каморка папыВлада
журнал Иностранная литература 1964-09 текст-5
Меню сайта

Поиск

Статистика

Друзья

· RSS 29.03.2024, 16:28

скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

5
Людвигсхафен был сильно разрушен. В одной из немногих уцелевших гостиниц Карл Реннбах и Хольт с трудом получили один номер на двоих. Педерсен, шофер Реннбаха, притащил наверх чемоданы.
Дядя Карл, в бумазейных кальсонах и душегрейке из кошачьего меха, надетой поверх трикотажной рубашки, сидел на кровати и покряхтывал, опустив ноги в таз с горячей водой. Хольт достал ему из чемодана носки и свежую сорочку. Потом сам переоделся.
Они поужинали внизу, в ресторане, и Карл Реннбах пригласил племянника в бар выпить грогу.
Хольт устал. Они два дня провели в Дортмунде, еще два в Дюссельдорфе и много часов, не выходя из машины, ехали сюда. «До Шварцвальда недалеко»,— думал Хольт. Будь что будет, завтра он туда отправится, хотя мысль о новых мытарствах совсем не радовала его. Из окна машины он наблюдал тяжелые сцены. На всех дорогах — толпы возвращающихся на родину и переселенцев, города и села в развалинах, хаос первой послевоенной зимы... Хольта пугала мысль снова попасть в этот поток, пугали нетопленные вагоны, залы ожидания, занесенные снегом шоссе.
Горячий грог освежил его. Он спросил дядю:
— Ты надолго задержишься здесь?
Карл Реннбах расслабленно лежал в кресле, узкая голова его торчала между приподнятых плеч, подбородок уперся во впалую грудь.
— Неделю пробуду, не меньше,— ответил он.
Хольту не хотелось уехать тайком и обидеть старика. Он сказал, будто в Карлсруэ у него есть знакомые, хорошо бы воспользоваться возможностью навестить их.
— Ну, конечно,— согласился Карл Реннбах.— Педерсен отвезет тебя.
Он достал сигару, откусил кончик, сплюнул под стол и, закурив, стал разглядывать посетителей. Большинство иностранцы, почти все в штатском, но встречались и офицеры оккупационных войск. После второго стакана грога Карл Реннбах оживился. Как всегда по вечерам, он был благодушно настроен.
— Здесь приятно посидеть, не правда ли, племянник? — спросил он.
Яркое освещение ресторанных залов и уютное тепло бара не могли отвлечь Хольта от тяжких картин, увиденных там, на заснеженных дорогах; слишком свежо было впечатление безнадежности. Он выпил второй стакан грога и вежливо кивнул:
— О да, здесь действительно очень приятно.
Он не хочет обидеть дядю. А почему в сущности? Вот уж сколько дней носит он маску благовоспитанности и лицемерия, от которой его воротит. Дядя Карл прав, несомненно, «здесь приятно посидеть», и Хольт сказал:
— Мне жалко этих бедолаг на дорогах!
Дядя посасывал сигару. «Дядя — старая лиса, по лицу его никогда не видно, о чем он думает». Хольт пустился на военную хитрость:
— Маленький человек опять за все отдувается!
«Пусть дядя удивится — что это стало с племянником? Пусть рассердится!» Но дядя только посмотрел на Хольта смеющимся косящим глазом и сказал:
— Больше грога не получишь, племянничек, ты уже впадаешь в меланхолию.
Хольт замолчал, раздосадованный.
Карл Реннбах расплатился и велел принести в номер графинчик коньяку. Он поставил его на ночной столик и, лежа в постели, продолжал курить сигару. Лежал он на спине, в ядовито-зеленой пижаме, и лицо его казалось серым и жалким. Натянув стеганое одеяло до подбородка, дядя раскрыл книгу «Исторический труд Геродота Галикарнасского».
В баре Хольт очень уж неуклюже повел разговор; нет, так просто ему не выманить лису из норы.
— Вот ты ездил в Дортмунд, в Дюссельдорф, приехал сюда, в Людвигсхафен, какие дела у тебя повсюду? — спросил он.
Дядя не ответил. Приподнявшись, он опрокинул в рот рюмку коньяку и продолжал читать.
Хольт лег в постель, закинул руки за голову и спросил изысканно вежливым тоном:
— Союзники тебе простили, что ты строил подводные лодки для нацистов?
Карл Реннбах, держа руку с сигарой на отлете, стряхнул пепел на ковер и сказал:
— Среди союзников немало идеалистов.
— А ты не идеалист?
Карл Реннбах углубился в Геродота. Послюнив палец, он перевернул страницу и ответил:
— Я предпочитаю мыслить практически.
Хольт сел, закурил сигарету и спросил:
— Кто же восторжествует — идеалист или практик?
— Не знаю.— Карл Реннбах захлопнул наконец книгу, заложив все же пальцем страницу.— Не кури в постели, племянник! Курить в постели — дурная привычка!
Хольт погасил сигарету. Карл Реннбах глубоко затянулся и, довольный его послушанием, сказал:
— Я надеюсь, что у западных держав восторжествует реалистическое мышление.
