<- предыдущая страница следующая ->

•
Тетя Марианна и мать еще не вернулись из церкви. Хольт уселся в кухне и попросил Бригитту дать ему поесть. Бригитта взяла поднос.
— Зачем это? — сказал Хольт.— Я поем прямо здесь.— Она заколебалась.— А что, разве нельзя?
Ответ, видимо, дался ей нелегко.
— Ваша многоуважаемая тетушка недовольна, когда вы заходите на кухню.
— Мне совершенно безразлично, довольна моя многоуважаемая тетушка или нет.
— Это вам безразлично,— сказала Бригитта.
— Вы думаете, что вас будут ругать из-за меня? — Хольт растерялся.
Она молча поставила на поднос тарелки и прибор.
— Час назад мне было сказано, что если только я сделаю попытку... сблизиться с молодым господином, меня сейчас же рассчитают. Теперь нелегко найти место.
— Моя тетя мерзкая гадина! И всегда была старой гадиной!
— Пожалуйста, идите в гостиную,— сказала Бригитта.
Хольт поднялся. Он знал: слова бесполезны. Между ним и этой девушкой лежит пропасть, и симпатии молодого господина, как бы велики они ни были, бессильны что-либо изменить. Он пошел в гостиную. Будь Бригитта дочерью Хеннинга или Тредеборна, тетя Марианна сказала бы: какая очаровательная девушка! Он без всякого аппетита глотал суп-пюре из овощей. Потом отбросил ложку. Столько чванства, и как они не подавятся им!
Но было бессмысленно восставать против деревянного лица тети Марианны и ее правил, а бунтовать против матери — и подавно.

4
В понедельник тетя Марианна принимала у себя нескольких дам, приглашенных на партию «ромме» *, и Хольту полагалось свежевыбритым, в тщательно отутюженном костюме показаться на десять минут в гостиной, посидеть с дамами и ответить на их вопросы. Та же комедия повторялась по средам, когда мать собирала у себя гостей на бридж. Все остальное время Хольт был предоставлен самому себе. Ему потакали, подавали обед и ужин в комнату, если он не спускался в столовую. Целыми днями он лежал на кровати и читал.
* Французская карточная игра.
Хольт прочел книгу избранных сочинений Рильке, которую ему дал Вульф. Стихи раннего Рильке ему понравились. Они были в духе народных песен, простые, как песни Шторма, очаровавшие его еще в детстве. Дальше он уже перестал что-либо воспринимать. «Звучит прекрасно, но я ни единого слова не понимаю! Неужели я так туп? — думал он.— «Любовная песня» — стихи как будто хорошие». А через минуту Хольт спрашивал себя: что это за игрок, у которого мы в руках, кто здесь имеется в виду? Он достаточно долго чувствовал себя в руках судьбы или провидения. Баллада об Орфее поразила его своеобразным глубокомыслием. Но все, что следовало затем, была, очевидно, тайнопись. «То говорит, быть может, Сущий...» Теперь по крайней мере Хольт знал, откуда молодой Вульф черпает эти удивительные слова. Или: «Когда Спаситель нас с толпою обессестрит...» Он прочел еще раз. Нет, в самом деле так и сказано: «обессестрит, и мы, некие двое, под звуки внезапно ожившей фанфары, встанем, шатаясь, из-под рухнувших стен...» Хольт беспомощно пожимал плечами. При случае он непременно проэкзаменует Гисберта и посмотрит, понимает ли тот подобный словесный трезвон. Хольт чувствовал уверенность в себе и в своем опыте. Теперь он уже не даст себя околпачить. Разве дядя Франц на поставленный ему прямой и ясный вопрос не ответил потоком пустых фраз? С тех пор как Хольт прошел курс военной подготовки у лейтенанта Вейнерта, слух его обострился. Нет, морочить его никому больше не удастся... Надо задать один прямой, точно нацеленный вопрос — и внимательно слушать, что тебе ответят.
Он взял из книжного шкафа тети Марианны несколько томов классиков. Давно он не перечитывал «Фауста», и теперь, читая его, не раз вспоминал Блома.
•
Бригитта позвала Хольта к телефону в холл. Говорил Роланд Хеннинг.
— Как вы отнесетесь, господин Хольт, к тому, чтобы в субботу вечером кутнуть? Утром я по делам отправлюсь в Любек, а затем свободен. Ну как, договорились?
Хольт обрадовался и ответил согласием.
— Если вы располагаете временем, поедемте вместе в Любек. Утром, часов в десять, я заеду за вами!
Фрау Хольт, сидевшая в гостиной, все слышала. Она была очень довольна и проявила несвойственную ей хлопотливость.
