<- предыдущая страница следующая ->

•
Перед виллой стоял автомобиль, черный «оппель-супер». Бригитта, открывшая Хольту дверь, сказала с легким упреком: — Вас ждут.
Дядя Франц, Францискус Реннбах, пятидесятидвухлетний бездетный вдовец, безукоризненно одетый, двинулся с распростертыми объятиями навстречу Хольту и долго тряс ему руки.
— Добро пожаловать, добро пожаловать,— повторял он,— от всего сердца — добро пожаловать!
Хольт сел. Он с интересом разглядывал седовласого, брызжущего жизненной силой сангвиника, своего дядю, называвшего себя коммерции советником. Этого человека так и распирало от избытка энергии.
Коммерции советник забрасывал Хольта самыми разнообразными вопросами, удовлетворялся лаконичными ответами, а если тот или иной ответ ему особенно приходился по душе, оживленно кивал седой головой с еще пышной жестковатой шевелюрой. Двери в столовую раздвинулись. Все сели за стол.
Темные обои и тяжелая дубовая мебель производили мрачное впечатление. Хольт сидел на стуле с высокой спинкой в кругу своих родных. Бригитта обслуживала. И опять самая простая еда — картофельный салат и хлеб из серой муки — подавалась, как всегда здесь, с большой помпой. На серебряных подносах обносили сидящих за столом хрустальными мисочками, в которых лежало несколько кружочков свеклы или две-три маринованные луковицы. Картофельный салат, украшенный несколькими ломтиками моркови, искусной горкой высился на тяжелом серебряном блюде. Стол буквально ломился от самой разнообразной посуды — судков, судочков, ложек, вилок, ножей,— которой хватило бы на сервировку большого праздничного ужина со множеством перемен. Для двух напитков — пива и минеральной воды — у каждого прибора стояло по два роскошных граненых бокала.
Хольт переводил взгляд с одного на другого — все были заняты едой. Тетя Марианна истуканом восседала во главе стола и едва заметными движениями руки дирижировала. Вот Бригитта налила пива коммерции советнику, вот подала кому-то на фарфоровой тарелочке маленькую солонку, а кому-то, держа на правой руке тяжелое серебряное блюдо, левой положила на тарелку салат. Фрау Хольт не уступала сестре в строгой неподвижности, и только коммерции советник держал себя более или менее непринужденно.
Он рассказывал о дяде Карле, своем сводном брате, бременском судовладельце, судостроителе и банкире, первенце и главном наследнике давно умершего судовладельца Реннбаха, от второго брака которого и появились Марианна, Францискус и Доротеа Реннбах. Задав несколько вопросов, Хольт узнал, что дядя Карл, имя которого произносилось здесь с величайшей почтительностью, давно выплатил своим сводным сестрам и брату долю их наследства. Коммерции советник и тетя Марианна вложили свои капиталы в гамбургские табачные фабрики, а мать Хольта успешно поместила свое состояние в предприятия тяжелой промышленности. С ними был тесно связан и бременский дядя, генеральный директор и главный акционер крупной компании морского транспорта и родительской верфи, давно преобразованной в акционерное общество.
— Разукрупнение картелей, как оно рисуется союзникам,— сказал дядя Франц,— все это прекрасно. Но чтобы строить корабли, нужна сталь, а если хочешь быть независимым, тогда сталь нужно производить самим, и тут уж без угля не обойдешься.
— Интересно,— вежливо вставил Хольт.
Коммерции советник, собрав на лбу горестные складки, сообщил также, что Контрольный совет секвестровал капиталы концерна «ИГ-Фарбениндустри».
— Все очень неясно,— сказал он.— Надо выждать, посмотреть, во что это выльется.— Он заговорил о намечающемся просвете; по-видимому, в лагере западных держав назревает противодействие упрощенной политике реванша и подрыва экономической мощи Германии. Во всяком случае, об этом свидетельствует недавняя отставка видного американского чиновника военной администрации, который был председателем комиссии по разукрупнению концернов.
— Но оставим в покое политику,— сказал в заключение коммерции советник.— Мы ничего не требуем, пусть только нам не мешают мирно вести наши дела.
И в тоне светской болтовни он наглядно и с мельчайшими подробностями живописал, как утром на глазах увлеченной зрелищем толпы была поднята из Кильского канала затонувшая подводная лодка.
— Твой дядя Карл,— сказала тетя Марианна, важно кивнув Хольту,— тоже строил в Бремене подводные лодки.
— Конечно. Корпуса подводных лодок и торпедные катера,— добавила фрау Хольт и выразительно взглянула на сына, точно хотела пробудить в нем интерес к верфи бременского дяди.