— Ты полагаешь,— сказал Хольт,— что они откажутся от упрощенной политики реванша и подрыва экономической мощи Германии? Ну да, конечно... Ведь председатель этой... американской комиссии по разукрупнению концернов как будто уже получил отставку.
Карл Реннбах бросил косящий взгляд на Хольта и снова раскрыл Геродота.
— Не знаю, племянник,— сказал он.— Я не политик.
— А кто же ты?
— Я предприниматель.
Хольт, лежа со скрещенными под головой руками, разглядывал на потолке лепные украшения в стиле барокко.
— До конца дней моих знать не знал бы о политике,— сказал он.— Но иной раз от нее никуда не денешься!
Карл Реннбах помотал головой. Глядя в книгу, он сказал:
— В стране, расположенной у подножия высоких гор, живут люди, мужчины и женщины, которые родятся лысыми... Скажи, племянник, какой народ имеется в виду?
— Лысые?..— недоумевая, повторил Хольт.— Так сказано у Геродота?
Карл Реннбах выпятил нижнюю губу, послюнил палец и, перевернув страницу, спросил:
— Почему от политики никуда не денешься?
— Жизнь навязывает ее,— ответил Хольт.— Столько всего видишь, невольно задаешься вопросами. Вот ты сказал, что я впадаю в меланхолию, потому что думаю о людях, бредущих по дорогам. Это не сентиментальность. Я сам бродил по дорогам, не зная, куда меня несет. И сегодня опять наткнулся на контраст.
Карл Реннбах положил книгу на ночной столик и повернулся на бок.
— Проклятая подагра! — простонал он и устремил на Хольта косящий взгляд.— Так, значит, ты наткнулся на контраст... Какой же?
— На вилле у тети Марианны или в аристократическом баре, там, внизу,— это один мир. А есть еще и другой.— Он замолчал. «Какой смысл говорить с дядей, с этой лисой, о таких вещах? О них надо говорить с Утой».
— Так. Значит, есть еще и другой мир.— Дядя Карл явно потешался.— Ты наивен, племянничек! В нашем мире богатства распределены неравномерно, вот что ты хочешь сказать. Один живет в вилле, другой в подвале, и советую тебе не философствовать, а радоваться, что ты не живешь в подвале.
— Значит, забыть, что в мире нет справедливости? — с вызовом спросил Хольт.
Но Карл Реннбах не обратил внимания на его запальчивый тон; он приподнялся, выпил рюмку коньяку и протянул руку за сигарой. Сидя в постели, сгорбившись в своей ядовито-зеленой пижаме, он заговорил. Видно, последняя рюмка коньяку развязала ему язык.
— Справедливость! Это иллюзия, племянник. Посмотри на меня: разве похож я на апостола справедливости? Я судовладелец и банкир, я капиталист, я строю суда, а не царство справедливости на земле.— Взглянув на озадаченное лицо Хольта, он хрипло рассмеялся.— Ты хочешь, племянничек, чтобы я смотрел на мир глазами святоши? Но я смотрю на мир реально: мы живем в век капитализма и желаем этому веку здравствовать, ибо мы с тобой захватили вполне сносное место.
— А если бы... тебе достался подвал? — спросил Хольт.
— Тогда бы я, наверно, вовремя стал коммунистом. Но так как случаю было угодно уберечь меня от подвальной доли и выделить мне приличный кусок общественного пирога, то я противник коммунизма и слышать ничего не хочу о равномерном распределении богатств. Справедливость, племянничек,— это очень просто. Справедливость коммунистов — это борьба против нашей собственности, а наша справедливость — борьба против коммунизма.
— По-твоему выходит, что Гитлер справедливо уничтожал коммунистов? — спросил Хольт.
— Хватит болтать о справедливости,— сказал Карл Реннбах.— Жизнь показала, что это была ошибка. Я бы отказался от насилия и испробовал иную тактику.
— Какую же? — спросил Хольт.
— Я кормил бы их до отвала, и тогда у них исчезли бы революционные настроения. Эрнст Аббе * был великий человек! Рабочий, который обзавелся собственным домишком, не интересуется революцией, паа-нимаешь, племянничек? — Карл Реннбах отложил сигару и потянулся к лампе. Свет погас.
* Аббе, Эрнст (1840—1905) — немецкий физик-оптик. После смерти К. Цейса стал фактическим собственником его мастерских, но отказался от прав владельца и создал особый устав, по которому в правление предприятия входили представители рабочих, государства и университета. Своеобразный либерализм Аббе сочетался у него с резкой враждебностью к рабочему движению.
Хольт лежал в темноте и думал. Вскоре его начало клонить ко сну. Завтра он отправится в путь, где его ждет неизвестность. Завтра он будет стоять у подножия высоких гор... Высоких гор?.. В комнате было так тихо, что Хольт слышал тикание дядиных часов на ночном столике.
— Ох и шутник же он! — воскликнул Хольт.
— Кто? — спросил дядя, разбуженный его возгласом.
— Геродот,— ответил Хольт.— Дети-то всегда родятся без волос! Не так ли?.. Вот видишь!

