. Вернер, я горжусь таким племянником! Во все времена появлялись такие люди, как ты,— горячие головы, беспокойные души, они всегда пробивали брешь в консерватизме старшего поколения, брешь, в которую проникал свежий ветер прогресса. Твой бунт направлен только против этого консерватизма. Но...— Он поднялся и продолжал медленно и настойчиво: — ...трудное искусство жить и зрелость человека заключаются в умении безошибочно находить меру. Тебе надо научиться распознавать, где кончается прогресс и начинается подрыв устоев того общества, в котором мы живем.
— Твои комплименты меня мало трогают,— сказал Хольт.— Тебе не повезло: именно здесь я прочитал Ремарка, и книга эта меня многому научила. В ней то самое возмущение, о котором ты говоришь, не переходит дозволенных границ, оно остается в желаемых тобой пределах. Но я не собираюсь спрашивать у тебя, в каких пределах мне возмущаться. Я не желаю разыгрывать из себя интересного молодого человека, который пробивает тому, что ты называешь прогрессом, дозволенную вашим обществом брешь. Между нами мосты сожжены! — Он посмотрел коммерции советнику в глаза.— Я ухожу. И ни одна душа в мире не в силах меня удержать.
Франц Реннбах направился к двери. Лоб его прорезали глубокие морщины.
— Выспись,— сказал он, слегка задыхаясь, точно ровный и дружеский тон стоил ему физических усилий.— Все, что ты говорил, я спокойно и без предубеждения обдумаю. Я постараюсь ничего не упустить, что могло бы помочь найти приемлемое для тебя решение. Мы с тобой еще поговорим,— и он закрыл за собой дверь.
Хольт, не шевелясь, стоял посреди комнаты. Да, он поедет к отцу, пусть это будет его путь в Каноссу! Он подумал о Гундель, холодно, трезво, без всяких иллюзий. Затем лег в постель. Чувство освобождения и уверенности было в нем так сильно, что он мгновенно уснул.
•
Будильник разбудил Хольта, спавшего глубоким, целительным сном. Все время, пока он собирался в дорогу, всем существом своим устремившись вперед, к неизвестности, мысль о матери не покидала его. Почему его никогда не привязывала к матери детская любовь? Может, он сам виноват в этом?
Все, что он получил от коммерции советника,— обувь, сорочки, белье,— он оставил; костюмы повесил в шкаф и надел свои старые вещи — пуловер, перекрашенную солдатскую форму, кованые сапоги. Потом свернул плащ-палатку и накинул полушубок.
Бригитта была в кухне. Мать и тетка с коммерции советником утром куда-то уехали. Но в ту минуту, когда Хольт собирался уже проститься с Бригиттой, входная дверь открылась, и обе женщины вошли в холл. Тетя Марианна в присутствии Бригитты была не в состоянии слова сказать: обнажив в бессмысленной улыбке зубы, она угловато, деревянными шажками поднялась на второй этаж. Хольт остался с матерью вдвоем. И сейчас, когда он решил расстаться с ней навсегда, он вдруг почувствовал всю силу слова, которое невольно произнес:
— Мама.
Фрау Хольт в серебристо-серой лисьей шубке удивленно и серьезно взглянула на него. Тут же отвернувшись, она ласково потрепала пуделей, которые кинулись к ней с радостным визгом. Хольт с тоской смотрел, как мать подошла к зеркалу, сняла шляпу и поправила волосы.
— Я хотела бы с тобой поговорить,— сказала она и направилась в гостиную. Включив торшер, она позвонила горничной.
— Чаю,— приказала она. Потом приветливо кивнула сыну: — Пожалуйста, сними шубу и садись.
Хольт послушно снял свой полушубок и бросил его на спинку кресла. Молча стоял он в тени за торшером. Он тщетно боролся с унизительным чувством слабости и беспомощности, вдруг охватившим его. Бригитта прикатила столик с чаем. Фрау Хольт, сидя на диване, кивком отпустила девушку и сама приготовила сыну и себе горячий напиток с ромом. Хольт, несмотря на повторное приглашение сесть, по-прежнему стоял.
