<- предыдущая страница следующая ->

•
Хольт сидел с доктором Гомилкой в одном из кафе, в старой полуразрушенной части города. Было холодно, тускло горел свет. Хольт рассказывал о себе уже больше часу.
Доктор Гомилка зябко запахнул пальто.
— Не сомневайтесь, я очень внимательно слушал,— сказал он.— Я вас понимаю. Но если вы ожесточились против своих учителей и даже против родного отца, если вы не желаете с ними считаться, как же я, именно я, могу вам что-либо советовать? Вы возмущаетесь нами, старшим поколением, вы негодуете на нас за то, что в свое время мы не были достаточно прозорливы, а теперь с неприличной поспешностью отреклись от своих убеждений — так разве все эти обвинения не относятся в первую очередь ко мне?
— Вы указали Зеппу правильный путь,— сказал Хольт. Он сидел в своем овечьем полушубке, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди.— Еще во время войны вы пересмотрели свои убеждения и не предоставили Зеппа самому себе.
— Это верно,— сказал доктор Гомилка.— В последние годы я действовал против существующего строя, пуская в ход хитрость и изворотливость, скрываясь за своей принадлежностью к национал-социалистской партии и за частоколом юридических параграфов. Мне удавалось иногда затянуть процесс по какому-нибудь политическому делу до бесконечности, я не останавливался перед тем, чтобы уничтожить тот или иной документ, тайком пронести записку от заключенного, и Гундель вам расскажет, что немало гонимых, преследуемых людей нашли у меня помощь и поддержку. Нынче я «денацифицирован», открыто живу и работаю, но я не оправдываю себя, я полностью признаю свою вину в том, в чем вы огулом обвиняете все мое поколение,— в нашей несостоятельности, в роковом заблуждении, которому мы поддались в решающий период до 1933 года.
Хольт не шевелился, в его ушах еще звучало имя Гундель, произнесенное адвокатом.
— И вот еще что,— настойчиво продолжал доктор Гомилка.— Я уважаю все ваши решения, даже если не все ваши поступки после войны можно извинить... Но не будем говорить о том, на что у вас есть право и на что нет. Само собой разумеется, после всего, что вам пришлось пережить в ранней юности, вы бесспорно имеете право оглядеться и в корне пересмотреть свои взгляды, хотя непривычная и опасная свобода может опять привести вас к мысли о заблуждении и вине...— Доктор Гомилка вздохнул и замолчал, устало махнув рукой.— Только одного...— продолжал он, собравшись с мыслями.— Тут я прошу вас еще и еще раз подумать! Только одного не следует делать — это скороспело, это поверхностно и лишь запутывает,— нельзя делить нашу общенациональную вину между поколениями! Иначе мы подменим актуальную проблему цепью исторических причин, давящих на нас, как рок. Никогда не забывайте — глубоко заблуждались люди как моего, так и вашего поколения, а в подполье, в тюрьмы, концлагери уходили и молодые и старые.
Перед Хольтом сразу возникло морщинистое, изможденное лицо Мюллера и молодое, решительное — Шнайдерайта.
— Наши поколения не разделяет пропасть, о которой вы говорите,— продолжал доктор Гомилка.— Нет, не поколение мое оказалось несостоятельным. Спасовала наша социальная прослойка, наша каста, претендовавшая на роль духовной элиты нации. А это означает, что мы, пожалуй, навсегда потеряли право претендовать на подобную роль.
Хольт зябко поежился. «Потеряли. Да, потеряли, отдали ни за грош. Значит, надо все-таки уйти от людей, жить отшельником».
— Оставим этот разговор,— сказал он и, сам того не замечая, покачал головой, точно был недоволен своими мыслями.
•
Ута и доктор Гейнрихс вошли в кафе. Ута, разрумянившаяся с мороза, сняла шубу и небрежно бросила ее на спинку стула. Доктор Гомилка подозвал кельнера и заказал какое-то горячее питье.
Гримаса гнева и презрения кривила рот доктора Гейнрихса.
— Бандит,— сказал он,— головорез. Этот бывший штабс-фельдфебель почуял, что может здесь поживиться, как никогда. Знаете, как он воспользовался столь счастливым случаем? Он потребовал за письма двадцать тысяч марок!
— Двадцать тысяч! — в ужасе воскликнул Гомилка.
— И сохрани бог, не в нынешних бумажных деньгах,— продолжал доктор Гейнрихс, беря сигарету и протягивая коробку Хольту.— Нет, в твердых ценностях.— Адвокат достал из внутреннего кармана конверт и вынул исписанные листки.— Вот они, письма. Мы выдали этому бандиту обязательство на двадцать тысяч марок в залог под франконское имение, с выплатой после стабилизации марки.