Шофер Педерсен, которому пришлось по дороге сменить покрышку, со значительным опозданием привез Хольта в Карлсруэ и тотчас отправился назад в Людвигсхафен. Холод пронизывал до костей. У Хольта был легкий саквояж, который одолжил ему дядя. На вокзале возле кассы вытянулась длинная очередь. Поезд на Фрейбург уходил около полуночи, и Хольт решил, что возьмет билет позднее. Зал ожидания был битком набит: возвращающиеся на родину, переселенцы, люди, лишенные крова, тащившие в чемоданах и узлах все свое добро. В привокзальном ресторане Хольт с трудом нашел свободный стул. Кельнер только покачал головой. Никакой еды нет, даже самой простой, ничего.
— За ценой не постою,— пообещал Хольт. Кто знает, когда и где еще можно будет поесть. Но кельнер уже убежал. Хольт закурил сигарету.
— Ничего не поделаешь, господин начальник! — раздался чей-то нахальный голос. За соседним столиком, рядом с многодетной измученной семьей переселенцев, сидело двое мужчин в потрепанных шинелях; один высокий, полный, с одутловатым лицом и ничего не выражающими глазами, другой — небольшого роста, тщедушный. Заискивающе улыбаясь Хольту, тщедушный встал и подмигнул верзиле с одутловатым лицом. Оба подошли к нему. Молодые, лет по двадцать пять, они производили впечатление настоящих бродяг. На верзиле была меховая шапка с опущенными наушниками. Тщедушный обмотал голову шарфом, а поверх нахлобучил фуражку. Глаза на его худом небритом лице беспокойно бегали, рот ни на секунду не закрывался — типичный жулик. Непрерывно подмигивая, он фамильярно заговорил с Хольтом:
— Ничего не поделаешь, господин начальник,— «натша-а-альник» произносил он,— придется переменить ресторан, этот вам не подходит, надо пойти в хороший, если желаете покушать, господин натша-а-льник. Мы проводим вас, мы здесь все знаем, все трактиры и рестораны, поверьте, господин натша-а-льник!
— Сколько? — рассеянно спросил Хольт.
— Окурочек, господин натша-а-льник! За окурочек мы все сделаем, и еще сигареток нам дадите, вон у вас их целая пачка.
Судя по произношению, оба были не местные, но здесь, видно, околачивались уже давно.
— Пошли, значит! Кельнер! — позвал тщедушный.— Получите! За наше пивко платит этот господин, верно, господин натша-а-льник? Ведь мы вас проводим, большое спасибо, господин натша-а-альник...
Хольт разменял кредитку в пятьдесят марок, которую достал из внутреннего кармана, и застегнул пальто. Он был слишком хорошо одет по этому времени, для этой поездки, для этого средоточия горя и отчаяния. Верзила шагал позади, тщедушный, не умолкая, угодливо забегал вперед. Они шли по безлюдным улицам, между рядами разрушенных домов.
— Вполне приличный ресторан, господин натша-а-льник, все есть, как в мирное время, самые лучшие кушанья — свиные отбивные, клёцки, что только вашей душе угодно, но дорого, бешеные цены, прошу, вот сюда, уже недалеко — меньше пяти минут ходу, так точно, а теперь направо, да-да, еще только за угол...
Хольт свернул в какой-то неосвещенный переулок. Даже не в переулок, а через арку — во двор разрушенного дома. Он так внезапно остановился, что замахнувшийся сзади верзила попал ему в голову не кирпичом, а локтем, Хольт круто повернулся, но тщедушный схватил его за ноги, и он упал ничком на засыпанную снегом кучу щебня. Верзила коленом придавил ему голову. Выкрутив руки за спину, они стащили с него пальто, взяли деньги из внутреннего кармана, отобрали сигареты, саквояж. Хольт изо всех сил сопротивлялся, ему удалось высвободиться, но верзила ударил его ногой по голове, и оба грабителя пустились наутек.
Оглушенный, Хольт лежал на снегу — верзила угодил ему сапогом в лоб. Вскоре он поднялся и в бессильной ярости, шатаясь от боли и тяжести в голове, выбрался на улицу. Фары проезжавшего грузовика осветили его; он ладонью отер лоб, залитый кровью. Грузовик, подпрыгивая на выбоинах, подъехал к нему и остановился. Водитель вез в Оффенбург бочки с мазутом; Оффенбург лежал на полпути к Фрейбургу. Хольт сел в кабину. Водитель, пожилой человек, сказал:
— Заявить в полицию? Бесполезно.