Но Хольт молчал. Он не мог отделаться от ощущения, что здесь все ему чужие, включая родную мать. Обе женщины казались ему призраками — тетя Марианна с деревянным неподвижным лицом и длиннейшей, трижды обмотанной вокруг шеи серебряной цепочкой, и мать с ее безупречной красотой и холодными заученными жестами. А между ними — дядя Франц, сверх меры элегантный, в костюме из английского сукна, приветливый, многословный, веселый, будто в городах и деревнях его страны нет ни руин, ни длинных очередей перед булочными, ни откопанных подвалов с рассыпавшимися в прах человеческими останками... Хольт не мог попросить ломтика черствого хлеба, чтобы не привести в движение тетю Марианну, Бригитту со всеми подносами, мисочками, вилками, ложками, ножами. Он не мог откашляться без того, чтобы все сразу не повернули к нему свои застывшие лица-маски. «О, пожалуйста, Вернер... Что ты сказал?» И ему страшно было подумать, что придется трижды в день так сидеть за столом и молчать, стиснув зубы.
Он вдруг спросил:
— У меня есть своя комната?
— Я давно хотела показать ее тебе,— сказала фрау Хольт.— Конечно, у тебя есть своя комната. Надеюсь, что здесь ты будешь чувствовать себя в родном доме.
— Можно мне завтракать у себя?
— Разумеется, если тебе так хочется,— ответила тетя Марианна, оскалив передние зубы, что означало улыбку.
Хольт вздохнул с облегчением. Значит, только дважды в день придется выполнять этот ритуал, а со временем удастся, быть может, уклониться и от совместного ужина.
Наконец тетя Марианна встала. Ужин окончен. Бригитту послали в погреб, и в гостиную была подана бутылка «рауэнтальского» — светлого рейнского вина, которое коммерции советник настоятельно рекомендовал к сегодняшнему вечеру. Он закурил сигару, а Хольту пододвинул пачку сигарет уже знакомого сорта «реемтсма». Хольт рассеянно закурил. То, что последовало, и было заранее объявленным семейным советом. Францискус Реннбах почитался обеими женщинами главой семьи.
— Как у тебя обстоит со школой? — спросил он Хольта и, услышав ответ, оживленно кивнул.— Я предлагаю, чтобы ты... скажем, к пасхе... поступил в школу, а затем сдал выпускной экзамен.
Хольт ограничился весьма красноречивым жестом.
— Сначала, разумеется, тебе нужно привыкнуть к обстановке,— продолжал коммерции советник,— снова войти в колею мирной жизни, а об остальном мы не спеша поразмыслим.— Помолчав, дядя добавил, что очень озабочен будущим Вернера и уверен, что самое разумное для него — заняться юриспруденцией.
Юриспруденцией? Тогда уж лучше математикой! Хольт вспомнил Блома. Но здесь он не у Блома. Здесь он у матери, и мать — его законный опекун, она даже имеет право диктовать ему. Диктовать? Он опустил уголки рта. Этого он никому не позволит! Не прерывая коммерции советника, Хольт слушал все его рассуждения дальнего прицела о преимуществах юриспруденции.
— Следует иметь в виду ситуацию, создавшуюся в Германии...
Когда коммерции советник обращался к Хольту с вопросом, тот отвечал великолепными жестами, перенятыми у матери в первые же часы пребывания здесь.
— Будущее Германии,— сказал коммерции советник, задумчиво попыхивая сигарой,— зависит от заинтересованности союзников в ее экономике. Есть надежда, что американцы кое-чему научились на ошибках, которые они допустили в своей экономической политике после первой мировой войны.— Коммерции советник говорил о развитии экономики, о том, что многое еще неясно и точно предсказать что-нибудь чрезвычайно трудно.— Да,— продолжал он,— все зависит от размера капиталов, которые разрешат импортировать ключевым отраслям промышленности. Интерес к немецким фондовым ценностям достаточно велик. Надо выждать, быть может, американцы решатся предоставить нам кредиты. Все совершенно, совершенно еще неясно.— Коммерции советник покачал головой. Он провел рукой по своей жесткой шевелюре и сказал Хольту: — При благоприятных обстоятельствах перед тобой, как юристом, откроются широчайшие возможности в области промышленности. В противном случае юристу государственная служба всегда обеспечена.
Хольт вежливо кивнул. Он устал. Больше всего ему хотелось подняться к себе и завалиться спать. Он сидел в кресле, вытянув ноги. «Пусть говорят,— думал он,— пусть импровизируют насчет моего будущего сколько им угодно. Главное, пусть оставят меня в покое с их идиотскими трапезами!»
Заговорила фрау Хольт.
— Прежде всего, необходимо общение с людьми,— сказала она.— После одичания военных лет тебе нужна подходящая среда.