— Чистейшее вымогательство! — воскликнул потрясенный Гомилка, с укором глядя на Уту.— Как могли вы пойти на такие условия?..
— Это мое имущество,— сказала Ута.— Дело идет о моей собственности, и отчитываться я обязана только перед сестрой.
Хольт губами сжимал сигарету и щурился от дыма, щипавшего глаза. «Двадцать тысяч,— думал он,— ее имущество, ее собственность...» И вспомнил: «...хочу презирать собственность...» Подумаешь, героизм! Презирать собственность, когда ее на все хватает, — проще простого. И вдруг Хольт понял аскетизм Уты — всего лишь причуда собственника. Стать другим человеком? В своих имениях она такая же, какой была, хотя и в новом духе.
Еще одна иллюзия! Отсюда, на расстоянии, картина отшельничества в горах подернулась туманом, поблекла. Манивший к себе путь оказался ложным. Перед Хольтом были те же острые и неразрешимые противоречия.
— И с этим сном покончено! — пробормотал он.
— Что ты сказал? — спросила Ута.
— Ничего,— ответил Хольт.— Нимба больше нет.
— Что это значит?
— Ты меня понимаешь.
Ута посмотрела на него долгим вопросительным взглядом. Но вот ее взгляд застыл, она порывисто обернулась к доктору Гейнрихсу.
— Вы отвезете нас послезавтра в горы? — спросила она, и в голосе ее прозвучал страх.
Хольт думал: «Что мне там нужно? Больше там нечего делать...»
— Главное, не застрять бы нам,— сказал доктор Гейнрихс.— В этом проклятущем снегу...
•
Дом на берегу озера занесло по самую крышу. Хольт сразу увидел: в их отсутствие здесь не ступала нога человеческая. Ута, чуть не по грудь увязая в сугробах, с трудом добралась до сарая. Хольт двинулся за ней. Они разгребли снег перед хлевом. За стеной блеяли овцы. Наконец удалось открыть дверь. Овцы рвались с привязи. За штабелями прессованной соломы, холодные и неподвижные, лежали ангорские козы.
Ута стояла, не шевелясь. Она побелела. Хольт с безучастным любопытством следил за ней. Сердилась она на соседа, что он в эту вьюгу не погнал лошадей через озеро?
— Никто не может отнять у человека право не заботиться о своем ближнем,— сказал он.
Она нервно повернулась к Хольту... Но так и не сказав ни слова, отошла от него.
Молча они принялись за работу. Хольт затопил в комнате печь. Все нежные растения на окнах замерзли.
Доктор Гейнрихс, по локоть засунув руки в карманы брюк, стоял у печки.
— Вы как будто жили сначала в русской зоне? — спросил он.— Почему не остались там?
— По личным мотивам. Впрочем, сейчас в Германии повсюду одно и то же — что там, что здесь.
— Нет, не совсем,— сказал доктор Гейнрихс.— Там с гораздо большей решимостью пытаются разобраться, какие силы стояли за фашизмом.
Хольт вспомнил вечер в бараке, продуваемом сквозняком.
— Пожалуй, вы правы,— сказал он.— Да, там стараются открыть глаза людям, вот, например, в Союзе антифашистской молодежи разъясняют, кто давал деньги нацистам, и так далее.
— Как раз в «и-так-далее» и все дело! — с тонкой усмешкой сказал адвокат.
— Вы имеете в виду соглашение, которое союзники заключили в Потсдаме? — спросил Хольт.
— Я имею в виду,— холодно глядя на Хольта, сказал доктор Гейнрихс,— что это соглашение не должно остаться на бумаге.
В голове у Хольта все перемешалось: упрощенная политика реванша и подрыв экономической мощи Германии, демократизация, денацификация... Разговор с Гейнрихсом не доставлял ему никакого удовольствия.
— Вы адвокат,— сказал он,— на мой взгляд, вас слишком занимает политика.
— Я социал-демократ,— сказал Гейнрихс.— Левый социал-демократ, как нас называют. До тридцать третьего года я защищал коммунистов. Поэтому после пожара в рейхстаге меня бросили за решетку, а позднее перевезли в Берген-Бельзен. Лагерь дорого мне обошелся, я едва не поплатился жизнью. По-вашему, меня чрезмерно занимает политика? Так разрешите сказать вам, что я выступаю за полное уничтожение фашизма со всеми его корнями.
— Что вы подразумеваете под его корнями?
— Немецкий крупный капитал,— ответил доктор Гейнрихс.