Зал ожидания на вокзале во Фрейбурге был, как всюду, битком набит. Хольт сидел на полу, привалившись к теплой батарее, и без конца думал: как быть, как пробираться дальше, в мороз, без пальто, без единого пфеннига в кармане? Он ослабел от голода, неудачи его преследовали, все оборачивалось против него. У окошечка билетной кассы ему сказали:
— Поезда на Нёйштадт не идут, на Хаузах-Фрёйденштадт не идут, на Хелленталь тоже. Попытайтесь через Штутгарт — Туглинген — Донауэшинген.
Это такой окольный путь, что Хольту нечего и думать о нем. Ни одна машина не отваживалась подняться в горы по занесенным снегом, обледенелым дорогам.
Его охватила паника: как он мог решиться покинуть теплый отель и пуститься в путь в такое время, по такой стране! У него мелькнула мысль — вернуться. В Людвигсхафене его ждал дядя Карл, в Гамбурге — покой, комфорт, деревянное лицо тети Марианны.
Упорство Хольта оказалось сильнее страхов. Ему необходимо повидать Уту! Он не знал, что ему нужно от Уты. Все равно, необходимо ее повидать! Он вспомнил, что доктор Гомилка жил в Нюрнберге. Но доехать до Нюрнберга было, пожалуй, еще труднее, чем подняться в горы,— до них ведь рукой подать.
Ему удалось поесть. Женщины из какого-то благотворительного общества раздавали миски с горячей похлебкой. Наевшись, он уже был в состоянии соображать. Надо искать выход из положения, видно, ничего другого не остается, как ехать через Штутгарт. Но срок справки об освобождении из лагеря военнопленных, которая служила и проездным билетом, кончился. Где же взять денег? Просить милостыню? Нет! Необходимо найти работу. Если ночевать на вокзале, а кормиться у этих благотворительниц, тогда достаточно проработать недели две на очистке развалин, например,— и он скопит деньги на дорогу. Он наугад расспросил нескольких человек, показавшихся ему местными жителями. Работа? Люди только пожимали плечами. Но вот какой-то человек в кожаном пальто не только выслушал его, но и откликнулся.
Хольт шел за ним, опасаясь нового подвоха. Второй раз он уже не попадется в ловушку. Незнакомец говорил по-немецки с каким-то очень твердым произношением. Он долго водил Хольта по улицам Фрейбурга, пока не предложил ему идти дальше одному, все прямо и прямо, до трактира «Лесное озеро», который находится уже за городом, и сказать хозяину, что его послал человек в кожаном пальто. Все это показалось Хольту чрезвычайно странным, но выбора не было, работу надо найти, и теперь-то он начеку.
Улица, по которой он шел, вела в горы, стеной поднимавшиеся по ту сторону Фрейбурга. Мрачные, покрытые черным лесом Шварцвальдские горы, с непроходимыми тропами, занесенными глубоким снегом. Ледяной ветер вздымал снежную пыль с тротуаров, где ноги по щиколотку погружались в снег. За городом вьюга свирепствовала вовсю, и, как ни толст был слой газет, которыми Хольт обернул себя под рубашкой, он замерз и выбился из сил. Наконец он добрался до трактира.
В двух шагах отсюда начинался лес. Дорога круто поднималась в горы. В трактире было пусто. Хольт сел у большой кафельной печи. Хозяин, услышав о человеке в кожаном пальто, приветливо кивнул, внимательно оглядел Хольта, сказал, что ему придется подождать с часок, и принес стакан грога.
— Мне нечем заплатить,— сказал Хольт.
Хозяин махнул рукой. Хольту необходимо было согреться, и он выпил. Вьюга все неистовей завывала за окнами. Хозяин принес второй стакан грога.
— Я же сказал, что у меня нет денег,— повторил Хольт. Но тот опять махнул рукой.
Второй стакан грога был крепче первого, дрожь, сотрясавшая Хольта, улеглась, тусклые лампы загорелись ярче. Немало бед обрушилось на него сразу, но пока что все кончалось хорошо. А теперь недели две поработать — и к Уте. Там он наконец найдет покой. Долго ли просидел он так, полусонный, ощущая приятное тепло во всем теле, он не знал. Не принес ли хозяин третий стакан грога? Но вот перед трактиром остановилась машина, в зал вошли трое, сняли пальто и заговорили с хозяином, все время оглядываясь на Хольта. Человек лет тридцати, в коричневом костюме и толстом спортивном пуловере, молча подсел к нему. У незнакомца было худое, широкоскулое лицо, темные глаза под тонкими бровями, редкие черные волосы, пристальный, изучающий взгляд.
— Вы, я слышал, ищете работу? — заговорил он, глядя на Хольта доброжелательно, словно хотел подбодрить его. И стал расспрашивать.
Хозяин принес им по стакану грога. Алкоголь развязал Хольту язык. Он умолчал только о своей гамбургской родне. Незнакомец потребовал у Хольта удостоверение личности, положил его на стол около себя и сделал знак хозяину принести еще грога.
— Я могу вас устроить на работу, очень хорошо оплачиваемую: военным властям требуются люди...
Военным властям? Хольт насторожился. Но работа хорошо оплачивается! От радости, от облегчения — а не от грога ли? — у него закружилась голова.
Перед ним опять стоял полный стакан, что-то удерживало его, но было поздно: он опьянел. Ах, все равно! Он справится, заработает себе на дорогу, работа хорошо оплачивается. Что такое? Подписать обязательство?
— Но послушайте,— сказал он, и язык уже плохо повиновался ему,— люди дерутся за работу у amis, я хочу сказать — у оккупационных властей, значит, такую работу нелегко получить!
Незнакомец улыбнулся, достал из кармана пачку кредиток, выпущенных союзниками — узких и ярких,— отсчитал несколько бумажек и, держа их в руке, сказал:
— Честно предупреждаю вас: работа не из приятных. Погрузка боеприпасов.
Хольт небрежно махнул рукой.
— Не пугайте! Думаете, мало я перетаскал снарядов?
— Вы сейчас поедете с нами в город,— сказал незнакомец и глазами сделал знак своим товарищам. Затем принес бланк контракта и протянул Хольту химический карандаш.
Контракт был составлен на французском языке. Но дело шло о хорошо оплачиваемой работе, и через две недели все препятствия на пути к Уте будут устранены! Может, к тому времени откроют дорогу на Хелленталь. Хольт был пьян, несколько неуверенно начал он подписываться, и вдруг взгляд его упал на текст. Он не знал французского языка, но два слова он понял: Legion etrangere *. Он сразу протрезвел и поднял голову. Незнакомец не спускал с него настороженных глаз. Хольт схватил свое удостоверение личности, вскочил, обезумев от страха и ярости, оттолкнул к стойке незнакомца, с разбегу кинулся на другого, преградившего ему дорогу, выбежал на улицу и помчался, словно сама смерть гналась за ним.
* Иностранный легион (франц.).