— На войне человека ведь окружает всякий сброд! — вставила тетя Марианна.
Фрау Хольт кивнула.
— Вернеру необходимо встречаться с молодыми людьми своего круга, я считаю это очень важным — положение в обществе много значит. Быть может,— обратилась она к брату,— ты представишь его некоторым нашим знакомым. Например, Хеннингам. У них сын ненамного старше Вернера.
— У Тредеборнов,— сказала тетя Марианна с деревянным лицом,— у Тредеборнов прелестные дочери. Особенно младшая, ну, просто, солнышко!
Коммерции советник пообещал этот вопрос уладить и в самое ближайшее время заехать за Вернером.
— Я уверен,— сказал он,— что Вернер получит много приглашений, к молодежи уже начинает возвращаться ее естественная общительность.— Он взглянул на часы и стал прощаться.
— Одну минутку,— остановил его Хольт, доставая из кармана записку с адресом ратцебургской больницы.
— Я попрошу прислать из больницы счет и все урегулирую,— сказал коммерции советник.
— Ты был болен? — спросила мать.
— Да, я болел,— сухо сказал Хольт.
Коммерции советник ушел. Хольт остался с обеими женщинами. Мать проводила его в отведенную ему комнату на верхнем этаже. Он тотчас лег в постель и, измученный, заснул глубоким сном.

3
Осторожный стук разбудил Хольта.
— Я принесла завтрак,— стоя за дверью, сказала Бригитта.
Он вскочил с кровати, смущенный донельзя,— молодая девушка должна приносить ему завтрак в постель! И без того у нее дел не оберешься. Он надел купальный халат, открыл дверь и взял из рук Бригитты поднос.
— Не нужно меня обслуживать,— сказал он.— Я сам буду брать завтрак наверх.
Она удивленно посмотрела на него.
— Как вам угодно.
Он услышал голос матери — она снизу звала его. Так и есть: пришел портной! Маленький толстый человечек с усиками ждал в холле, через плечо у него висел сантиметр. Молча и терпеливо стоял Хольт, пока портной снимал с него мерку. Завтрак подают в постель, портной приходит на дом. Он — у матери, он вернулся домой. Мысленно он видел отца: раннее утро, еще нет шести, а отец в белом халате уже идет в свою лабораторию... видел Мюллера, до поздней ночи сидящего за работой... видел Блома, седого и невзрачного, и его тесную комнатушку, видел сейчас все, что осталось там... И Гундель, ее глаза, ее улыбку.
Хольт пошел за матерью в гостиную. Там сидела тетя Марианна со злым, перекошенным лицом и раскладывала пасьянс. В одиннадцать утра! Мать и портной листали английский журнал мод: «Faschion Paper, Spring and Summer 46, Gentleman's suits».
Они всесторонне обсуждали вопросы о талии, спущенных плечах; фрау Хольт вникала во все с неподдельным жаром.
Тетя Марианна сказала:
— Папа всегда носил короткие пальто спортивного фасона.
Пасьянс у нее не выходил, и лицо становилось все злее.
В широком шкафу красного дерева Хольт нашел книги. Мать и тетка с готовностью разрешили ему порыться на полках. Книги стояли в два ряда. Впереди непременные классики: Гёте, Шиллер, Шекспир и другие, полные собрания сочинений, в роскошных кожаных переплетах, знакомые ему с детства. Его гораздо больше интересовали задние ряды. Там стояли книги, по которым было видно, что их действительно читали,— Герцог, Штратц, Отто Эрнст, Джон Книттель. Хольт собирался уже закрыть шкаф, как вдруг между Френсеном и Омптедой увидел Ремарка.
Он сразу же вспомнил: «Я вас так хорошо понимаю,— сказала ему Карола,— я только что прочла «Возвращение» Ремарка...» Хольт извлек из шкафа «Возвращение» и взял еще «На Западном фронте без перемен».
— Потрясающие произведения,— сказала тетя Марианна и принялась раскладывать новый пасьянс.
•
Хольт три дня читал, сначала первую книгу, за ней вторую, потом еще раз обе книги. Три дня он появлялся внизу только к обеду, а завтрак и ужин брал к себе в комнату. Читал до глубокой ночи. «На Западном фронте без перемен» потрясло его. Он прочел множество книг о войне, но здесь война не прославлялась как испытание мужских добродетелей, она вставала перед глазами во всем своем неприкрашенном ужасе и бессмысленности. Юнгер, Эттигхофер, Боймельбург и как их там еще — с ними Ремарк ничего общего не имеет.
