каморка папыВлада
журнал Иностранная литература 1964-09 текст-2
Меню сайта

Поиск

Статистика

Друзья

· RSS 29.03.2024, 18:07

скачать журнал

<- предыдущая страница следующая ->

ДИТЕР НОЛЛЬ
Приключения Вернера Хольта

РОМАН
Перевод с немецкого И. ГОРКИНОЙ, Е. ЗАКС и И. МЛЕЧИНОЙ

Продолжение. Начало в № 8.
Часть вторая

1
Хольт, без сил, охваченный чувством безысходности, сидел в пустом зальце деревенского трактира. Под самым потолком красовался рождественский венок из еловых веток; за стойкой, в кожаном фартуке, держа руку на пивном кране, стоял хозяин, толстый, краснолицый, с бородой старого морского волка. Он подвинул наполненную кружку к краю стойки и, бросив на Хольта подозрительный взгляд, скрылся за дверью. Хозяйка подала пиво. Озабоченно, пожалуй даже сочувственно, смотрела она на Хольта.
— До границы далеко? — спросил он.
— Боже вас сохрани, не вздумайте только переходить здесь, в лесу стоят русские, тут повсюду их посты.
Хольт спросил еще:
— Поесть у вас что-нибудь найдется?
— Ступайте скорей,— торопила его хозяйка,— у нас каждый вечер проверка!
Хольт уплатил за пиво. Хозяйка опустила деньги в карман.
— Поесть, говорите? Самим есть нечего.
Она отошла и скрылась за той же дверью, что и хозяин.
Хольт отвернул штору. Белая от снега деревенская улица была безлюдна. Он вышел черным ходом во двор. От сарая до конюшни тянулась невысокая ограда. За ней он увидел открытое поле, увидел, что лес близко, и, довольный, вернулся в дом.
Трактир тем временем наполнился людьми, На Хольта никто не обращал внимания. Он перебросил через плечо свернутую плащ-палатку, закурил сигарету, глотнул пива. Его знобило, он был бледен, измучен бессонной ночью. Весь день он ничего не ел и ослабел от голода. Зря не послушался он Фетера. Было ошибкой так рано сойти с поезда. Он решил вернуться на станцию, хотя мысль пройти сейчас семь километров его пугала.
Крестьянин, сидевший за соседним столиком, посмотрел в окно, перевел взгляд на Хольта и предостерегающе наклонил голову. Хольт ринулся к черному ходу. В сенях он услышал, как открылась дверь с улицы, услышал стук кованых сапог...
Он перемахнул через ограду и побежал напрямик полем. На опушке леса остановился, оглянулся и бросился в чащу — будь что будет. На какой-то лужайке он по звездам сориентировался. Ночь была студеная, небо ясное.
Хольт повернул на запад. Там, за лесом, горизонт чуть светлел, хотя солнце давно зашло. Он шел не останавливаясь. Пересекая шоссе, не обратил внимания на следы грузовиков в снегу и упорно шагал на запад — туда, где горизонт был так удивительно светел. Лес стал гуще. Продравшись сквозь частый кустарник, Хольт неожиданно очутился на открытой площадке, залитой светом сильных электрических фонарей; перед ним был высокий забор из колючей проволоки.
Страх обуял его. Этот отблеск вечерней зари на горизонте оказался не чем иным, как огнями воинского лагеря, о котором его предупреждали. Хольт оцепенел. С деревянной вышки раздался оклик на непонятном языке.
Хольт отскочил в кусты. За его спиной тишину разорвала короткая автоматная очередь. Он побежал. Сосновые ветки хлестали по лицу, он споткнулся о корни, упал, вскочил и понесся дальше. А когда пересекал опять то же шоссе, его осветили лучи автомобильных фар. Крики, выстрел... Хольт бежал через лес, отчаянный страх гнал его, он налетел на дерево так, что чуть не лишился чувств, но добежал до уже знакомой лужайки и повернул на север. Лес ожил. Хольт бежал, тяжело дыша, вокруг слышались голоса — то близко, то отдаляясь. Он свернул влево, снова на запад, а голоса все приближались, и он бросился на землю между двумя соснами.
Голоса раздавались почти рядом. Он зарылся лицом в снег. Его примут за шпиона, если схватят здесь. Голоса затихли. Хольт вскочил, он изнемогал, местность шла под гору, лес кончился, опять послышались голоса — нет сомнения, его обнаружили. Он скатился с обрыва, увидел камышовые заросли и помчался по берегу. Деревянные мостки вели в камыши, доски под ним громыхнули; перед Хольтом было озеро, узкое, замерзшее, занесенное снегом. Он ступил на лед, ледяной наст прогибался под ногами, звенящие стоны опережали его прыжки. Он услышал крик, на бегу оглянулся и увидел на мостках, у подножия белого обрыва, человеческие фигуры. Кто-то прыгнул на лед, и лед со звоном треснул.
Хольт бежал. Защелкали выстрелы, он бросился ничком на лед и пополз. Наступила тишина, преследователи отстали, им сейчас было не до него. Он уже видел камышовую кромку западного берега.
Снег здесь не покрывал льда, талого и рыхлого. Хольт полз на четвереньках, под руками тонкий лед проломился, он стал погружаться в воду лицом, грудью — всем телом. Смертельный страх охватил его, одежда сразу намокла, но страх был сильнее леденящего холода. С неимоверными усилиями, пытаясь плыть, он продвигался вперед, обдирал руки о крошащиеся льдины — все было напрасно, он только больше погружался в воду, захлебывался, ноги вязли в глубоком иле, мысли путались, руки судорожно сжимались, хватались за камышины, силы его гасли, но он все же выбрался на мель и пополз к берегу. Там он потерял сознание.
Долго он лежал неподвижно, ничего, кроме спасительного покоя, не ощущая. Его манил сон, забытье. Озноб не давал ему уснуть, по телу, как дурман, разливалось блаженное тепло. Он не помнил, как заставил себя встать и двинуться дальше, неуемный страх и полное изнеможение притупили все чувства, туманили сознание. Одежда смерзлась и похрустывала при каждом движении.
Полоска леса. Парк, огни, виллы, сады. Он наткнулся на забор, стал перелезать через него и свалился по другую сторону. Долго лежал на снегу. Но вот отчаянный озноб еще раз вывел его из оцепенения, он встал, потащился к дому и кулаками забарабанил в дверь.