Хольт был озадачен.
— Например, мой дядя Карл Реннбах — генеральный директор одной бременской верфи, он банкир и как-то еще связан с железом и углем, стало быть, вы и его имеете в виду?
— О, прошу прощения! — с иронией протянул адвокат. И, отвесив поклон, добавил: — Дорогие родственники, разумеется, не в счет.
Хольт присел на корточки перед камином и помешал угли.
— Дорогие родственники, разумеется, не в счет, — повторил он.— Теперь я для вас уже ничто. Понимаю, вы не желаете себя утруждать. У кого в голове политика, того не интересуют отдельные люди с их мучительными вопросами. Вы переступаете через человека, как через дерьмо. В этом вы не оригинальны.
— Но вы как будто не ищете у меня понимания? — сказал адвокат.
— А я не знаю, что я ищу,— ответил Хольт. — Я был на войне и, вернувшись, не нахожу родины. Пытался найти ее у отца в русской зоне и потерпел крах. Попробовал найти ее у матери в Гамбурге, но, боясь, что и там меня ждет то же самое, бежал в Шварцвальд, в эту глушь.
— Глушь! — мечтательно произнес адвокат. И глядя прямо в глаза Хольту, продолжал: — В глуши ведь можно так хорошо обо всем поразмыслить! Прийти к определенным убеждениям! — Он поднял глаза к потолку и сказал с непроницаемой улыбкой: — Можно, конечно, в этакой идиллии и прокиснуть или убаюкать себя иллюзиями — что кому нравится.
— У меня нет никаких иллюзий,— спокойно сказал Хольт. — А для идиллической жизни я и вовсе не гожусь. Но оставим это, поговорим о другом, Вы, кажется, завтра возвращаетесь в Фюрт? У вас в машине найдется свободное место?
Доктор Гейнрихс удивился.
— Да, в Фюрт...
Ута стояла в дверях. Она улыбалась. Слышала ли она их разговор? Она внесла ужин и поставила его на стол.
•
После ужина доктор Гейнрихс захотел тотчас же лечь. Хольт проводил его наверх, в мансарду, и ушел к себе.
Он рванул примерзшее окно и раскрыл его настежь. Морозный воздух проник под рубашку.
Хольт вздрогнул.
— С этим сном покончено! — сказал он вслух. И подумал: «От себя никуда не убежишь».
Затворив окно, он прислонился к оконной раме. Бегство от себя не удалось. В который раз! Оно никогда не удастся, никогда, из этого бытия бежать некуда. Существует жизнь, и существуют иллюзии, а отшельничество — не жизнь.
Хольт стоял, закрыв глаза, и мысленно оглядывал прожитые годы. С детства он гонялся за жизнью — за подлинной, неподдельной. Он искал ее в сказках, в бессмысленных приключениях и всегда плутал, всегда шел по ложным тропам, вплоть до разгорающихся ярким светом ламп в барах, до бездонной грязи всемогущего мгновенья. Его не отпугнула и дорога в эту глушь, за семью горами. И все оказалось иллюзией. Значит, поиск надо продолжать. Пора найти путь, правильный путь.
Он думал о новых скитаниях. Об Уте. На душе было тяжело. Человеку, вероятно, никогда не расстаться с детскими мечтами. Но дурак тот, кто обманывает себя и принимает образы, порожденные фантазией, за подлинную жизнь.
Хольт спустился вниз. С минуту держал пальцы на ручке двери, твердя себе: «Не отступать от решения, я еду, и никто не в силах меня удержать». Ута стояла у окна, глядя на замерзшие цветы. Она повернула голову и сказала спокойно и дружески:
— Если уж так, то самое лучшее — поезжай завтра с Гейнрихсом.
— Я тоже так думаю, — сказал Хольт.
И они пододвинули тахту к камину, как делали это каждый вечер.
•
Огонь в камине догорел. Лишь несколько головешек тлели в золе.
— Куда ты едешь? — спросила Ута.
— В Гамбург.
— Что собираешься там делать?
— Не знаю. Жить дальше.— Помолчав, он добавил: — Искать.
— А что ты ищешь?
— Не знаю,— повторил он едва слышно, в сущности отвечая самому себе.— Ничего не знаю. Даже не знаю, живу ли я на самом деле. Иной раз мне кажется, что все — сон, а когда я проснусь, только тогда и начнется настоящая жизнь. Я плыву по бурной реке, меня швыряет то туда, то сюда. Я ищу жизнь, свою жизнь. Все проносится мимо, нет ничего устойчивого, а я ищу что-то непреходящее. Быть может — любовь, быть может — правду, не знаю; видимо, я ищу архимедову точку.