И все же что-то не удовлетворяло Хольта. Вихрь мыслей одолевал его. Бесчеловечность и жестокость первой мировой войны не предотвратили второй такой же войны. Значит, важно, единственно важно — кто виновен в развязывании войн? А Ремарк наглядно воссоздает ужасы войны не для того, чтобы заклеймить виновных в ней, которых, по крайней мере, надо искать! Ремарк проклинает войну, но в ночи бессмысленного разгула смерти он зажигает огонек товарищеской дружбы. И это знаменитое хрестоматийное товарищество оборачивается все-таки чем-то вроде добродетели, рожденной войной.
Хольт шагал по комнате из угла в угол и курил сигарету за сигаретой. Он думал обо всем, что сам видел и пережил, он восстанавливал реальную действительность войны. Было такое крылатое словечко, которое ни в каких хрестоматиях, разумеется, не найти: камрады — это мерзавцы. Ничего удивительного, ведь война — мерзость и подлость. Хольт вспомнил Зеппа Гомилку — их, может быть, в самом деле связывало нечто похожее на дружбу. Но «содружество» — Вольцов, Фетер и он — это была форменная банда, бесчинствовавшая сначала в горах, потом на войне. Война, в которой он участвовал,— преступная война; поэтому там не было товарищей, там были только сообщники. И если преступность первой мировой войны была, возможно, еще не так ясна всем, как преступность второй, то все же идеал фронтового товарищества и тогда оставался туманом, фразой, повязкой на глазах солдат, блуждающим огоньком во мраке, подслащенной пилюлей для человеческого стада, которое гнали на бойню. Нет, спасибо за такой идеал!
Хольт вспоминал людей с руническими знаками в петлицах — он хорошо знал этих кровавых марионеток. Искал тех, кто дергал их за ниточки. Еще раз перечитал эпиграф к роману «На Западном фронте без перемен». Это произведение не претендовало даже на то, чтобы стать обвинительным актом! Да и кого оно обвиняло, кроме нескольких трактирных стратегов или озверевшего самодура Химмельштоса? Ремарк хотел рассказать о «поколении, загубленном войной, не пощадившей и ту часть его, которую пощадили пули».
«И меня пощадили пули,- думал Хольт,— пощадили на войне пострашнее, войне с бомбежками и танками, с боями за каждый дом. Я тоже загубленный человек. Но... черт возьми, в девятнадцать лет стоять здесь, на прекрасном ковре, и твердить: я загубленный человек — разве это достойное поведение? Нет, достойным поведением это никогда не было, даже тогда! Я восстал против отца, не отдавая себе отчета почему. Я плыл по течению и, вместо того чтобы искать правильный путь, искал одного — возможности забыться. А когда пришла опустошенность, пришло похмелье, думал: я банкрот, пусть снаряды и пули пощадили меня, все равно я конченый человек».
— Я придумываю себе оправдания! — вслух сказал он.
Хольт закурил новую сигарету и разломал спичку. Он понял, что его не удовлетворяло в книгах Ремарка: Ремарк тоже придумывает себе, да и другим, оправдание, ибо трагедия — уцелеть и все же быть конченым человеком, образ жертвы, на пороге жизни обманутой судьбой,— приятнее некоторым людям, чем прямые резкие вопросы: как такое могло произойти и кто в этом виноват? Юнгер, Боймельбург — в их книгах ложь, но и у Ремарка нет правды. У него все повисает в воздухе, никто ничего не знает и — что еще хуже — не хочет знать. Когда солдаты возвращаются домой, справедливый гнев, накопленный на фронте, находит себе ложный выход, они изливают в пустых фразах свой протест против фраз, которыми их морочили другие. Да и го с крайней осторожностью, только бы не ущемить добрый старый мир, тот самый, который и вверг человечество в это безумие. Великое Почему, это Cui bono *, выброшено на свалку. Забудь, и только! А в третьей книге, которая, к сожалению, не написана, те самые камрады, что здесь бунтовали, теперь, действуя в духе фронтового товарищества, идут к урнам и выбирают сначала господина Гинденбурга, а затем господина Гитлера.
* В чьих интересах (лат.).
Хольт швырнул книгу на стол. «Потрясающие произведения». Еще бы! Растоптанная душа фронтовика была чем-то вроде аттракциона. Хольт с горечью подумал: мне следовало бы позволить себе шутку и разыграть этакого юнца из загубленного поколения. Не сомневаюсь, что я нашел бы здесь любовное понимание и, быть может, меня облагодетельствовали бы еще парой подержанных костюмов. А вести себя с Бригиттой, как мне заблагорассудится,— на это благословение уже получено.