— Ты можешь быть спокоен,— начала она в легком, тщательно изученном тоне светской болтовни, глядя на пуделей, прыгнувших на диван.— Франц достаточно влиятелен, чтобы устранить любые недоразумения. Да и ты сам имел такой успех, что тебе все простят. Так что,— она чуть приподняла левую руку,— незачем больше драматизировать и раздувать этот маленький эпизод. Благодаря усилиям Франца инцидент...— рука, согнутая в локте, точно рассчитанным движением очертила в воздухе полукруг и зарылась в шерсть пуделя — ...исчерпан.— Она кивнула сыну.— Что касается нас с тобой, то тебе совершенно незачем угрожать отъездом, чтобы добиться полной свободы. Неужели ты думаешь, что я буду мешать тебе, мое единственное дитя, устраивать жизнь по собственному вкусу и желанию? Ты явно недооцениваешь мое великодушие. Выслушай, что я хочу предложить тебе. Но сядь, наконец, и выпей чаю, пока он не остыл.
Хольт повиновался. Он был в смятении. Неужели она так и не поняла, о чем идет речь? Но как это она сказала: «мое единственное дитя...» Она разбудила в нем давно забытое желание материнской любви, которой ему всегда не хватало. Раздираемый противоречивыми чувствами, он в то же время обостренным зрением видел истинный облик Доротеи Хольт. Необычайно красивая, сидела она на диване, прямая, как свеча, с деланной улыбкой, мастерски отрепетированной, почти безукоризненной, но, быть может, чуть излишне приветливой. Однако возможно, что под этой маской скрывается непонятое существо, что мать одинока и всю свою жизнь за внешней холодностью и выдержкой вынуждена была прятать от враждебного окружения малейшее движение души? Быть может, она лелеяла надежду, что ее единственное дитя поймет ее и протянет ей руку, что вот-вот осуществится ее мечта, идеал — родной дом, полное согласие между матерью и сыном.
Маленькими глотками Хольт пил горячий чай. Мир раскололся. Неужели пропасть разделит и двух людей, которые некогда были связаны самыми сокровенными узами — мать и сына? На ум пришли все слова о вечном материнском начале, какие он читал, кажется, у Вихерта. Но тут же он с досадой вспомнил о пресловутом «Евангелии женщины», о всей этой умильной и туманной чуши.
Хольт поставил чашку на стол и поднял голову. Вот сидит его мать, он обязан протянуть ей руку. И с непритворной теплотой он сказал:
— Поверь мне, я ухожу не от тебя. Конечно нет! Ведь ты моя мать.
— Вот видишь! — сказала она дружелюбно. Она была довольна.— Я так и знала, что нам с тобой нужно только спокойно посидеть и поговорить.— Она по-прежнему почесывала собачку за ухом.— После разговора с тобой Франц мне кое на что намекнул. Меня не интересует, о чем вы с ним разговаривали. Мировые проблемы — это тема для мужчин. Мое дело — разрешить практические вопросы. Франц обещал мне всяческое содействие. Тебе трудно перейти от грубости и одичалости солдатчины к упорядоченной жизни, и я хочу облегчить этот переход. Нелепо сразу же усаживать тебя за парту. Тебе нужно год пожить свободным человеком. Ты чувствуешь себя чужим в обществе? Пожалуйста, удались от него на время. Марианна тебе явно не по душе? Мы не будем вынуждать тебя жить с нами. Прежде всего тебе необходима свобода передвижения. Франц попросит у Карла комплект покрышек, и тогда к твоим услугам будет наш маленький «форд-эйфель»; вполне естественно, что чувствовать себя зависимым от знакомых каждый раз, когда куда-нибудь едешь, очень неприятно.
Он не понимал, о чем она говорит, ему приходилось, как с иностранного языка, мысленно переводить ее слова, только тогда он улавливал смысл. Он растерялся. А мать тем временем пристально наблюдала за ним.
— Для того чтобы ты мог устроиться по своему вкусу, Франц предоставляет в твое распоряжение свой загородный домик в Дорстер Дикзанде. Ты можешь тотчас переселиться туда на длительное время или выезжать на день-два, как захочешь. Франц пришлет уголь.
Фрау Хольт незаметно переменила тон, и теперь слова ее уже были точно нацелены.
— Все наши знакомые проводят субботу и воскресенье в Дикзанде. Сейчас, когда война кончилась, там опять будет весело и интересно. Многие уже ранней весной выезжают туда и остаются на все лето, до глубокой осени, например, фрау Тредеборн с дочерьми.
Хольт улыбнулся.
— Но с другой стороны,— не переводя дыхания, продолжала мать,— если тебя больше устраивает полное уединение, ты найдешь его там, как нигде больше, ибо домик расположен на отлете. Как только потеплеет, ты сможешь удить, заниматься парусным спортом. Поскольку Марианна, при ее консерватизме, не желает мириться с нашими современными взглядами, мы удовольствуемся временно услугами экономки дяди Франца, а Бригитта будет вести хозяйство у тебя.