— Ты ищешь самого себя, — сказала Ута.— Поезжай к отцу. Он — пример, в особенности для тебя. Будь как он. И тогда, так же как он, ты обретешь свое место в жизни, среди тех, «других», которых сегодня еще не понимаешь.
— Мне кажется, это опять иллюзия,— сказал Хольт.
— Нет, не иллюзия, это одна из счастливых возможностей. Жизнь добра к тебе, она облекла для тебя эту возможность в плоть и в кровь. Иди к Гундель. Если ты найдешь дорогу к ней, ты найдешь дорогу и к себе, и ко всем людям.
Ута встала. Кочергой разгребла золу и подкинула дров. Пляшущие языки желтого пламени взвились и осветили комнату. Она присела на корточки перед огнем, и его трепетный свет напомнил Хольту огонек вспыхнувшей в откопанном подвале спички. Он смотрел на силуэт живого человеческого тела, но под мягкой округлостью дышащей плоти видел скелет и слышал, как во мраке рассыпается в прах мертвец, человек — отражение тени...
— А ты? — спросил Хольт.— Что будет с тобой?
— Пусть это тебя не тревожит,— сказала Ута и легла рядом с ним.— Я не ты. Я не хочу искать в жизни смысла, я хочу одного: скоротать отпущенный мне срок здесь, в уединении. Таким, как я, смысл жизни следовало бы готовеньким положить в колыбель.
Хольт встрепенулся. К воспоминанию о мертвецах в подвале вновь присоединился старый, смешной, возвышенный, вечный вопрос о смысле жизни.
— Не понимаю тебя — ты так легко говоришь об этом. Жизнь без смысла — не жизнь, от такой жизни в отчаяние придешь!
Ута ничего не ответила. Она встала. Пора было кормить скотину. Оделся и Хольт. Ута подбросила в огонь дров. Она стояла у камина в своем сером платье и, задумавшись, заплетала косы.
— В книгах твоего отца ты найдешь ответ на многие вопросы,— сказала она.— Наше существование в этом мире совершенно бессмысленно. Только невежда видит в человеке венец творения. Мы — лишь одна из вечно меняющихся форм жизни, один из эпизодов развития животворящей энергии, осознающей себя через наше бытие; мы без всякого смысла, по воле случая или земного императива, стали людьми. Поднимись над землей и взгляни вокруг: все живущее и произрастающее на нашей планете — опять-таки лишь эпизод во Вселенной. Ибо от Земли к Солнцу, от Солнца к Млечному Пути, и дальше — к еще неведомым мирам, от одной галактики к другой, все непостижимее рождаются новые миры, растут, пульсируют, затвердевают, из одного состояния переходят в другое. Все движется вечно, без начала и конца, все возникает и исчезает, само в себе, и только. Какой же тут смысл, по нашим, человеческим масштабам? Кому непременно нужен смысл жизни, пусть сам придаст смысл своему существованию. По человеческим масштабам может быть только один смысл: стремление к поставленной перед собой цели.
Ута зажгла фонарь и направилась к дверям. У порога она остановилась и взглянула на Хольта:
— Скажи себе еще раз: жизнь без смысла — это не жизнь. Значит, ты должен теперь придать своему существованию смысл, поставить себе цель. Найди себе цель, живи ради ее достижения и попытайся стать человеком.
— А что такое человек? — спросил он.
— Человек — это тот,— сказала она задумчиво,— кто сознательно живет во имя достижения цели и тем самым отвоевывает смысл у бессмыслицы жизни. И не только для себя, нет, а заглядывая в будущее и радуясь в предвидении лучших поколений — для них, истинных людей грядущих столетий.

9
В Гамбурге снег уже сошел, но за городом, в Видентале, вся равнина еще белела в тумане. Спускались сумерки. Хольт долго стоял у калитки и смотрел вдаль. Наконец встряхнулся и позвонил.
Открыла Бригитта. Она не узнала его в неуклюжем овечьем полушубке, который дала ему с собой Ута. Потом, словно испугавшись, отступила, и Хольт прошел мимо нее. В прихожей она взяла у него полушубок.
— Дамы ужинают. Сказать им?
— Спасибо,— отозвался Хольт.— Нет, не надо. Я хочу вымыться. И, пожалуйста, принесите мне наверх чего-нибудь поесть, я целую неделю был в дороге. Моя комната не занята?
— Нет, конечно,— сказала она и нерешительно добавила:— Но я обязана доложить дамам, что вы здесь.