Хольт бежал в сторону гор. Никто не преследовал его, но он все бежал, подгоняемый страхом. Пригнув голову, он прорывался сквозь пургу вверх по склону, где ветер с непреодолимой силой гнал его вперед. По ту сторону долины мелькнули огни какой-то деревни, и он, борясь со стихией, устремился туда. Луна, на мгновения вырываясь из облаков, призрачным светом освещала все вокруг, и тогда Хольт видел дорогу, горы и снег, бесконечную снежную пустыню. Огни были далеко, порывы ледяного ветра сбивали его с ног. Лишь через несколько часов, совершенно закоченевший, он добрался до огней. Оказалось, что это не деревня, а одинокий шварцвальдский хутор. Хольт застучал в ворота, и его впустили.
За ночь двор зазалило снегом. Наутро, проснувшись с тяжелой головой, Хольт разгребал снег, расчищал дорожки. Он старался помочь хозяевам, где и в чем только мог; его кормили, он спал на сеновале над конюшней, исцеляясь сном от своих страхов и усталости. Через два дня хозяин отвез его в ближайшую деревню. Три дня прожил Хольт у кузнеца, человека, скупого на слова, работавшего, не разгибая спины, у наковальни.
Зима отрезала горы от всего мира, сюда не забредал почти никто из возвращающихся на родину или переселенцев, которые наводнили деревни в долинах. Поэтому Хольт вызывал к себе интерес, ему хотели помочь, соседи расспрашивали соседей; оказалось, что кто-то из крестьян собирался в Санкт-Блазиен. Для Хольта очутиться в Санкт-Блазиене означало быть почти у цели. Крестьянин предложил ему поехать с ним.
После многодневной пурги над горами разлилась глубокая синева зимнего неба, и солнце щедро расцветило леса, стоящие в снегу. Хольт, закутанный в одеяла, сидел в санях. Он чувствовал себя прекрасно, он добился своего, цель была близка. Сани мчали его от одной деревушки к другой, все глубже в горы, по заснеженным лесным дорогам, сквозь ущелья, через перевалы, и дух захватывало от первобытной красоты шварцвальдского ландшафта.
Уже смеркалось, когда сквозь столетние ели Хольт увидел башни и крыши Санкт-Блазиена.
За несколько марок он снял комнату на постоялом дворе, там можно было получить и горячую еду. Наутро он привел в порядок свой потрепанный серый костюм, почистил обувь, побрился. Расспрашивая о дороге, он нашел попутные сани. И в полдень оказался у озера. Солнце освещало берега. Охотничий дом был расположен на северном берегу, какая-то женщина показала Хольту, как туда пройти. Он зашагал напрямик по замерзшему озеру, утопая по колено в снегу.
И вот за елями показался дом — деревянный, просторный, на крепком гранитном цоколе, тихий, словно вымерший, с зелеными ставнями под нависающей четырехскатной крышей, на которой лежал толстый слой снега.