Непостижимо — медицинская сестра, залитая светом, в белом халате, в белой шапочке на золотистых волосах... Видение, возникшее из воспоминаний, нереальное, сказочное. Девушка смеется, смеется: «Вам не нравится, что я предпочитаю Хольта, я всегда кого-нибудь предпочитаю. Что это вы говорите? Вам надо спать, попробуйте все-таки помолиться...» Сестра Регина!
Хольта трясло, зуб на зуб не попадал. Испугалась, увидев его? Узнала?
— Помогите,— сказал он.
Видение вздохнуло, отступило, растаяло в свете. Крутая лестница вела все выше, выше, на самый верх. Шепот: «Тише! Да, тише, озеро близко, тише поворачивайте ключ, тише отпирайте замок». Каморка, свет.
— Сестра Регина! — говорит Хольт.
— Меня зовут Мария,— отвечает она.— Через десять минут придет ночная сестра, и я освобожусь.
Она заперла его. Хольт прислушался к звуку ее шагов. Затем машинально разделся, снял с вешалки над умывальником полотенце, стал растираться; обессилев, опустился на стул и задремал, но от острого холода вздрогнул и проснулся. Возле железной печки лежали уголь и щепки. Он стал на колени, затопил, потом все так же машинально выжал мокрую одежду над умывальником и, дрожа от холода, залез в постель. Тело его одеревенело, мысли одеревенели, он провалился в сон, как сквозь тонкую корку льда, и проснулся в смертельном страхе.
По комнате ходила сестра Мария. Она развесила его вещи и на цыпочках подошла к постели. Заметив, что Хольт не спит, молча, в смущении посмотрела на него.
— Сестра Регина!
Она покачала головой:
— Меня зовут Мария.
Он кивнул:
— Хорошо. Пусть Мария. Вы меня не узнаете?
Она покачала головой.
— Вы же меня выхаживали в Словакии.
— Вы с кем-то меня путаете,— сказала она холодно,— это была не я.
— Это были не вы,— повторил он, пристально глядя ей в лицо,— нет, нет, мы все были не мы, мы все не те, что были, мы вообще еще не были мы, в этом все дело...— Он закрыл глаза.— Мы должны наконец стать самими собой.
Она пощупала его пульс.
— У вас жар!
— Нет у меня никакого жара! Я вижу сон, но я не сплю. И не знаю, где я.
— В Ратцебурге,— сказала она.
На печке зашумел чайник. Сестра Мария заварила чашку мятного чая и подала ее Хольту. Он приподнялся и выпил чай маленькими глотками. Ему стало жарко.
— А вы? — спросил он.— Как вы попали сюда? Вы ведь собирались вернуться домой, в Шверин, и там поискать работу!
— Я не из Шверина,— терпеливо сказала она и взяла у него из рук пустую чашку.— Я из Гамбурга. Нас там разбомбили. Мои родители погибли во время налета.
У Хольта опять начался озноб. Он натянул одеяло до подбородка и продолжал расспрашивать:
— Вы остались одна?
После долгого молчания она ответила:
— Я помолвлена. Еще жду. Последняя весточка от него была из России.
Она взяла несколько одеял, устроила себе на диване у окна постель и, погасив свет, в темноте, возле печки, разделась.
— Сестра Регина, почему вы не хотите меня узнать? — Она не отвечала.— Вы сразу меня узнали, иначе не испугались бы так! — Она не отвечала.— Вы испугались! — настаивал он.
— Я думала...— сказала она и умолкла.— Завтра вы должны уйти. Если вас здесь увидят, у меня будут неприятности.
Когда, направляясь к дивану, она проходила мимо него, он удержал ее за руку. Потом она лежала, прижавшись к его груди, и плакала, плакала...
— Перестань! — сказал он.— Ты могла лежать под развалинами разбомбленного дома, а меня могли весной выудить со дна озера.— Он гладил ее по голове.— Не плачь. Радуйся, что мы живы.
— И зачем только ты пришел? — говорила она, всхлипывая.— Я уже со всем примирилась и обрела свой покой.
Он крепче прижал ее к себе. Ее тепло вливалось в него, и он ожил.
— Нас прибило друг к другу — и тогда, и сегодня. Радуйся, что мы живы!
Под утро у него опять начался жар, швырнувший его из теплой постели в ледяную могилу озера. Льдины трещали, он тонул, в отчаянии метался и кричал. За приступами следовала слабость, короткое забытье, и опять волна жара уносила его в глубины прошлого.