Он поднялся на второй этаж. В его комнате ничего не изменилось, словно он и не уезжал отсюда: постель раскрыта, безупречно выглаженная пижама лежит поперек стеганого одеяла, купальный халат аккуратно перекинут через спинку стула, а томик Рильке заложен на странице со стихами, которые он читал напоследок: «Как чувствовал я, что значит прощание...»
С минуту он подержал книгу в руках. «Как чувствовал я...» Чувствовал! Покончено с «чувствовал», решительно покончено!
Он подошел к окну. «Мы всегда слишком много верили и слишком мало знали...» Готескнехт прав. Слишком много верили и слишком мало знали, слишком много чувствовали и слишком мало думали, слишком много умилялись вместо того, чтобы набираться знаний, мифы заменяли нам науку. Но теперь так не будет! Хольт провел рукой по волосам. Точка. Никаких чувств. Холодным взглядом проникнет он за кулисы мира. Скальпелем вскроет жизнь, и тут уж ей придется показать свою сущность!
Хольт прошел в ванную, не спеша открыл краны. Как и несколько недель назад, только приехав сюда, он старался спокойно все обдумать, но на вопросе: что же дальше? — застрял. Позднее, в комнате, глядя на отражение своего растерянного лица в темных стеклах окна, он продолжал задавать себе тот же вопрос: что дальше? И по-прежнему не находил ответа.
В дверь постучали. Бригитта, накрывая на стол, сказала:
— Дамы ждут молодого господина через полчаса в гостиной.
Хольт резко повернулся.
— ...ждут молодого господина в гостиной, — повторил он и вдруг вспылил: — Скажите дамам, чтобы они оставили меня в покое! Пусть катятся ко всем чертям со своей гостиной и своим «молодым господином»!
Бригитта испуганно смотрела на него. Ярость Хольта улеглась так же внезапно, как и вспыхнула.
— Простите, — сказал он. — К вам это не относится. — И опять в нем поднялось раздражение: — Я и часа не провел здесь, а меня уже от всего воротит!
— Желаю приятного аппетита! — Девушка притворила за собой дверь.
Хольт сел ужинать. Он проглотил глазунью из двух яиц, съел несколько ломтиков хлеба, поджаренного с консервированным американским сыром, выпил чашку чая. Итак, он снова у матери, здесь царит другой тон, надо перестраиваться. Он представил себе мать, тетю Марианну, Хеннинга, Вульфа с оттопыренными ушами, угодливого портного. Ну, что ж! Он вздохнул. Выбора нет. Надо здесь обосноваться. Дверь с черного хода захлопнулась, бежать некуда. Один мир остался непонятым, другой — здешний — противен, а бегство через черный ход ведет в тупик иллюзий.
Он собрал тарелки на поднос, спустился в кухню и поставил поднос на стол. Бригитта мыла посуду. Он присел на табурет.
— Очень тут всполошились, когда я не вернулся? — спросил он.
Бригитта, согнувшись над раковиной, сказала:
— Прошу вас... Дамы ждут!
Стукнула дверь. Кто-то прошел через холл. Он узнал шаги матери. Вот она сняла телефонную трубку и набирает номер. Дверь из кухни была полуоткрыта, Хольт слышал каждое слово.
— Говорит Доротеа Хольт. Прошу господина коммерции советника, только побыстрей! — Долгое молчание. — Франц? Вернер вернулся. Нет. Еще не говорила, он купается. Да. Нет. Посмотрим. Что? Хорошо. Позвони сегодня же Хеннингам, прошу тебя. Разумеется, я успокоилась, как ты сам понимаешь.
Хольт усмехнулся. Телефонный разговор был окончен. Фрау Хольт стояла в дверях. Полностью владея собой, она лишь мельком посмотрела на сына, потом долгим взглядом смерила Бригитту, еще ниже склонившуюся над раковиной, и только затем изобразила на лице всю гамму радости — красиво изогнутые губы растянулись в улыбке, глаза сияли, руки театральным жестом были прижаты к груди:
— Вернер...
Он встал. Мать обняла его и поцеловала в лоб.
— Как хорошо, что ты вернулся!
Она, оказывается, умела и мягко упрекнуть:
— Как мог ты причинить мне столько горя!
Хольт крепился, чтобы только не растрогаться.
— Худое споро, не вырвешь скоро, — сказал он с натянутой улыбкой и пошел за ней через холл в гостиную.