Хольт уже не улыбался. Под его взглядом мать умолкла. Он встал, надел полушубок, повесил через плечо плащ-палатку. И с этим сном покончено. Трещина расколола мир, и никакие кровные узы тут не помогут. Кто склонится перед такой матерью, тот склонится и перед ее убеждениями. Уважение, почитание, детская любовь... Хольт подумал об отце. Теперь он видел, что в такие времена единственно, что достойно уважения, это воля к ломке, стремление перебороть прошлое, самого себя, все заблуждения и предрассудки. В Писании сказано: почитай отца и мать своих. Следовало бы добавить: жизнью, достойной уважения, заслужите почитание детей своих.
Наконец фрау Хольт начала что-то понимать. На несколько мгновений она потеряла власть над собой, и лицо ее как-то сразу поблекло, увяло и постарело.
— Он такой же... как его отец...— невнятно пробормотала она, но преодолев минутную слабость, улыбнулась. Боль обиды чувствовалась в ее улыбке. — Если ты не знаешь, что такое сыновняя любовь, придется напомнить тебе о долге послушания.
Он молчал. Лучше бы ей не заговаривать о сыновней любви, а то, чего доброго, он еще спросит ненароком, как обстоит с ее материнской любовью.
— Такова, стало быть, твоя благодарность,— продолжала она, улыбаясь еще горше,— за все мое великодушие и материнскую любовь...
Он молчал.
— Заботы... Волнения... Все перечеркнуть?
Он молчал. Он видел ее насквозь. Только однажды он доставил своей матери повод для волнений, да и то до своего рождения — как бы ей не испортить фигуру. Она понятия не имеет о материнской любви. Она вообще не имеет понятия о любви. Она и за отца вышла замуж только потому, что «супруга университетского профессора» звучит эффектнее, нежели «супруга фабриканта». И сейчас ей хотелось удержать сына только потому, что этого требовало ее честолюбие.
Он сказал:
— Будь счастлива,— и вышел из комнаты.
•
В холле дожидались Франц и Карл Реннбах. Коммерции советник, оживленно жестикулируя, что-то тихо говорил судовладельцу, который, в расстегнутой короткой шубе с выдровым воротником, лежал в кресле, вытянув ноги. Они, очевидно, ждали, чем кончится разговор между матерью и сыном. Как только Хольт вышел от матери, коммерции советник приветливо кивнул ему и тотчас исчез в дверях гостиной.
Карл Реннбах со стоном: «Проклятая подагра!» — приподнялся в кресле и подал Хольту руку.
— Доставляешь нам хлопоты, племянник,— ворчливо сказал он.— Что случилось, что все это значит?
Дядя — лиса, но он старый, седой человек.
— С тобой я могу говорить откровенно,— сказал Хольт.— Остальные не желают ничего понимать, все что-то придумывают. Прежде всего я хочу извиниться перед тобой за то, что тогда удрал в Шварцвальд.
Карл Реннбах промычал что-то невнятное.
— А что я доставляю вам хлопоты — об этом ты зря говоришь; я просто уезжаю назад, к отцу. Вот и все.
— А почему, племянник? — спросил Карл Реннбах.
— Ты помнишь наш разговор в Людвигсхафене? — спросил Хольт.
Судовладелец кивнул.
— Ты сказал тогда... случаю было угодно, чтобы на нашу долю достался не подвал... ты сказал это серьезно?
— Ну, конечно же серьезно! — подтвердил Карл Реннбах.
— Я хочу исправить дело случая.
— А почему, племянник?
— Мне очень досадно, что я не могу ясно и коротко ответить на твой вопрос. Я уезжаю просто потому, что вы все опостылели мне.
— Так-так, продолжай, племянничек!
— Я все сказал! — И Хольт холодным и враждебным взглядом ответил на косящий взгляд дяди.
— Па-анимаю! — протянул Карл Реннбах и развел руками.— Что ж, если так, тогда, разумеется, поезжай... Теперь мне все па-анятно... Все! — Он мотнул головой, повернулся и медленно пошел в гостиную.
Хольт с секунду смотрел ему вслед. Карл Реннбах его понял. Карл Реннбах знал язык, на котором говорил Хольт,— язык ненависти. Да, ненависти, и Хольт был рад, что научился ему. Тяжело дыша, он дал себе клятву хранить в себе ненависть до тех самых пор, пока мертвые матросы для кого-то обращаются в звонкую монету.
Он принял решение, оно бесповоротно. В прошлом ему часто приходилось говорить: «Все было неправильно». Теперь он знал — возврата не будет. И если он когда-нибудь изменит своему решению, место ему на мусорной свалке.