Мансарда, лаборатория, колбы, мензурки, бутыль... Одной кражей больше, одной меньше... Коридор, опьянение... Ты мне противен такой... Если ты впустишь меня к себе, я подчинюсь отцу!.. Удар кулаком... Каторжник, сволочь пьяная... Танцзал, мягкий сумрак и глаза Гундель, взгляд Гундель... Ступай к Шнайдерайту, ступай, на мне слишком много грязи, ступай... Лоб озабоченно нахмурен, добрые глаза... Вы ничего не знаете, говорите о гуманности, а выбрали Гитлера... Опушка осеннего леса, березовые кресты... Это ты, я думал, ты забыла меня... Я забыла тебя?.. И глаза Гундель, улыбка Гундель... Хаос, лагерь, голод, огонь, головной танк, подвал, лейтенантская фуражка, повесить, повесить на груше и точка... Лед, снег, мост через Одер... Лес в Карпатах, лесопилка, осипший голос, имя ему было Смерть, и ад гонится за ним... Стоял у дороги ребенок, над девочкой нависло тяжелое небо, затянутое тучами, почему она так грустна?.. Слепящий сноп света, подвал... Брось же ребенка, спасай меня... Горит асфальт, черные иглы пляшут в огне... Поле в воронках, опрокинутые пушки, орудийные расчеты, разорванные в клочья... Вихрь видений, страх и нечеловеческая слабость... А в промежутках опять и опять — белая шапочка на золотистых волосах... Кто ты? Я не знаю тебя... И чье-то чужое лицо, роговые очки, халат врача... Температура еще не упала? Попробуем внутривенно элоидрон и люминал, если опять начнет метаться...
Сестра Мария укутывала Хольта влажными простынями. Он открыл глаза.
— Ты видишь меня, узнаешь меня? Я вижу тебя... но, послушай, что это?
— Это рождественские колокола в соборе,— сказала она.— Сегодня сочельник! Я помолюсь за тебя, а ты спи, тебе нужно спать.
Температура упала, видения померкли. Хольт спал, спал сном выздоровления.