Но нет, он и не помышляет воспользоваться свободой шута в этой комедии, где в лучшем виде сохранились те же старые декорации. В суровую, холодную зимнюю ночь, в последнюю ночь Петера Визе, он, Хольт, мечтал о том, чтобы выжить в этой войне и тогда все начать сначала — учиться, искать. Да, бескомпромиссно доискиваться, спрашивать: почему? Точнее: кто виноват? Еще точнее: какие силы развязывают мировую войну? Он забыл об этих вопросах, он потерял почву под ногами. Но еще не поздно, надо только взяться за ум.
•
11 января, в день рождения Хольта, явился дядя Франц с чемоданом, набитым бельем, сорочками, галстуками, обувью. Фрау Хольт подарила сыну золотые запонки. Портной принес удобный серый костюм спортивного покроя, строгий черный пиджак, пару черных брюк и пару полосатых, темно-серое пальто-реглан из толстого мягкого материала. Костюмы были лицованные.
— В нынешнее время никто не осудит за это,— сказала фрау Хольт. Она была довольна.— Теперь ты можешь показаться в любом обществе.
Коммерции советник Реннбах обещал в воскресенье приехать к завтраку. Хольт как-то уже смирился с нудной церемонией семейных трапез. Но застольный разговор в воскресенье утром невыносимо томил его своей смертельной скукой. Он вдруг спросил:
— Скажи мне, дядя, как возникают войны? Что ты думаешь на этот счет?
Фрау Хольт, склонив набок тщательно причесанную голову, посмотрела на сына долгим взглядом.
Коммерции советник размалывал челюстями ломтик поджаренного хлеба.
— М-да,— сказал он,— вопрос чрезвычайно злободневный. — Он дожевал, похрустывая, ломтик хлеба.— На этот счет существуют различные точки зрения, подчас самые противоречивые. По-видимому, все сводится к материалистической предпосылке, что война — это особая форма борьбы человека за существование. Дарвин и все такое, понимаешь? Стремительный натиск, преследующий расширение жизненного пространства, как его толкует теория «народ без пространства», этим, само собой, не охватывается...
Хольт с легкой иронией смотрел на дядю. Бесспорно, это человек ловкий и энергичный, но если его сравнить с отцом... А что такое «народ без пространства»? Надо надеяться, что на такую приманку никто больше не клюнет!
— Газеты там, у отца, в русской зоне,— сказал он,— категорически оспаривают нехватку жизненного пространства. Они утверждают, что в результате аграрной реформы всем хватит земли.— Хольт с удивлением наблюдал за тем, как нервозно реагировал на его слова коммерции советник.
— Этот раздел земли,— сказал Францискус Реннбах,— представляется мне крайне преждевременным и спорным, не говоря уже о моральной стороне, о вопиющем нарушении священного права собственности, каким он является! Если только не будет сформирована центральная администрация для всей Германии, как об этом поговаривают, то Восточная зона экономически окажется отрезанной от остальных зон, и это приведет ее, не в последнюю очередь по вине земельной реформы, к тотальному краху. Они сорвутся на непреодолимых трудностях, которые неизбежно ждут и при восстановлении экономики.— И он заговорил об англо-французских переговорах, касающихся интернационализации Рейнско-Рурской области.— Переговоры кончились ничем, к нашему счастью,— сказал он.— Но, с другой стороны, и к нашему несчастью, ибо это мешает разрешению вопроса о центральной администрации. Французы с поразительным упорством противятся всякой попытке создать центральный административный аппарат. Они прежде всего хотят уверенности в том, что вопрос о Рейнско-Рурской области будет урегулирован согласно их желанию. Возвращаясь к Восточной зоне, надо сказать, что большевизация хозяйства, которая выражается в отчуждении собственности,— это не что иное, как полная беспомощность перед лицом трудностей.
Хольт слушал, откинувшись на спинку стула. Опущенные уголки крепко сжатого рта придавали его лицу задумчивое и несколько презрительное выражение.
— Твой дядя Карл смотрит на положение в Восточной зоне гораздо пессимистичнее,— продолжал коммерции советник. — Он просто сбрасывает Восточную зону со счетов.
— Разреши задать тебе один вопрос,— начал Хольт. — На верфи дяди Карла, где он теперь генеральный директор, строились подводные лодки, не так ли?
— С девятьсот тринадцатого года,— торжественно и строго произнесла тетя Марианна, повернув к Хольту маску с ослепительным рядом передних зубов.— В пятницу 21 февраля кайзер Вильгельм вручил нашему папе благодарственную грамоту за его заслуги в строительстве германского подводного флота.
— Интересно,— сказал Хольт. И обратился к дяде: — Мне хотелось бы знать, кто, собственно, оплачивал эти лодки?
— Сложный вопрос, тут ты вторгаешься в область финансовой науки,— ответил коммерции советник, намазывая себе новый ломтик поджаренного хлеба.— В принципе оплачивало государство.