— Бригитта, погладьте кремовую сорочку и хорошенько вычистите серый костюм! Марианна, будь добра, если тебе не трудно, позвони сейчас же Францу. Он собирался прислать Вернеру шляпу, к этому пальто непременно нужна шляпа!
На следующее утро, когда тетя Марианна еще спала, фрау Хольт с удовлетворением оглядывала сына. Она дала ему сигареты и заставила взять деньги. Он сунул их во внутренний карман пиджака, где лежали кредитки Фетера и дяди Франца. В холле уже стоит Роланд Хеннинг, высокий, спокойный, в распахнутом пальто из верблюжьей шерсти, в руках — мягкая шляпа.
— Сударыня...— говорит он.— Благодарю. Не жалуемся. Только вот отца часто донимает желчный пузырь... Благодарю... Почтительнейше прошу передать мой поклон вашей уважаемой сестре и коммерции советнику Реннбаху.
Фрау Хольт проводила их до двери в сад и долго смотрела вслед.
Хеннинг вел «мерседес», вел уверенно, несмотря на гололедицу.
— Ну, как вы? — спросил он.— Еще не акклиматизировались?
Обе руки его лежали на баранке. Время от времени он опускал правую руку на рычаг скоростей или включал «дворник». Его невозмутимая уверенность передавалась Хольту, а сердечный, дружеский тон все больше располагал к нему. Они ехали через центр по совершенно разрушенным улицам.
— Как вам хотелось бы провести сегодняшний вечер? — спросил Хеннинг.— Не возражаете, если организацию я возьму на себя? Отлично. Тогда прежде всего обеспечим себе по тепленькой девочке. Разве вам не кажется, что вы только сейчас вырвались из лагеря? Значит, необходимо как следует встряхнуться!
Хольт посмотрел на Хеннинга. Мотор жужжал, Хеннинг говорил негромким голосом. Быть может, он ослышался? Хеннинг остановил машину у большой парикмахерской и вошел внутрь. Через стеклянную дверь все было видно. К нему подошла высокая, стройная блондинка в белой куртке, и они вышли на улицу. Хеннинг о чем-то заговорил с ней, в ответ она кивнула, с любопытством поглядела на машину, где сидел Хольт, и что-то сказала Хеннингу. Он расстегнул пальто, сунул руку во внутренний карман и незаметно что-то передал ей. Хольт все же успел увидеть деньги. Она опустила их в карман куртки. Хеннинг сел за руль, и машина тронулась. Девушка помахала им рукой.
— Это Анита. Ее порекомендовал мне один знакомый. Мы встретимся в семь. Она приведет свою подругу, Зигрид, и вечерком вы можете заняться этой Зигрид вплотную. Только не забудьте дать ей немножко денег, сотнягу, примерно, или больше, в зависимости от того, как она себя поведет.
Хольт невольно повернул к нему голову, но Хеннинг только улыбнулся.
— Будьте покойны, парикмахерши дважды в неделю проходят осмотр. Так что ничего дурного случиться не может.
Хольт откинулся на спинку сиденья. «Быть начеку,— думал он,— не клюнуть на приманку».
— Отлично,— сказал он,— я готов к любым сюрпризам.
•
В Любеке Хеннинг собирался побывать у нескольких влиятельных знакомых и поговорить об открытии любекского филиала фирмы. С Хольтом он условился в три часа встретиться в одном из ресторанов Старого города.
Хольт бродил по улицам. О вечере старался не думать. Он чувствовал себя неуверенно. Здешний образ жизни представлялся ему весьма сомнительным, но все это, думал он, вероятно, трудности привыкания. Ни в коем случае не поддаваться малодушию, не впадать в депрессию! Лучше уж, закрыв глаза и заткнув уши, плыть по течению. Проходя мимо здания почты, он вдруг остановился.
«Любек, до востребования». И вот он уже стоит у окошечка. Чиновник перебрал пачку писем и подвинул ему белый конверт. Хольт отошел в сторону и нетерпеливо надорвал его. Он узнал почерк.
«Если ничего лучшего тебе не предвидится,— прочел он,— приезжай сюда, сейчас или позднее, надолго или ненадолго, как захочешь. Работы здесь сколько угодно. Я живу одна. Решила навсегда удалиться от людей.
Ута Барним».
Хольт долго стоял, не двигаясь, в углу почтового зала, по которому гулял сквозняк. Нельзя сказать, чтобы ему захотелось к Уте, нет. Но у него было такое чувство, словно открылась какая-то дверь, запасный выход, место, куда можно бежать...