Он очнулся в больничной палате. У стены напротив стояла пустовавшая койка. Через настежь распахнутое окно врывался холодный зимний воздух.
Сестра Мария не отходила от его постели. Она называла его Вернер, говорила ему ты. Но он видел ее впервые. У нее было молодое круглое лицо, добрые серые глаза, а брови такие же золотистые, как волосы, заплетенные в косы и короной уложенные вокруг головы.
Он смотрел на нее и думал.
До бегства через замерзшее озеро он помнил все до мельчайших подробностей. А что было дальше? Он мучительно напрягал память, стараясь восполнить провал, но тщетно.
— Подо мной проломился лед,— сказал он вдруг.— Потом... потом мне все снилось и снилось.— Она отвела глаза.— На фронте я знал одну сестру, ее звали Регина,— продолжал он,— с тех пор я ни разу о ней не вспомнил... Мне снилось, что я утонул, что я умер, и кругом тьма и адский холод... Вдруг все ярко осветилось, и я увидел сестру Регину, залитую светом. Потом стало тепло, наступила ночь, и она лежала со мной... А сейчас я проснулся здесь.
Сестра Мария упорно смотрела мимо него.
— Мне кажется, что это был вовсе не сон,— сказал Хольт.
Она молча вышла из комнаты.
После обеда в сопровождении Марии пришел врач, тридцатилетний мужчина в роговых очках, благожелательный, этакий подмигивающий балагур.
— Ну как наш сердцеед, как мы оба поживаем, а?
— Что со мной было? — спросил Хольт.
— Немножко подскочила температурка,— ответил врач, осматривая его,— мы изрядно пофантазировали, было, возможно, какое-то воспаленьице в легких... Сначала, правда, смахивало на менингит, но такими глупостями наша мозговая оболочка, к счастью, не занимается, рискнем назвать это небольшим аментивным синдромом, как сказал бы медик, ну, мы ведь намытарились изрядно, не так ли? А сейчас мы быстренько выкарабкаемся.— И обратился к сестре Марии: — Завтра, на всякий случай, надо сделать рентген, может, все-таки в легких что-нибудь и было...— Он положил руку ей на плечо.— Ну, ну! — сказал он бодро, и сестра Мария покраснела.— Вот он и вернулся, сердцеед наш, жених, которого мы считали уже по ту сторону добра и зла, вернулся в полночь, как некогда из пражской битвы Вильгельм к своей Леноре, и задумал было отправиться к праотцам, но таких глупостей мы не разрешаем делать, правда, сестра?
Врач благодушно рассмеялся и вышел из палаты. Сестра Мария поспешила за ним, не взглянув на Хольта.