•
Скоро жизнь Вернера Хольта снова вошла в обычную колею: утром ванна, завтрак, ничегонеделанье, прогулка. После обеда он выходил из дому и часами, до изнеможения, бродил по снежной пустыне Эллерхольцкого болота, угнетенный своими мыслями. Он старался примириться с той жизнью, которая ему предстояла: после пасхи он начнет посещать школу, а сдав на аттестат зрелости, поступит на юридический факультет. «Вообще можно надеяться, что бременский дядя Карл позаботится о твоем будущем»,— так сказал ему коммерции советник.
Никто не упрекал Хольта за его внезапное исчезновение, не сердился, не расспрашивал, где он был. В первый же вечер дядя Франц, добродушно похлопывая его по плечу, сказал:
— Ах ты, беглец, бродяга, ничего мне, пожалуйста, не рассказывай, все мы прошли свой период бури и натиска...
Он опять щедро снабдил Вернера деньгами и сигаретами, Фрау Хольт опять вызвала портного и декларативно заявила сыну:
— Ты плохо меня знаешь, если думаешь, что я всем сердцем не понимаю тебя, моего единственного сына, что бы ты ни сделал...
Тетя Марианна также пожелала внести свою долю родственного понимания. Кивнув склоненной набок головой, она молвила:
— Твой дядя Карл из Бремена сказал, что и молодые птицы возвращаются в старые гнезда.
Карл Реннбах сообщил, что в ближайшее воскресенье приедет к ужину, чем опять переполошил весь дом. Он вел какие-то переговоры в Гамбурге и, как всегда, собирался остановиться у своих сводных сестер.
В пятницу позвонил Роланд Хеннинг и попросил к телефону Хольта.
— Алло, господин Хольт? Слышал, что вы вернулись из вашей поездки, это очень кстати. В субботу вы заняты? Нет? Так вот, слушайте. Приятель мой, Рольф, живущий в Любеке, женится. Свадьба в субботу, и мне поручено привезти несколько молодых людей, так сказать, в противовес скучным купчишкам. Как вы на это смотрите? Мой знакомый Штеффенхауз заедет за вами, он живет за городом, в Нёйграбене. Значит, в субботу, в половине второго, и, если не возражаете, прихватите с собой сестер Тредеборн. Вы ведь как будто представлены им? Договорились! Я еду в Любек с утра, я шафер. Штеффенхауз представит вас Бергманам. Вашего дядю, коммерции советника, там хорошо знают.
Хольт положил трубку. Задумавшись, стоял он в холле. Сестры Тредеборн... Это славно! Он увидит их — Ингрид и Гитту. Перспектива провести с ними вечер, нет, не с ними, а с Ингрид, показалась ему заманчивой и чрезвычайно приятной. Телефонный звонок Хеннинга словно внес в его жизнь какую-то цель.
Фрау Хольт, узнав о приглашении, проявила несвойственную ей хлопотливость.
— Это твой дебют в обществе, — сказала она, и ее невозмутимое лицо оживилось. — Костюм, разумеется, черный. Что ты, что ты, Марианна, никаких «бабочек», это старомодно, это невозможно! Одну минутку, я позвоню Францу. Тебе необходим серебристо-серый галстук!
•
В субботу, в полдень, фрау Хольт с удовлетворением, больше того, с гордостью оглядывала сына.
— Ты безусловно будешь иметь успех!
Штеффенхауз-сын — фирма «Штеффенхауз-младший», фабрика маринадов и рыбных консервов — белобрысый, румяный парень,— улыбаясь во весь рот, приветствовал дам:
— Милостивые государыни! Ну вот мы и здесь. Давно не бывали, а? Благодарю. Живем. Ничего, справляемся.
Тетя Марианна состроила на своем деревянном лице улыбку.
— Свадебный подарок у вас есть? — спросил Штеффенхауз.— Мы вручим его от нас обоих, расход пополам, идет?
Как же это не подумали о свадебном подарке?! Улыбка на лице тети Марианны рухнула. Но фрау Хольт сохранила присутствие духа. Она перестала гладить пуделей и о чем-то сосредоточенно думала. У двадцатичетырехлетнего Фреда Штеффенхауза, выглядевшего не старше двадцати лет, был звонкий, писклявый мальчишеский голос.
— Что-нибудь да придумаем!
Фрау Хольт выпрямилась:
— Марианна, пойдем посмотрим твой фарфор.
Штеффенхауз бесцеремонно развалился в кресле. Хольт разглядывал его с легкой неприязнью. На Штеффенхаузе был темный костюм, из которого он изрядно вырос, фрачная крахмальная сорочка, стоячий воротничок с отогнутыми уголками и черный галстук бабочкой. Вид у него был смешной — этакая помесь конфирманта с обер-кельнером. Но его это нисколько не смущало.