Он вышел из почтамта и долго бродил по Старому городу, видел наполовину разрушенную церковь Богоматери и опустошения, произведенные бомбежками на узких средневековых улочках.
Хольт чувствовал себя свободным человеком, письмо шуршало в кармане... Со спокойным любопытством шел он навстречу всему, что принесет ему жизнь в Гамбурге. С любопытством ждал и сегодняшнего вечера.
В самом лучшем настроении встретился он с Хеннингом. В невысоких залах старого солидного ресторана с готическими сводами вдоль стен, обшитых темными панелями, стояли столики, покрытые белыми дамастовыми скатертями и сверкающие стеклом бокалов и серебром приборов. За многими столиками сидели английские офицеры, штатских почти не было видно.
Метрдотель остановил Хольта.
— Господин Хольт из Гамбурга? Вас ждут.
Он проводил его к Хеннингу, который сидел за столиком, скрытым колонной. Кельнер подал Хольту меню на нескольких страницах. Цены почему-то проставлены не были.
— Сказочно, правда? — сказал Хеннинг.— Но не спрашивайте, что сколько стоит! Можете истратить на обед несколько сот марок?
— Вполне,— сказал Хольт. Из честолюбия ему не хотелось отставать от Хеннинга.
Они заказали эскарго, бульон с говяжьим костным мозгом, телячью отбивную с шампиньонами, пломбир и в заключение — черный кофе. Хеннинг тоже был в чудесном настроении.
— Вкусный, обильный обед — одно из самых бесспорных наслаждений,— заметил он.
Жуя отбивную, он рассказывал о своих делах.
— Повсюду пессимизм, подавленность, никто не верит, что мы опять встанем на ноги, а между тем сейчас самое время оглядеться и постепенно набирать силу.
— В этих вопросах я профан,— сказал Хольт.
— Как же так? Ваш дядя... самый дальновидный человек из всех, кого я знаю. Он раскрыл мне глаза на возможности, которые таит в себе наша катастрофа, как ни парадоксально это звучит.
— Возможности? Что вы имеете в виду?
Хеннинг помешивал кофе.
— Видите ли, в довоенной Германии все было заморожено. Дорваться до какой-нибудь интересной акции было нельзя, все мало-мальски стоящие биржевые ценности прочно захватили монополисты. В ближайшие годы лед тронется, и не один кит превратится в плотичку, а если плотичка себе на уме и потихоньку высматривает, где что лежит, она в один прекрасный день может выйти в киты. Нас ждет новая волна предпринимательской горячки и сказочных барышей, нечто вроде нового грюндерства.
Он подозвал кельнера.
Около пяти часов они поехали назад, в Гамбург.
•
Машина остановилась у Главного вокзала. Было около семи.
— Тут за углом есть маленький кабачок,— сказал Хеннинг.— Давайте опрокинем по рюмочке-другой для поднятия духа.
У высокой деревянной стойки они заказали коньяку, по две двойных. Хеннинг уплатил.
— За попутный ветер! — сказал он. Они выпили.
На улице, несмотря на холод, Хольт чувствовал, как приятное тепло разливалось по телу. Городские огни засияли ярче. Захотелось что-то предпринять, дать волю развязавшейся энергии. Он уже давно не чувствовал себя так легко.
Девушек они встретили под вокзальными часами. Хеннинг снял шляпу, преувеличенно низко поклонился и поцеловал руку блондинке. Та хихикнула.
— Ну что вы, многоуважаемая фрейлейн! — воскликнул Хеннинг.
Рядом с пышной блондинкой стояла ее подруга. Не говоря ни слова, Хольт повернул ее к свету. Она была небольшого роста, хрупкая; из-под платочка выбилась прядь темных волос. На молодом курносом лице блестели зеленовато-серые глаза. Тонкие губы девушки растянулись в улыбке, когда Хольт бесцеремонно рассматривал ее, и эта улыбка на несколько мгновений стерла печать порока с ее лица.
— Стало быть, это Зигрид,— сказал Хольт.— Так что ж, Зигрид, «вы» или «ты»?
Все медленно направились к машине. Хеннинг обернулся к Хольту.
— Но, послушайте! «Ты» говорят, когда представится повод...
— То есть как это — когда представится? — перебил его Хольт.
Быть может, ему захотелось покрасоваться перед Хеннингом, а быть может, коньяк придал ему смелости: он схватил девушку за обе руки выше локтей, она поддалась и закинула голову. Он поцеловал ее.
— Черт возьми! — воскликнул Хеннинг.— Я бы никогда не отважился, даю вам слово, многоуважаемая фрейлейн.