•
По городской железной дороге Хольт поехал в Вильгельмсбург и разыскал кафе, которое назвала Ингрид. В этот час оно было переполнено. Стоя у вертящихся дверей, Хольт оглядел ряды маленьких столиков. Он сам не мог бы сказать, приехал ли на это свидание просто из вежливости или ему хотелось повидать Ингрид. Когда же он глазами нашел ее, он обрадовался. Она была в белом пуловере, густые рыжевато-каштановые волосы свободно падали на плечи. То и дело она поворачивала голову, вытягивая длинную шею. Она ждала Хольта. В сущности, и она была чужой здесь, в этом мире.
Но вот Ингрид заметила Хольта. Она была взволнована. А когда увидела под полушубком потрепанный мундир, кровь медленно схлынула с ее лица. Она схватила его за руку.
— Ты в самом деле уезжаешь?
— Есть грог. Будешь пить?
Ингрид кивнула. Хольт подозвал кельнершу.
— Да,— сказал он,— я уезжаю. Но откуда тебе это известно?
Она рассказала. Покуда Хольт спал, коммерции советник с обеими сестрами, как бы по дороге, заехал к фрау Тредеборн. Девушки сразу же смекнули, в чем дело. В таких случаях они всегда заодно. Маленькая ссора с этим дурнем Хеннингом — совершеннейший пустяк, в один голос уверяли они. Ингрид устроила так, чтобы коммерции советник мог незаметно отвести ее в сторону. Он очень тактично намекнул ей, что ему известно об их интимном «ты», и попросил «милостивейшую фрейлейн, строго между нами» употребить все свое влияние на Хольта и выбить из головы у этого упрямца, переживающего свой период бури и натиска, всякие планы об отъезде и тому подобном.
С наивной откровенностью Ингрид выложила Хольту все, что отнюдь не предназначалось для его ушей. И эта наивность еще раз убедила его, что Ингрид по сути своей славная девушка.
— Твой дядя считает, что русская зона — гибель для тебя,— сказала она.
Кельнерша принесла грог. Хольт, не глядя, положил на стол кредитку.
— А зачем я тебе был нужен? — спросил он.
— А-аа,— протянула Ингрид,— да просто так, поговорить...— Она обхватила обеими руками горячий стакан.— Понимаешь,— она покраснела, и это тоже понравилось Хольту,— мне очень хотелось узнать, чего Гитте надо было от тебя?
Он молчал. Ингрид вздохнула и продолжала, не поднимая глаз:
— Она опять на меня злится. Просто она мне завидует, потому что все предпочитают меня ей. Я думала... Не знаю, что она тебе говорила... Если она на что-то намекала или... так ты не думай... Понимаешь, если она говорила обо мне какие-то глупости...— Ингрид украдкой взглянула на него и умолкла, увидев, что он улыбается.
— Завидует...— повторил он.— Да, пожалуй...— Он рассмеялся. Но, посмотрев на лицо Ингрид, перестал смеяться.— Ты гляди только, чтобы она не трезвонила об этой истории. Кое для кого это было бы лакомым куском. Что касается меня, то Гитта промахнулась. Меня это совершенно не трогает. Я прекрасно знаю, что происходило в ваших лагерях для эвакуированных...
Она растерянно, не веря своим ушам, смотрела на него.
— Что... что ты говоришь?
— Забудь,— сказал он.— Это был массовый психоз. Мы все были невменяемы. Я легко себе представляю, что негодяи внушали тебе, будто негры или монголы сожрут всех вас живьем, верно? Забудь и не вспоминай никогда.
Она с трудом справилась с охватившим ее смущением.
— Так, значит, тебе поручили удержать меня? — спросил он.
— Да,— ответила она, и непринужденность вернулась к ней.— Знаешь, мне никак не верится, что ты в самом деле уезжаешь.
— А ты поверь! — сказал он мягко. Ингрид ему нравилась. Она расположена к нему, быть может, любит его, у нее сейчас такие испуганные глаза.— К тебе мой отъезд не имеет никакого отношения, я уезжаю, потому что у меня нет другого выхода.
— Нет, ты не можешь уехать! — воскликнула она.— Гитта подумает, ты уехал потому, что она тебе это рассказала!
Хольт рассмеялся. Это был смех, облегчающий душу.
— Что ж делать, если Гитта так подумает! Тут я тебе ничем помочь не могу,— сказал он и надел полушубок.— Ну, будь счастлива.
Смех все еще разбирал его. И, шагая к вокзалу, он подумал: хорошо смеяться, говоря «прощай».

(Окончание следует)

<- предыдущая страница следующая ->