«Так, государство, Гитлер, нацисты! — Хольт задумчиво помешивал ложечкой чай.— Где они брали деньги, оставалось неясным. Кто знает? Возможно, из налоговых сумм. Другими словами, оплачивали лодки те самые люди, которые потом плавали на этих лодках. Плавали? Тонули!»
Он положил ложечку. Он смотрел на дядю. «Разве дядя Франц не знает, что подводные лодки шли ко дну, едва выйдя из гавани? Разве дядя Франц не знает, что на каждой лодке погибало два-три десятка человек? Тонули, как крысы!»
Хольт ничего не сказал, он боролся с захлестнувшим его волнением. Ему вдруг многое стало ясно из того, что там, у отца, он слышал или читал в газетах и чего не понимал. Вежливо, но с ноткой иронии он спросил:
— Прошу прощения, как ты думаешь, сколько зарабатывал дядя Карл на каждом утонувшем подводнике?
Звякнул нож, упавший на тарелку у тети Марианны. Наступила тишина. Фрау Хольт неподвижно смотрела на сына. Деревянным истуканом застыла на своем стуле тетя Марианна. Склонив голову набок, она кивком велела Бригитте выйти из комнаты. Коммерции советник вскинул голову, он был озадачен. Вопрос племянника не столько удивил его, сколько развеселил.
— Ты седлаешь коня не с того конца,— сказал он благодушно.— Правильно было бы спросить тебя: как ты построишь подводную лодку без денежных средств?
— Никаких подводных лодок я строить не собираюсь,— ответил Хольт.— Но оставим эту тему, поговорим о чем-нибудь другом.
Он старался запомнить диалог с дядей. Однако коммерции советник не считал разговор оконченным.
— Вопрос о военном финансировании, несомненно, заслуживает большого внимания,— сказал он.— В основном военные расходы, вероятно, покрывались за счет кратковременных займов, что, естественно, повлекло за собой серьезнейшие явления инфляции. Задолженность по краткосрочным займам рейха превысила в тысяча девятьсот сорок третьем—сорок четвертом годах полтораста миллиардов марок, и, как прямое следствие этого, обращение бумажных денег возросло почти на десять миллиардов. А это значит...
Тут вмешалась тетя Марианна. Она кашлянула. Она подняла левую руку. Любезно, но твердо — за столом авторитет хозяйки дома почитался выше авторитета коммерции советника — она сказала:
— Тебе ведь известно, Франц, что я не люблю за столом разговоров о политике.
— Ты права,— ответил брат,— трижды права! Как поживает твой отец? — переменив тему, спросил он Хольта.
Хольт нехотя ответил. Красивое лицо его матери окаменело.
— Я только одного не понимаю,— сказал коммерции советник.— У твоего отца недюжинные способности, это светлая голова! Что ему делать у русских? Ему следовало бы приехать сюда, изучить обстановку. Химическая промышленность, вероятно, скорее всякой другой встанет на ноги, быть может, с помощью иностранного капитала, но не все ли равно? Такой человек, как твой отец, не может не видеть, что здесь для него большие возможности.
Хольт молчал. «Пусть они оставят отца в покое!» — думал он с раздражением.
— У него никогда не было честолюбия,— сказала мать.— Это человек не от мира сего и таким был всегда. Он только и делал, что носился со своими проектами, со своими утопическими идеями. Понимание возможностей, которые открывала перед ним жизнь, всегда было у него до смешного невелико.
— Зато твое понимание отца было чрезвычайно велико,— сухо сказал Вернер, и столько издевки было в его голосе, что лицо тети Марианны постепенно заледенело. Но фрау Хольт лишь пренебрежительно махнула рукой. Коммерции советник рассмеялся искренне, добродушно.
— Вот тебе, Теа... Нынешняя молодежь рубит с плеча, придется к этому привыкнуть. Пойдем, Вернер, пора одеваться!
•
Были три старинные гамбургские семьи, куда Францискус Реннбах надеялся ввести своего племянника: Тредеборны, Хеннинги и Вульфы. Дядин «оппель-супер» покатил в центр города.
— У Тредеборна оптовая торговля кофе,— рассказывал он Хольту.— Это старая, хорошо зарекомендовавшая себя фирма. Кроме того, Тредеборн — совладелец крупной колбасной фабрики в Альтоне. Он немного чудаковат, и надо, чтобы ты это знал. От своих домашних требует высокой нравственности и дочерей воспитывает в большой строгости.
Коммерции советник осторожно вел «оппель-супер» сквозь поток машин на улицах Харбурга, не прерывая разговора.
— Тредеборнские дочери чрезвычайно милы. Особенно младшая! Старшей двадцать первый год, младшей — восемнадцать. Старики живут очень замкнуто. Главное, чтобы ты понравился дочерям!