Хольт все еще сжимал руки Зигрид. Ее податливость возбуждала его. Наконец он ее отпустил.
— Стало быть, «ты»,— решил он.
Зигрид склонила голову набок и сделала книксен.
— Как прикажешь.— Она подмигнула ему.
— Вечер, кажется, обещает быть увлекательным,— сказал Хольт.
В машине Хеннинг спросил:
— С чего мы начнем?
— Поехали на Репербан, * — предложила блондинка.
* Квартал в Гамбурге, где расположены увеселительные заведения.
— Ну что вы, уважаемая! — воскликнул Хеннинг и грубо ткнул ее локтем в бок.— Мы ведь не какие-нибудь провинциалы.
Хольт тихонько рассмеялся. Он почувствовал легкое злорадство. «Ну и здорово же влип Хеннинг со своей покупочкой, хороша блондинка, нечего сказать!» Хеннинг нажал на стартер, и они поехали в Альтону.
И здесь, в ресторане, было полно военных из оккупационных войск, но не офицеров, а только нижних чинов. Блондинка, сняв пальто, оказалась в открытом платье из тафты. Хеннинг заглянул за глубокий вырез и сказал:
— Интересно! — Он подозвал кельнера. Тот угодливо поклонился.
— Очень рады, что вы вспомнили дорогу к нам, сударь!
— Шотландское еще есть? — спросил Хеннинг.— Бутылку, пожалуйста. И четыре порции мяса по-гамбургски.
Кельнер принес бутылку и открыл ее. Натуральное шотландское виски. Хеннинг сразу налил себе и блондинке и подвинул бутылку Хольту... Зигрид обняла Хольта за шею и шепнула ему на ухо:
— Меня можешь не напаивать!
Хеннинг налил себе солидную порцию, а блондинке наполнил до краев тяжелый бокал. Зажав бокал ей в руку, он сказал: «За попутный ветер!» Она выпила половину, но Хеннинг стиснул ей запястье и насильно влил в рот остаток. Она поперхнулась, закашлялась и опять захихикала. Лицо ее раскраснелось. Хеннинг снова налил ей полный бокал.
Хольт и Зигрид тоже пили. Когда кельнер принес дымящееся жаркое, бутылка была пуста. Хеннинг уплатил по счету. Сразу после ужина они вышли из ресторана. Хеннинг долго кружил по ночным улицам, алкоголь на него, казалось, не действовал. А Хольт совсем потерял над собой власть и все время возился с податливой Зигрид. Наконец Хеннинг остановил машину и молча вышел. Все последовали за ним.
В сумрачном и прокуренном баре едва можно было разглядеть парочки, сидевшие в нишах. Хеннинг прошел к стойке и, обменявшись несколькими словами с барменом, сделал знак Хольту и девушкам идти за ним. Они поднялись на второй этаж. Блондинку шатало. Хольт за руку тащил Зигрид. В конце длинного коридора они вошли в комнату с двойной дверью.
Комната была большая, жарко натопленная. На полу лежал рваный ковер. Вся обстановка состояла из старинной кровати, кушетки, круглого столика и двух кресел. У кровати горела ночная лампа. Зигрид села на кушетку и поджала ноги. Блондинка упала в кресло. Она была пьяна.
В дверь постучали. Кельнер в потертом фраке поставил на стол несколько бутылок, коньячные рюмки и бокалы для шампанского. Хеннинг сунул ему горсть кредиток и запер за ним дверь. Блондинка хихикала. Хольт подсел к Зигрид. Хеннинг, широко расставив ноги, встал у столика. Он был сильно пьян — темные волосы свисали на лоб, галстук съехал набок, но стоял он твердо. Он сразу откупорил бутылку коньяку, налил всем до краев в бокалы для шампанского, первый залпом осушил свой бокал, тут же опять наполнил его и, показывая пальцем на блондинку, извиняющимся тоном сказал Хольту:
— Мне нужно, видите ли, как следует накачать милостивую фрейлейн.— И он осушил свой бокал. — Так! — сказал он.— За попутный ветер! — Он пристально посмотрел на блондинку, спросил: — Почему не пьешь? — рывком поднял ее с кресла, обхватил за талию и влил коньяк ей в рот. Она упала в кресло.
Хеннинг показался вдруг Хольту таким страшным, что он в два глотка выпил коньяк, и хмель, наконец, туманом застлал глаза; сквозь туман он видел Зигрид, растянувшуюся на кушетке, сквозь туман видел, как Хеннинг скинул с себя пиджак, жилет, развязал галстук, расстегнул ворот сорочки, затем поднял с кресла обессилевшую блондинку и, наклонившись над ней, с неописуемым цинизмом сказал отяжелевшим языком:
— Дерьмо... Ах ты дерьмо...