— Знаете что? — сказал он. — Давайте позвоним Тредеборнам и узнаем, что они решили подарить, а то еще влипнем — купим то же, что и они.
Хольт пошел к телефону.
— Что случилось? — услышал он темпераментный возглас. — Ах, это вы, господин Хольт? Вы уже вернулись из поездки? Мы ждем вас!
По смеху, задорному смеху, Хольт решил, что это Ингрид. Тредеборны везут ящик белого вина, двадцать бутылок.
— Чертовски аристократический подарок, — воскликнул Штеффенхауз.
Тетя Марианна притащила обтянутый красным шелком ящик и вынула из него японскую вазу с инкрустацией по лаку.
— Вот здорово! — обрадовался Штеффенхауз. — Что стоит такой горшок?
Тетя Марианна вздрогнула при слове «горшок».
— Возьмите эту вазу, а расчеты урегулируете после с моим братом,— сказала фрау Хольт.
На улице стояла светло-серая просторная машина. Штеффенхауз с места развил бешеную скорость.
— Это добрый старый «вандерер-24»,— сказал он.— Вы не разбираетесь в марках автомобилей? — он говорил без пауз.— Я служил в авиации летчиком-истребителем. Сбил одиннадцать самолетов. Имею Железный крест I степени. — Он гнал машину, не сбавляя скорости на самых оживленных улицах.— Если хотите продраться сквозь гущу англичан, надо ехать напролом. Американцы ездят еще отчаяннее.
В Георгсвердере, в прихожей тредеборнского дома, Хольт и Штеффенхауз смотрели, как фрау Тредеборн напутствует своих дочерей. Хольт стоял потрясенный. На девушках были бальные платья — длинные, до пола, вечерние туалеты из темно-коричневого шелка, строгого покроя, с вырезом у шеи и без рукавов. Господи боже, неужели такое еще существует?
Хольт отвешивал поклоны, отвечал на какие-то пустые вопросы пустыми фразами, а перед ним, словно кинокадры, проносились запечатлевшиеся в мозгу картины бедствия и горя на дорогах, в городах и селах Германии...
Гитта казалась несколько раздраженной. Ингрид лучилась юным задором и свежестью. На шее у фрау Тредеборн на этот раз висел большой крест, усеянный богемскими гранатами. Она просила Гитту помнить слова отца, произнесенные им по случаю сегодняшнего торжества. Брак, сказал папа, это нечто священное и скорее повод для самоуглубления и размышлений о вечно обновляемом чуде жизни, нежели для плясок и веселья! Фрау Тредеборн осенила крестом старшую дочь. Гитта с готовностью и серьезным выражением лица склонила голову. Мать сказала:
— Возьми нашего маленького сорванца под свое попечение!
Маленький сорванец, то есть Ингрид, взглянул на Хольта и беспечно рассмеялся.
— Наше солнышко! — сказала фрау Тредеборн.
Хольт внимательно разглядывал Ингрид. Ему нравились ее глаза, а больше всего — волосы, пышные, каштановые, с рыжинкой. Штеффенхауз, когда они вдвоем с Хольтом ставили ящик с вином в багажник, сказал:
— Чудесная, дружная семья, эти Тредеборны!
Хольт сидел рядом с Ингрид на заднем сиденье. Близость девушки действовала на него возбуждающе. Состояние подавленности, в котором он находился все эти дни, исчезло. Но он был еще сдержан и говорил мало, ограничиваясь ответами на вопросы. Ингрид, веселая и шаловливая, спросила его:
— Что с вами? Не на похороны же вы едете! Может, вы чем-нибудь огорчены? — Она посмотрела на него невинными глазами.
Ее сестра повернулась к ним и положила руку на спинку сиденья.
— Твои вопросы, надо думать, неприятны господину Хольту,— сказала она кротким голосом, в котором явно звучала злая нотка.— Ведь вы были на войне, и вам нужно привыкнуть к мирным временам, не правда ли? Вам необходимо рассеяться!
— Этому легко помочь! — воскликнула Ингрид.
Откинувшись на спинку сиденья, Хольт молча и выжидающе наблюдал. На все замечания он откликался только величавыми жестами, перенятыми у матери и тетки.
Штеффенхауз долго рассказывал какую-то невероятную историю из своей летной практики. Его звонкий мальчишеский голос перекрывал гул мотора. Хольт слушал и думал о том, что для Штеффенхауза воздушная война была, видно, чем-то вроде спортивного развлечения.
— Лучше всего,— говорил Штеффенхауз,—было в последние месяцы. Горючее все вышло. Неприятельские бомбардировщики летали себе, а мы день и ночь дулись в скат.