6
Хольт прошел через палисадник. Дверь была заперта. Увязая в глубоком снегу, он обошел дом и заглянул в окно.
— Значит, все-таки нашел дорогу ко мне, в мой отшельнический приют, за семью горами, за семью долами,— услышал он голос.
Ута! Закутанная в овечью шкуру, она лежала в шезлонге, стоявшем среди голых кустов, прямо в снегу. Хольт сразу узнал ее.
— Ты только затем и перевалил через горы, чтобы глазеть на меня? — сказала она.— Ступай в дом, возьми там шезлонг и одеяла.
Он повиновался. Вошел со двора в коридор, где пахло навозом, а оттуда в просторную, во всю ширину дома, комнату. Несмотря на нависающую крышу, комната была залита светом. Тяжелые потолочные балки, в углу кафельная печь. Посреди наружной стены, выходившей на запад,— камин, сложенный из красного, грубо отесанного гнейса. Меблировка скудная: широкая тахта, которая служила постелью, стол, несколько табуреток. Сквозь вылинявшие камышовые циновки просвечивал добела вымытый пол. У камина — старинная прялка. Вся восточная стена по обе стороны двери — сплошь в книжных полках, тесно уставленных книгами. А на подоконниках и ступенчатых подставках зеленели и цвели сейчас, зимой, комнатные растения.
Хольт взял одеяла, лежавшие на тахте.
Ута спала или прикидывалась спящей. Хольт, закутавшись в одеяла, лежал на ледяном воздухе. Зимнее солнце удивительно согревало лицо. Он думал об Уте.
Некогда она царила в маленьком провинциальном городке, вокруг нее увивались офицеры, адвокаты, дельцы. Она слыла умной, начитанной девушкой, выпускные экзамены сдала с таким блеском, что еще год спустя о них говорили во всех школах. Но не это создавало ей славу. Лейтенантов и школьников сводили с ума ее смелость и ловкость: она ездила верхом, фехтовала, была чемпионкой по теннису. Хольт встретил Уту, когда она была в зените славы, и до сих пор не мог понять, почему она снизошла до него.
Он лежал не двигаясь. По ближнему склону протянулись длинные тени западных гор, они покрыли дом и сад, а горные вершины на востоке еще сияли под лучами солнца. Заметно похолодало.
Ута выбралась из шезлонга и наконец протянула Хольту руку. Не такую нежную и холеную, как прежде, а жёсткую и шершавую. Платье на Уте было странное, похожее на мешок из грубой, узловатой ткани и подпоясанное шнуром. Ее светлые волосы — длиннее, чем раньше,— свободно падали на плечи. Из-под платья виднелись чулки ручной вязки, на ногах были ботинки на низких каблуках с верхом из тонких переплетенных ремешков.
Хольт вошел за ней в дом и поднялся по крутой деревянной лестнице. Наверху Ута открыла пустую комнату с голыми стенами, в которой стояла только железная кровать.
— Переоденься! — приказала Ута. На гвоздях, вбитых в дощатую стену, висели старые брюки и поношенный свитер.— Работы много,— холодным, равнодушным голосом добавила она, выходя на лестницу,— и для тебя тоже!
Он переоделся в старье. Ему не хватало прежней насмешливости Уты. Ее резкий, неприязненный тон не мог обмануть его, но ледяной прием все же его отрезвил. Втайне он надеялся, что она встретит его нежно, как когда-то. А сейчас он сразу почувствовал ее превосходство над собой.
Ута ждала внизу. Теперь на ней были брюки. Она показала ему дом — большую комнату, кухню, кладовую, люк, ведущий в погреб, где находился колодец, и хлев во дворе. Ута разводила овец молочной восточнофрисландской породы и мериносов; была у нее и пара ангорских коз — редких животных, которых подарил ей один французский помещик.
— Вот это мериносы,— Ута показала Хольту на двух длиннохвостых, почти черных овец.— Не немецкие, смешанной породы, а чисто испанские, эскориальские.
В углу хлева за сложенными до самого потолка кипами прессованной соломы были два загона. Хольт протиснулся между штабелями соломы и увидел ангорских коз. У очень крупного самца, непохожего на местных козлов, двумя огромными штопорами торчали в разные стороны устрашающие рога. Коза была суягная, рога ее были короче, чем у козла. Длинными шелковистыми космами свисал шерстяной наряд красивых животных.
Ута ласково перебирала пальцами шерсть козы.
— Не знаю, удастся ли мне вывести эту породу,— сказала она деловито.— Здесь климат суровый, тысяча двадцать метров над уровнем моря, а ангорские козы чувствительны к холоду. Кроме того, они не заботятся о приплоде. Этих животных слишком изнежили, у них притупился инстинкт размножения. Они живут исключительно для самих себя...— Ута взглянула на Хольта.— Как люди! — добавила она.
Ута зажгла фонарь, туго повязала голову платком и вдруг накинулась на Хольта:
— Чего стоишь без дела? Убери навоз!
Хольт принялся за работу, но Ута тут же взяла у него из рук совок.
— Солому не подбирай, она нужна для подстилки! Бросай в тачку только навоз!
Хольт молча продолжал работать. На темном дворе он въехал в рыхлый снег, и тачка опрокинулась. Ругаясь, он собрал навоз. А когда вернулся в хлев, животные уже были накормлены. Ута подоила коз и овец и расчесала шерсть ангорцам.
С коптящей керосиновой лампой в руках Хольту пришлось спуститься в погреб. Ута подавала ему пустые ведра и на веревке вытаскивала полные. Она ни разу не сказала «спасибо» или «пожалуйста». Она командовала, а он молча повиновался. Потом оба умылись во дворе. Было так холодно, что, пока умывались, вода превращалась в сосульки.