Зигрид, приподнявшись, обеими руками обхватила Хольта за шею, но он высвободился, и, уже почти ничего не сознавая, схватил пустую бутылку, и швырнул ее в лампу. Раздался треск, звон, и комната погрузилась во мрак.
•
Два дня Хольт не мог отделаться от головной боли и противного ощущения в желудке. Пытался читать, но мешали тяжелые мысли. Он выходил из комнаты, бродил под холодными зимними ветрами в Харбургских горах, а после полудня отправлялся далеко в Машенскую пустошь с ее курганами. Наконец почувствовал себя лучше. На холмах лежал глубокий снег.
Хольт не очень ясно помнил, что было в комнате над баром — той ночью он напился до бесчувствия. Сейчас, как ни тяжко все это было, он не терзался угрызениями совести, а сумел трезво, без прикрас, посмотреть на себя. На Хеннинга он не злился: справедливо ли, в самом деле, сваливать вину с больной головы на здоровую? Он ни в чем не мог упрекнуть Хеннинга, не упрекнув в том же себя. Разве Хеннинг тянул его насильно? Хольта угнетало не пьянство, не распутство — это его мало трогало. Угнетало сознание, что он все еще плывет по течению. Мехтильда или Зигрид, танцзал Ноймана или гамбургские кабаки — все одно и то же. «Не тешься самообманом,— говорил себе Хольт,— ты катишься по наклонной плоскости. Куда девались все твои благие намерения?»
Возвращаясь в Виденталь, он не видел ни пылающего красками заката, ни своеобразной прелести болотного пейзажа. Засунув руки в карманы пальто, он шагал понурясь, и снег скрипел у него под ногами. Отсюда, издалека, он все отчетливее видел путь, который там, у отца, по необъяснимым причинам привел его к крушению. И пытался представить себе другой путь — тот, на который ступил теперь и в который, честно говоря, по-настоящему не верил.
Там крушение, а здесь его гонит, как щепку. Видно, опять его занесло неведомо куда. Если так, значит, необходимо, не теряя ни минуты, осознать это. Он полон решимости на этот раз вовремя, без промедления свернуть с неверного пути. На этот раз он не впадет в отчаяние и в бесплодный пессимизм. У него в кармане письмо Уты. «Приезжай сейчас или позднее, надолго или ненадолго, как захочешь...» «Сейчас или позднее,— думал Хольт,— но только не слишком поздно. Тогда уж лучше немедленно!» «Я живу одна. Решила навсегда удалиться от людей...» Хольт вспомнил Блома. Жить без людей или в смирении и страхе божьем, как наставляла сестра Мария? Нет, лучше, живя вдали от людей, быть самим собой, навек искоренить в себе тщеславие и честолюбие. Разве не люди были всегда причиной его бед? И Шнайдерайт, и Гундель. А отчужденность, враждебность всех остальных... Удаляясь от людей, разве не бежит он от ударов судьбы? Жизнь в уединении, несомненно, гармонична и послушна всем желаниям человека.
Он пошел быстрее, уже почти решившись. Охотничий дом у озера, затерянный в горах, вдали от больших городов... Хольту рисовалась идиллическая картина. Только поднявшись на крыльцо и отряхнув снег с ботинок, он вернулся к действительности.
В передней Бригитта взяла у него пальто. Через открытую кухонную дверь Хольт увидел, что в кухне хозяйничает какая-то пожилая женщина.
— Господин коммерции советник прислал на ближайшие дни вашей тетушке свою кухарку,— объяснила Бригитта.
— Уму непостижимо!— сказал Хольт.— Разве моя тетушка сама не может сварить картофель в мундире?
— Господин Реннбах,— продолжала Бригитта,— привез всякие продукты, птицу и американские консервы.
— Мне кажется, он спекулирует,— заметил Хольт.— А зачем все это?
Бригитта громко произнесла:
— Фрау Хольт просила вас срочно зайти к ней.
Мать сидела на диване между обоими пуделями. Перед ней на столике лежали письма.
— Садись поближе, мне надо с тобой поговорить,— сказала она.— Курить хочешь? Прошу.— Усвоенный матерью холодный, невозмутимый тон каждый раз заново раздражал Хольта. Он взял сигарету, стараясь успокоиться. Мать вынула из конверта исписанный листок.— Твой отец прислал мне письмо. Он беспокоится о тебе, спрашивает, где ты. Разве ты не сказал ему, что едешь ко мне?
— Можно мне прочесть? — спросил Хольт и закурил.