Засунув руки в карманы, Хольт стоял в комнате сестры Марии, привалившись к дверному косяку. На столе зеленела новогодняя елочка. На листке отрывного календаря значилось: 3 января 1946 года. Хольта сверлила мысль: что же дальше? Все, что было до болезни и провала памяти, так и не восполненного, отодвинулось куда-то очень далеко. Месяцы, проведенные у отца, стерлись, будто только приснились. Хольт подошел к окну и посмотрел вниз. За его спиной открылась дверь.
Сестра Мария, войдя, кивнула ему. Ее дежурство кончилось. Она вскипятила чай, поставила на стол тарелку с мятными пряниками и зажгла свечи на елочке. Потом села на диван и, повернувшись к свету, принялась зашивать свой белый халат. У Хольта нечего было курить, и он, держа в зубах спичку, разглядывал круглое доброе лицо Марии. «Что дальше?» — упорно думал он.
— На рентгене ничего не обнаружено,— сказал он.— Я здоров. Что же теперь?
Она опустила на колени руки с шитьем.
— Время тяжелое,— медленно произнесла Мария. В его присутствии она чувствовала себя скованной и всегда говорила беспомощно, с трудом подыскивая слова, а иной раз, собираясь с мыслями, по нескольку секунд рассматривала свои руки.— У многих теперь нет пристанища,— продолжала она своим хрипловатым голосом.— Я говорила с шефом, тебе не надо уезжать. Когда окрепнешь, будешь работать истопником, а весной — в саду. На первое время тебе обеспечена комната и питание. Потом, может, выучишься на санитара.
Хольт ничего не ответил. «Чего я хочу от жизни? — спросил он себя.— Почему бы мне не остаться здесь — топить котел, а потом выучиться на санитара?»
Сестра Мария отложила шитье. Скованность ее вдруг прошла.
— Мне кажется, что господь бог хотел тебя предостеречь, когда чуть не утопил в озере,— сказала она.— Ты много грешил в своей жизни.
Хольт вынул изо рта спичку и раскрошил ее двумя пальцами.
— Откуда ты знаешь? — спросил он.
— В бреду ты все рассказал. Это перст божий, что ты пришел сюда.
Она говорила убежденно, и Хольт видел — она верит тому, что говорит. Перст божий, господь бог... И вдруг он почувствовал, что слова эти успокаивают его и манят, манят после безбожных лет хаоса и страхов зажить наконец смиренной и праведной жизнью, без тревог, без затаенных, мучительных вопросов.
Он сел на диван рядом с ней. В наивных мыслях Марии, простой, скромной девушки, была какая-то слепая вера и вместе с тем убедительность. Он уважал ее и к ее словам отнесся с полной серьезностью.
— Я много грешил...— повторил он задумчиво.— Но ведь я не всегда был таким. Когда-то и я верил в идеалы, а потом меня, как всех нас, швырнули в мрак и ужас.
— Мы отступили от веры,— сказала она с несвойственной ей горячностью.— Поэтому бог и покарал нас.
Хольт почувствовал разочарование. Нет, это не ее слова, она уже не подбирает их с трудом. Несомненно, ей часто приходилось их слышать и повторять самой.
— Война, лишения, утраты — все учит нас одному: мы должны вернуться к богу.
— Ну, хорошо.— Хольт поднялся и стал посреди комнаты. Чувство разочарования усилилось.— Так с чего же начать возвращение к богу?
— Когда ты в последний раз молился? — спросила она.
Он сунул руки в карманы и сверху вниз посмотрел ей в лицо, порозовевшее от рвения. Сестра Регина тоже говорила: «Попробуйте все-таки помолиться». И как тогда, в нем поднялся протест, и волнение охватило его. «Не хочу никакого бога! — думал он.— Только люди виноваты во всем — в терзаниях и ужасах, в разгуле смерти. Может, потому, что они неполноценны, или, черт его знает, почему. Бог тут ни при чем, иначе нет просвета!»
И вдруг он словно с высокой горы увидел всю свою жизнь вплоть до сегодняшнего дня. Он блуждал. Он шел неверной дорогой вместе с другими, и он знает — не в боге дело. Ибо одна истина для него незыблема: не провидение, не судьба, не божья воля направляют шаги человека, нет, человек решает судьбу человека, а сила провидения — это и есть сила одного человека над другим. Но почему один обладает силой, а у другого ее нет, почему сильный властен над слабым, кто распределил роли и установил мерило добра и зла, права и бесправия, и почему человек человеку враг и между ними лежит пропасть? На эти вопросы он не мог ответить. В одном он теперь уверен: надо неустанно допытываться ответа, надо начать все сначала, переучиваться, искать, спрашивать: «Почему?» — вот так, как рисовалось ему однажды в туманной мечте, когда он думал о возможности уцелеть и жить дальше. Вот то единственное, что дает смысл и направление его жизни.
Хольт смотрел на горящие елочные свечки. Он думал о Гундель, Потом спросил вслух, но спрашивал, в сущности, самого себя:
— Почему эта мысль раньше не пришла мне в голову? Неужели нужно было, чтобы я сначала потерял последнее, что у меня оставалось?
Только сейчас он вспомнил о Марии. Она сидела на диване, но была где-то очень далеко от него. И ему стало жаль ее.
— Я знаю, что, если бы не ты, меня, может, уже не было бы в живых,— сказал он.— Спасибо тебе за все. Но никто не в силах меня удержать. Если тебя это может утешить, знай, что я ухожу отсюда умнее, чем был, когда пришел.
Он сел рядом, положил ее голову к себе на плечо. Она плакала.
— Нас прибило друг к другу,— сказал он.— И та же буря гонит прочь друг от друга.