В камине потрескивали горящие поленья. На карнизе кафельной печи горела керосиновая лампа. Ута опять надела платье, похожее на мешок. Волосы, заплетенные в две косы, она откинула за плечи. Ужин состоял из овечьего молока, яблок и хлеба. Ута ела молча, молчал и Хольт. После ужина она принесла кислое красное вино в глиняном кувшине, поставила перед Хольтом коробку с табаком и дала ему связку обкуренных трубок — на выбор. Он закурил и попробовал вино, разбавленное водой.
Ута уселась на тахту, подобрав под себя ноги; деревянная спинка тахты скрипнула. В приоткрытую дверь вошел толстый пятнистый кот; подрагивая хвостом, он уставился на огонь в камине. Потом вскочил на тахту, громко замурлыкал и свернулся калачиком на коленях у Уты.
Молчание угнетало Хольта. Ему хотелось расспросить Уту об ее отце, но мешала скованность, и он сказал наудачу:
— Ужас, что творится крутом. Куда ни глянь — горе, разруха.
— Меня это не интересует. Мне это безразлично,— резко оборвала его Ута.
Он в смущении умолк и продолжал курить. Потом сказал:
— Ты очень изменилась.
— Нисколько,— возразила она.— Вспомни, пожалуйста, что мне всегда все было безразлично: и моя помолвка, и вообще все условности.
— Мне было тогда шестнадцать лет,— сказал Хольт.— Но оставим этот разговор.— Он встал, не в силах подавить чувство глубокого разочарования.— Пойду спать. Устал, как пес.— На пороге он остановился.— Выходит, я пересек всю Германию только для того, чтобы убедиться, что мы друг друга не знаем.
Ута опустила голову на руку, лежавшую на спинке тахты.
— ...что мы друг друга не знаем,— повторила она, не поднимая головы, и продолжала медленно, точно с трудом подбирая слова: — Знать друг друга? Для этого пришлось бы расколоть друг другу черепные коробки и повыдергивать мысли из мозга.
В голосе ее звучала безнадежность. Хольт хотел вернуться, но она сказала:
— Спокойной ночи!