Фрау Хольт вложила письмо обратно в конверт.
— Все, о чем пишет твой отец, не представляет для тебя интереса,— сказала она и протянула руку за другим письмом.
Хольт откинулся на спинку кресла.
— На днях мы ждем гостей,— продолжала фрау Хольт.— Обещал приехать твой бременский дядя Карл Реннбах. Он собирается по делам в Рурскую область, оттуда в Людвигсхафен и Мангейм. По дороге он остановится у нас, чтобы встретиться с юстиции советником доктором Дёрром.
Хольт задумался. Щурясь и моргая — табачный дым щипал ему глаза,— он старался мысленно представить себе на карте Людвигсхафен. «Далеко ли от Людвигсхафена до Шварцвальда?»
— Надеюсь, ты понимаешь, что означает для тебя приезд этого гостя? — сказала мать.
— А что именно?
— Перестань, Мокка! — Фрау Хольт прогнала пуделя, который, вытянув морду, обнюхивал ее лицо.— Если ты произведешь на Карла благоприятное впечатление, то в будущем он, быть может, примет в тебе участие.
— Так! — сказал Хольт. Он встал, но мать жестом заставила его сесть.
— Несколько слов о докторе Дёрре,— чуть бесстрастнее, чем обычно, продолжала мать, и сыну за ее спокойными словами и сдержанностью почудилась непривычная взволнованность.— Я знаю доктора Дёрра свыше двадцати лет. После первой войны он был председателем земельного суда. В тридцать третьем, ввиду принадлежности к партии центра, ему пришлось оставить суд, найти себе место в промышленности. При бомбежках погибли его жена и дочери. Сейчас это чрезвычайно влиятельный человек, пользующийся доверием оккупационных властей и немецкой администрации. Он вошел в учрежденный на днях зональный совет, который будет консультировать английскую военную администрацию. Видимо, поэтому Карл и хочет посоветоваться с доктором Дёрром.— Она сделала многозначительную паузу.— Ты знаешь,— мать повысила голос и подняла правую руку, как бы требуя особого внимания,— ты знаешь, что я считаюсь с твоим характером, вполне понимаю тебя и не сержусь ни за твою, часто чрезмерную, самонадеянность, ни за твою грубость, столь присущую нынешней молодежи. Но я желаю, чтобы с дядей Карлом и с доктором Дёрром ты был изысканно вежлив, почтителен и скромен. Надеюсь, ты исполнишь желание своей матери.— Она опустила руку и погрузила пальцы в коричневую шерсть пуделя, лежащего около нее.— Все.— И переменив тон, добавила приветливее: — А теперь расскажи о твоем кутеже с Хеннингом.
— Предпочитаю не рассказывать,— сказал Хольт и улыбнулся.— Наша грубость, столь присущая нынешней молодежи, завела нас несколько далеко. Кроме того, с нами были девушки, по своему социальному положению намного ниже нас, а ты ведь знаешь, мама, такие вещи делаются втихомолку.
Фрау Хольт бровью не повела, она даже понимающе кивнула. Хольт встал.
— Что касается дяди Карла и господина председателя земельного суда, юстиции советника доктора Дёрра,— сказал он, бессознательно подражая интонации матери,— то, будь покойна, я не посрамлю полученного мною первоклассного воспитания.— Он улыбнулся. Была ли насмешка в этой улыбке или ярость — он и сам не мог разобраться в своих взбудораженных чувствах.
•
Празднично, с удвоенным количеством серебра и фарфора был накрыт стол в мрачной столовой. Карл Реннбах и доктор Дёрр при участии большого числа заинтересованных лиц несколько часов совещались за закрытыми дверьми. Но вот длинная вереница машин перед виллой поредела. Около пяти часов уселись за стол в узком семейном кругу. Во главе стола восседала тетя Марианна с серебряной цепью, трижды обмотанной вокруг шеи; по правую руку ее занял место доктор Дёрр, рядом с ним — фрау Хольт. Вернер сидел напротив матери, слева от коммерции советника, а против тети Марианны — Карл Реннбах. Посреди стола горел семисвечный канделябр. Мужчины облачились в черные костюмы, тетя Марианна — в темно-серое бархатное платье. И только фрау Хольт была в светлом: на ней было скромное и в то же время нарядное, с узорчатым тиснением, шелковое платье, казавшееся почти белым в этом освещении, без рукавов, с высоким воротником.