— Главное, чтобы они мне понравились,— сказал Хольт. Коммерции советник рассмеялся, но по лицу его было видно, что он нервничает.
Тредеборны жили в Георгсвердере. Визит дяди с племянником был непродолжителен. Хозяин дома так и не показался. Гостей принимала фрау Тредеборн. Она предложила им по неполной рюмке вермута и обменялась с коммерции советником несколькими фразами. Это была тощая бесцветная женщина лет сорока пяти. Расчесанные на прямой пробор волосы придавали ее облику нечто от старой девы. На шее у нее, как у монашки, висел серебряный крест на тяжелой цепочке.
— Господь бог обратит к лучшему ниспосланные нам тяжкие испытания,— сказала она, набожно воздев очи к потолку, а в лице ее затаилась какая-то злая складка.
Хольт сдержанно отвечал на вопросы, но когда в комнату вошли обе дочери, он очнулся от своей летаргии.
Они сразу заинтересовали его. Девушки, похожие друг на друга, были одного роста. Младшая, Ингрид, носила высокую искусно уложенную прическу, ее густые каштановые волосы отливали червонным золотом. Она опустилась на низенький пуф, придвинув его почти вплотную к матери, и та театральным жестом нежно обняла ее за плечи. Старшая, Гитта, была блондинкой. У обеих сестер были большие серые глаза с черными ресницами и одинаково нежные руки с сетью голубых жилок, просвечивающих сквозь тонкую кожу. У стройной Ингрид все было пышным — волосы, рот, грудь.
Гитта, напустив на себя важность, порой со скучающим, порой с чрезвычайно умным видом разговаривала с Хольтом. Язык у нее был хорошо подвешен. Ей явно хотелось произвести впечатление человека, ко всему равнодушного. У нее нет никаких иллюзий, заявила она, все суета сует; минуй этот мир, он — ничто. Время от времени она, подражая матери, набожно вскидывала глаза кверху, и в уголках рта у нее, как у матери, уже наметилась черствая, злая складка.
Ингрид, в противоположность сестре, казалась еще ребенком — то очаровательно наивным, то не по летам развитым.
— Наше солнышко,— сказала фрау Тредеборн и потрепала младшую дочку по круглому плечу. Старшая поджала губы.
Хольт сразу же почуял, что сестры играют перед гостями, а может быть, и перед самими собой какую-то роль...
Ингрид ему понравилась. Но он не мог отделаться от ощущения, что наивность ее наигранна. Она рассказывала об уроках танцев, которые посещала вместе с несколькими знакомыми. Коммерции советник ухватился за предлог:
— Может, и ты присоединишься, Вернер?
Хольт рассмеялся. Ингрид спросила:
— Вы танцуете?
— Немного,— ответил он.— На фронте мы, между прочим, и танцам обучились.— Говоря это, он смотрел ей прямо в глаза, и по тому, как она совсем не по-детски тотчас опустила веки, поняв двусмысленность его ответа, он заключил, что неотвязное ощущение наигранности его не обмануло. Интерес его к Ингрид возрос.
Коммерции советник стал прощаться.
— Ну? — спросил он в машине и нажал стартер.
Хольт весело ответил:
— Ингрид, по-моему, мила. Но в матери есть что-то коварное, пожалуй, даже низкое.
Замечание Хольта так ошеломило советника, что он заглушил мотор.
— Мне очень любопытно,— помолчав, сказал он,— какое впечатление на тебя произведут Хеннинги.
Хеннинг был владельцем конторы по перевозке портовых грузов и отбуксированию судов каботажного и дальнего плавания.
— Его сын,— рассказывал дядя Франц,— весьма дельный молодой человек, всего на несколько лет старше тебя. У старика камни в желчном пузыре. Фактически дело ведет сын. Они работают по договорам с англичанами и уже снова преуспевают.
— Сын был в армии? — спросил Хольт.
— Во флоте. Если не ошибаюсь, в чине лейтенанта.
Миновав разрушенный центр, они приехали в Нинштедт — район, расположенный на северном берегу Эльбы. В большой квартире на втором этаже их принимали фрау Хеннинг и ее сын. На пять минут в гостиной появился старик Хеннинг в халате, больной, желчный; он что-то промычал, немного посидел и скрылся. Жена его, седая, хрупкая, подвижная женщина, с обожанием смотрела на сына, Роланда Хеннинга, высокого, стройного молодого человека со смелым лицом. Спокойный и самоуверенный, он непринужденно придвинул свой стул к Хольту, и у них завязалась дружеская беседа. Говорили об автомобилях и морских судах, о Гамбурге, о ночной жизни в Санкт-Паули.