Бомбардировщики летали, а они дулись в скат. Хольт с удивлением смотрел на Штеффенхауза. Его изумляла легкость и непринужденность, с какой этот белобрысый парень рассказывал о войне. Для Хольта все, что касалось его пребывания на фронте, было за семью печатями, он не позволял себе даже думать о войне. Слушая веселые рассказы Штеффенхауза о бомбардировках, Хольт вспоминал чудовищные опустошения в городах Рурской области, которые произвели четырехмоторные бомбардировщики. К этому Штеффенхаузу стоит присмотреться, решил он.
Они пронеслись по улицам Любека и поехали к северу вдоль Траве. Перед роскошным особняком Штеффенхауз затормозил, подрулив к веренице уже стоявших здесь машин.
•
Гостей собралось человек тридцать. Хольта тотчас разлучили с сестрами Тредеборн. Сначала его представлял свадебному обществу Штеффенхауз, потом какой-то незнакомый господин. Из множества имен Хольт не запомнил ни одного. Его отрекомендовали как племянника коммерции советника. Фамилия Реннбах была здесь всем хорошо известна и пользовалась большим почетом, отблеск которого падал и на Хольта. Наконец его представили новобрачным.
Жених, тридцатипятилетний, довольно жирный блондин, отчаянно потел во фраке. Его сопровождал, тоже во фраке, превосходно сидевшем на нем, высокий, стройный Роланд Хеннинг. Он шепнул что-то на ухо жениху, и тот с изысканной вежливостью приветствовал Хольта, минуч пять беседовал с ним, подробно расспрашивал о коммерции советнике, чуть ли не с благоговением произносил имя бременского дяди. Хеннинг дружески подмигнул Хольту:
— Потом поговорим.
Невеста сидела в кругу пожилых женщин и молодых девушек; мужчины стояли за их стульями. С миртовым венчиком на светло-русых волосах, утопая в белом шелку, кружевах, лентах и вуалях, невеста протянула Хольту влажные пальчики, унизанные кольцами. Ей было лет двадцать пять. Хольт бесцеремонно рассматривал ее. Она показалась ему совершенно бесцветной — не уродина и не красавица. А ее смех, взгляд и манера говорить были на редкость глупыми. В ответ на его поздравление она жеманно произнесла заученную фразу:
— Ах, благодарю вас... и за ваш любезный подарок спасибо.
Сидевшая справа от нее полная женщина, по-видимому мать, сказала:
— Надеюсь, вам у нас понравится!
И невеста, с кукольной улыбкой, как попугай, повторила:
— Надеюсь, вам у нас понравится!
Хольт, поклонившись, отошел. «Ну и дура!» Он принялся внимательно разглядывать мужчин и женщин, окружавших невесту. Все было чрезвычайно торжественно и умилительно. Присутствовало здесь и какое-то духовное лицо, которое величали «господин церковный советник», а иногда — «господин доктор». Глаза у матери невесты покраснели от слез.
Хольт отвернулся и вышел.
От холла лучами расходились несколько больших комнат — столовая, кабинет, гостиная, музыкальная комната,— все они сообщались между собой широкими двустворчатыми дверьми, раскрытыми настежь. Гостиная, в которой Хольт залюбовался великолепными коврами, примыкала к зимнему саду. Из музыкальной комнаты вынесли всю мебель, кроме рояля и нескольких стульев. В столовой также освободили место для танцев. Празднично убранные комнаты заливало море света, в котором то там, то здесь вспыхивали огоньки бриллиантов, а светлые платья женщин вперемежку с темными костюмами мужчин переливались всеми цветами радуги. Бокалы с шампанским искрились. Блеск, свет, хрустальный звон бокалов оказали действие и на Хольта, им овладело приподнятое, легкое настроение.
После венчания, которое состоялось утром, был дан обед в узком кругу. Теперь начались танцы. Трио, расположившееся у рояля, наполнило дом приглушенными звуками музыки. Хольт стоял в нерешительности. Сестры Тредеборн куда-то исчезли. В столовой среди гостей, окруживших новобрачных, Хольт увидел Штеффенхауза. Слышались тосты, краткие речи. До Хольта доносились лишь обрывки фраз. «Муж и жена — одна плоть...» Это сказал церковный советник. «...будьте уверены в своей жене и любите ее, и вы будете, как сказано в Евангелии, одна плоть». Подхватив слова церковного советника, какой-то важный седой господин процитировал Ницше: «Брак: так называю я волю Двоих создать Третьего...» Тут мать невесты всхлипнула, громко высморкалась, и конца фразы расслышать не удалось.

<- предыдущая страница следующая ->