Карлу Реннбаху, легендарному бременскому дяде, которого Хольт с детских лет знал только по рассказам взрослых, а теперь впервые увидел воочию, было лет шестьдесят пять. Между ним и его сводными сестрами и братом не существовало никакого сходства. Это был маленький, согбенный, почти горбатый человечек с впалой грудью, короткой шеей и узкой большой головой. Совершенно белые, прямые, длинные волосы были гладко зачесаны назад и почти касались воротника. Над маленькими, глубоко сидящими глазами нависал высокий крутой лоб. Карл Реннбах косил. Лицо его с сильно выступающим тяжелым подбородком было изрезано тысячью морщинок. Он ел фаршированную утку, ел молча, с большим аппетитом, и жир стекал у него по подбородку. Тыкая вилкой в компот из груш, а компотной ложкой зачерпывая соус из соусника, он обильно накладывал себе на тарелку баварский салат. Время от времени, отложив нож и вилку, он старательно вытирал салфеткой подбородок, лоб, шею и снова принимался за еду. Согнутым указательным пальцем он подзывал Бригитту, подкладывал себе все новые и новые куски мяса и опять принимался жевать. За весь обед он не проронил ни слова. Хольт, сидевший наискосок, остерегался заговорить с ним; ему важно было завоевать расположение этого могущественного человека.
Общий разговор не клеился. Коммерции советник что-то оживленно рассказывал тете Марианне. Второй гость, доктор Дёрр, юстиции советник и бывший председатель земельного суда, пятидесятилетний мужчина респектабельной внешности, в роговых очках, с темной густой шевелюрой, слегка седеющей на висках, был высок и осанист. Черты лица у него были правильные, только нос несколько крупноват и широк; левую щеку Дёрра пересекал шрам — след студенческой дуэли. Вокруг его красиво изогнутого рта неизменно витала улыбка, голос оставался глубоким и полнозвучным, даже когда доктор Дёрр говорил негромко. Сейчас он был всецело занят своей соседкой.
— Дорогая и многоуважаемая сударыня,— часто повторял он,— кто же в эти тяжелые времена станет... Нет, дорогая и многоуважаемая сударыня, мы все-таки надеемся, что события примут счастливый оборот...
Фрау Хольт слушала, чуть склонив набок безупречно красивую голову. Лицо ее, слегка разрумянившееся, выражало отлично сыгранное юное смущение, она улыбалась чаще обычного, а один раз даже негромко рассмеялась заливчатым смехом, шаловливо закинув голову.
— Дорогая, высокочтимая, милостивая сударыня,— сказал доктор Дёрр, держа в руке бокал вина и всем корпусом повернувшись к фрау Хольт,— ведь мы все в конце концов хотим одного — мирно жить и трудиться, так давайте же выпьем за долгие, счастливые годы!
Бокалы зазвенели; фрау Хольт медленно опустила ресницы и пригубила вино. Доктор Дёрр, держа бокал у подбородка, описал туловищем полукруг, заглянул каждому в глаза и, улыбаясь, обратился к Хольту:
— Мой милый юный друг, разрешите выпить за вашу юность и в вашем лице приветствовать будущее нашей страны!
Хольт с бокалом в руке обошел вокруг стола, отвесил поклон доктору Дёрру и чокнулся с ним. Все выпили, только Карл Реннбах продолжал есть, ни на что не обращая внимания.
Кофе был сервирован в гостиной. Тетя Марианна встала, пригласив всех следовать за ней. Дамы уселись на диван, мужчины — в кресла за круглый столик. Хольт сел на пуф между обоими дядьями и скромно отодвинулся вглубь. Карл Реннбах откинулся коротким туловищем на спинку кресла и вытянул ноги.
— Проклятая подагра! — простонал он и согнутым указательным пальцем поманил к себе Хольта. Тот послушно подсел к нему. Карл Реннбах вытащил кожаный портсигар и, взяв сигару, протянул его племяннику:
— Ну, а ты?
— Спасибо! — сказал Хольт.— Большое спасибо, но я предпочитаю сигарету.
— Понятно,— сказал Карл Реннбах. Он произносил это слово, чуть растягивая и отделяя первый слог: «паа-нятно». Говорил он хрипло, с покряхтыванием.
Дядя Карл откусил кончик сигары и выплюнул его на ковер. Хольт поспешил щелкнуть зажигалкой.
Бригитта с подносом в руках обносила всех коньяком. Карл Реннбах отмахнулся. Он почти лежал в кресле с сигарой во рту и держал у впалой груди чашку кофе. Его косящий взгляд остановился на Хольте. Называл он его «племянник».
— Расскажи-ка, племянник, что там на самом деле творится?