— У нас здесь жизнь уже кипит, как в мирное время,— сказал Роланд и, подмигнув, добавил: — Знаете что, господин Хольт... Давайте пошатаемся как-нибудь вместе! Идет?
— Идет! — согласился Хольт.
Прощаясь, Хеннинг сказал Хольту:
— Я позвоню вам на днях.
Коммерции советник так шумно и многословно выражал радость по поводу симпатии, возникшей между племянником и Хеннингом, что Хольту показалось, будто дядя нарочито преувеличивает.
Вульфы жили в северной части города, в Осдорфе. Машина остановилась перед особняком, идиллически расположенным на краю заливных лугов. Вульф был владельцем крупной фирмы по импорту продовольственных товаров. До войны фирма необычайно процветала, а сейчас находилась еще в упадке.
Дядя с племянником застали всю семью в сборе — Вульфа, его жену и обоих детей: восемнадцатилетнего бледного, хилого юношу и шестнадцатилетнюю девушку. Чета Вульфов с мученическими лицами без конца ныла: какая страшная катастрофа постигла страну, какие тяжкие времена, какой разгром, какое бедствие! Хольт тем временем поглядывал на дочь, худую некрасивую девушку с глазами навыкате, болезненно утолщенной шеей и так сильно выступающей верхней челюстью, что верхние зубы касались нижней губы. Сквозь вьющиеся пепельные волосы просвечивали оттопыренные уши. Звали ее Аннероза. Ее брат, Гисберт, своей тихой раздумчивой речью напомнил Хольту Петера Визе. Гисберт был на голову ниже Хольта. Мелкие прыщики усеяли его заостренное лицо, большие уши торчали.
Хольт разговорился с ним. Гисберт, видно, был начитан. Он так и сыпал именами — Бодлер, Карл Ясперс, Готфрид Бенн, Хайдеггер. Юноша говорил о сиротливости человека, о нашем глубоко пессимистическом веке, о бытии под знаком смерти. Хольт внимательно наблюдал за ним, его нисколько не смутило множество имен, которые он услышал впервые. Он закурил сигарету.
— Если вы интересуетесь литературой и философией... У нас есть маленький кружок, и мы устраиваем иногда поэтические чтения. Я мог бы, если хотите, позвонить вам.
Хольт поблагодарил.
— Я и сам пишу стихи,— понизив голос, признался Гисберт.
Хольт с любопытством посмотрел на него. Уши юноши медленно зарделись.
— Я пытаюсь, исходя из духа нашей эпохи, ответить на тысячи вопросов, оставленных нам Рильке,— сказал Гисберт.
Рильке? Хольт задумчиво курил.
— С удовольствием почитал бы что-нибудь Рильке, я слышал о нем, но совсем его не знаю.
Гисберт тотчас встал и принес изрядно потрепанный томик в издании «Инзель».
— Вот, я с удовольствием дам вам почитать. Это избранные произведения Рильке.— Он перелистал несколько страниц.— «Ангел»,— прочел он.— «Кто внемлет мне, когда кричу я...» Понимаете? Кто услышит нас в ангельских сферах? Это оно и есть — одиночество европейского человека. Да, именно! — Уши его горели. Заложив пальцем страницу, он говорил Хольту: — Отсюда и я отталкиваюсь в своих стихах: «И даже, если он прижмет меня к груди»... Ангел, понимаете? Эти слова я поставил эпиграфом к своей «Бланкенесской элегии». Она начинается так: «Прижми меня к груди, о ангел, возьми меня с собой!» Я иду в этой элегии еще дальше Рильке, понимаете? Рильке спасается бегством в одиночество, а я...
Хольт встал. Он перехватил взгляд юной Аннерозы; не таясь, она буквально пожирала его восторженными глазами. Ему стало жаль ее. Он решил быть к ней внимательнее, если придется встретиться еще раз.
При прощании чета Вульфов, точно так же, как и в первые минуты встречи, ныла: какие времена, какая катастрофа постигла страну, как все ужасно тяжело...
— Им действительно так трудно живется? — спросил Хольт дядю, когда они сидели в машине.
— Нисколько,— ответил коммерции советник.— Заокеанские клиенты не оставили Вульфа в беде. Они присылают ему огромные продуктовые посылки. Но у многих считается теперь хорошим тоном жаловаться на времена.
Он остановил машину у виллы тети Марианны.
— Так. Теперь только от тебя зависит завоевать успех в обществе,— сказал дядя.— Деньги у тебя есть? — Он вытащил бумажник и протянул Хольту три кредитки по двадцать пять марок, потом добавил еще две.— Деньги с каждым днем обесцениваются. Если срочно не будут приняты меры, мы вползем в расчудесную инфляцию! Смотри не траться на сигареты, ты можешь всегда их получить у меня.

<- предыдущая страница следующая ->