Когда Хольт рано утром сошел в кухню, Ута была уже за работой. Зимой и летом она вставала в четыре утра. Он умылся во дворе. Из печи, пристроенной к сараю, вырывалось багровое пламя.
Ута пекла хлеб. Склонившись над бадьей, она только кивнула ему и приказала:
— Следи за огнем. Дрова в сарае!
Она работала сосредоточенно, лишь изредка роняя слово-другое. Подсыпала в тесто муку — больше отрубей, чем муки,— месила, и пот градом катился у нее по лицу, а мускулы на руках напряглись. Хольт хотел помочь ей, но она кивком остановила его.
— Следи за печью!
Он подбрасывал поленья в трещавший огонь. Тесту полагалось час бродить, и они сели завтракать. Завтрак был самой обильной трапезой дня; они ели поджаренное копченое мясо, яичницу, овечье масло, яблоки, и за столом, и когда они потом работали, Ута по-прежнему молчала. Хольт помогал ей разделывать тесто на плоские караваи, выгребать жар из печи и сажать хлеб. Затем они вместе убрали большую комнату и мансарду, помыли посуду, и он отнес готовый хлеб в кладовую.
Ута заботливо полила отстоявшейся водой цветы. К обеду испекла в духовке картофель и заправила его овечьей сметаной. После обеда они отдыхали на морозном воздухе. А когда небо над горами стало темнеть, пошли кормить скотину.
Два-три раза на протяжении дня Ута вдруг останавливалась среди работы, бросала все и шла к садовой калитке. Там, опершись о забор, она долго стояла и смотрела на дорогу, которая вела от озера вверх, к лесу, стояла молча, замкнувшись в себе, словно ожидая кого-то. Потом возвращалась и продолжала работать.
После ужина, состоявшего, как и вчера, из хлеба, яблок и молока, Ута и Хольт еще с час посидели вместе. Она пряла на своей старинной прялке толстую узловатую нить. Очень скоро, хотя вечер только начинался, он пошел к себе наверх. Так, в чередовании труда и отдыха потекли зимние дни.

Тяжелый физический труд и отдых вдосталь, строго размеренная жизнь... Хольт чувствовал себя выздоровевшим, в его мыслях и чувствах уже не было хаоса, который лишал его покоя с той самой минуты, как кончилась война. Но молчаливость Уты угнетала его. Пытаясь сломить молчание, особенно томительное по вечерам, он рассказывал о своем детстве в Леверкузене и Бамберге, рассказывал о матери и гамбургских родственниках, о дяде Франце и дяде Карле. Так рассказал он Уте всю свою жизнь, рассказал и об отце, о том, что отец родился в семье лесника и вырос в деревне.
— Как он познакомился с твоей матерью? — спросила Ута.
Хольта не удивил ее вопрос. Во время войны она часто расспрашивала его об отце.
— Он несколько лет плавал судовым врачом на корабле реннбахской судоходной компании,— ответил Хольт.— А позднее, когда работал в Гамбурге, в Институте по изучению тропических болезней, он, вероятно, и познакомился с Реннбахами. Теперь отец вместе с Мюллером — это коммунист, сидевший в концлагере,— руководит фабрикой в русской зоне.
Ута остановила прялку и села на тахту; деревянная спинка тахты, как всегда, скрипнула.
— Почему ты не остался у отца? — спросила она.
В неплотно прикрытую дверь привычно вошел кот, поглядел на огонь, вскочил на тахту к Уте и, мурлыча, свернулся калачиком у нее на коленях.
— Я потерпел там крах,— сказал Хольт. Он сунул в камин длинную лучину и прикурил от нее трубку.— Мне думается, я вообще потерпел в жизни крах.— Он сидел, согнувшись, локтями упираясь в колени.— Лучше не думать, до чего я опустился за такой короткий срок. Вернувшись с фронта, я долго болел, а потом все это на меня обрушилось.— Он бросил горящую лучину в камин и выпрямился.— Меня швырнуло в жизнь, и я поплыл по течению, как плыл и раньше.
Хольт не старался выставить себя перед Утой в выгодном свете. Без прикрас рассказывал он ей то, о чем не говорил никому: о фрау Цише, о смерти Петера Визе, о Гундель, о Мюллере и Шнайдерайте, о мертвецах в подвале и о не перестававшем терзать его вопросе — в чем смысл жизни.
Ута молчала. Но через несколько дней она вдруг спросила:
— Часто ты вспоминаешь Гундель?
Хольт смотрел в огонь. Смотрел, как гаснут головешки, и ничего не ответил. Все потемнело, но под пеплом тлели угли.
— Да,— сказал он.— Часто. Очень часто. Но у меня такое чувство, точно все это мне лишь приснилось.


<- предыдущая страница следующая ->


Copyright MyCorp © 2024
Конструктор сайтов - uCoz