Хольт придвинулся поближе к дяде и тихо заговорил, стараясь не мешать оживленной беседе коммерции советника с доктором Дёрром, обладателем звучного голоса:
— Что там творится? На первый взгляд то же, что и тут,— ответил он.— Но если говорить о перспективах, то они безнадежны. Прокладывает себе путь волна национализации; начали с концерна Флика. Не говоря уже о моральной стороне вопроса, о варварском оскорблении священного права собственности, это и экономически — шаг чистого отчаяния, и если не будет создано центральное управление, то при восстановлении их экономика окажется перед непреодолимыми трудностями. Да и земельная реформа представляется мне преждевременной и спорной.
Карл Реннбах кивнул.
— Паа-нятно!— проскрипел он.— И такая политика популярна там?
— Земельная реформа — безусловно,— сказал Хольт.— Земельный голод был, несомненно, велик. На фронте я знал одного фельдфебеля, так он действительно дрался за свой двор и, вернувшись, увидел, что его здорово надули. Таких немало. Популярна ли национализация в других областях, будет видно. Думаю, что популярна, но ведь предстоит еще референдум. Я познакомился с одним мебельным фабрикантом, у которого, судя по всему, не отнимут фабрику, и он сейчас на седьмом небе — от конкурентов-то его избавляют.
Карл Реннбах рассмеялся. Смех был хриплый, грохочущий, похожий на затянувшееся откашливание.
— И ты представь себе,— продолжал Хольт,— как я был поражен, когда в первый же день здесь услышал, что союзники секвестровали имущество «ИГ-Фарбениндустри». Что ж это, по русскому образцу, что ли? Не понимаю.
Карл Реннбах опять рассмеялся: Хольт его забавлял. Смеющимся косящим взглядом он посмотрел на племянника.
— Не только ты не паа-нимаешь,— сказал он,— сами союзники этого не паа-нимают. Но в Потсдаме они приняли какие-то решения, которые окрестили демократизацией германской экономики. А тот, кто в Нюрнберге хочет обвинить нас в нарушении международных соглашений и называет это заговором, не может взять да стереть свою подпись, даже если он и сожалеет о ней.— Дядя допил свой кофе, отставил чашку и опять вытянулся в кресле.— А здесь, племянник, у нас, тебе нравится? — спросил он.
— Благодарю, очень нравится,— ответил Хольт.— Я наконец чувствую себя по-настоящему дома, в своей среде, а в армии ведь водишься со всяким сбродом. Здесь мне хорошо. Меня оптимистически настраивает мысль о тех возможностях, какие таятся в катастрофе Германии, как ни парадоксально это звучит.
— Возможностях? — переспросил Карл Реннбах.— Как это паа-нять?
— В довоенной Германии ведь все было заморожено,— сказал Хольт.— Все мало-мальски стоящие биржевые ценности были захвачены монополистами. Я убежден, что в ближайшие годы лед тронется, и наступят новые грюндерские времена, что мы вновь станем на ноги. Тот, кто сейчас не дремлет, кто верит, в один прекрасный день может проснуться сказочным богачом!
Карл Реннбах ничего не ответил. Несколько секунд он неподвижно лежал в кресле. Затем встал, взял со стола две полные рюмки коньяку, вернулся в кресло и, протянув одну из них Хольту, засмеялся своим хриплым смехом.
Все разговоры вокруг умолкли.
— Теа,— Карл Реннбах, выпрямившись в кресле, слегка поклонился своей красивой сводной сестре, от чего его сутулая спина согнулась еще больше,— Теа, твой Вернер... парень что надо!
Он потянулся, чтобы чокнуться с Хольтом, глядя на него одним глазом, тогда как второй, косящий, смотрел в другую сторону. Хольт, улыбнувшись косящему глазу, звякнул своей рюмкой о рюмку дяди. Выпив, Карл Реннбах вновь откинулся на спинку кресла и дружески наклонился к Хольту так, что седые космы на затылке скользнули за уши.
— Что касается твоих грюндерских времен, то до них еще далековато,— сказал он.— Пока приходится в оба смотреть, если хочешь сохранить то немногое, что осталось. Но твой оптимизм, племянник, меня порадовал, поэтому скажи, чего бы ты сейчас больше всего хотел?
Хольт покачал головой и под маской благовоспитанности скрыл чувство торжества. Все молчали в ожидании его ответа.
— Мне хотелось бы,— сказал он,— чтобы ты взял меня с собой в Людвигсхафен. Я был бы очень доволен.
— Конечно, поедем вместе, разумеется,— согласился Карл Реннбах.
Хольт вежливо поблагодарил. Мать милостиво кивнула ему. В лице его была сдержанность, на губах безупречная улыбка. А в душе — ничего, кроме насмешки.

<- предыдущая страница следующая ->