2
Около полудня Хольт приехал в Гамбург. В вокзальной парикмахерской он постригся, побрился и в телефонной будке перелистал список абонентов. Реннбах Францискус, коммерции советник — Лангенхорн, Оксенцолльвег, 3. Номер телефона был теперь другой, пришлось справиться в почтовом отделении. Долго раздавались гудки «занято», едва он набирал первые три цифры, пока ему удалось набрать полный номер.
Коммерции советник в этот час был у себя в конторе на Хольстензале. И снова телефон-автомат испытывал терпение Хольта, потом еще раздражающее объяснение с секретаршей, и наконец он услышал энергичный голос дяди:
— Кто говорит? — В телефоне шипело и трещало. Хольт уже думал, что их прервали, но вот опять голос дяди: — Вы в самом деле Вернер Хольт? Мальчик, да мы тебя разыскиваем через все мыслимые каналы. Доротеа надеялась, что ты у отца.
— Где живет мама? — нетерпеливо крикнул Хольт.
— У Марианны в Видентале, Нёйграбенерштрассе, 11.
Хольт не скоро добрался до Виденталя. Пригородные поезда отправлялись каждый час, но были настолько переполнены, что ему пришлось долго ждать на перроне. От Харбурга он пошел пешком, сначала по шоссе, затем по лесистым холмам Шварценберге, а потом вдоль железной дороги, на которой работали бригады рельсоукладчиков. Снега здесь было мало. Хольт пересек пути, вошел в городок и спросил, как пройти на Нёйграбенерштрассе.
И вот двухэтажный особняк. Нижний этаж выложен темным клинкером, оштукатуренный верхний обвит диким виноградом. В палисаднике голубая ель, поднявшаяся высоко над домом. Хольт бессмысленно дергал калитку — он все-таки был взволнован. Потом опомнился и позвонил.
В дверях показалась девушка лет восемнадцати, черноволосая, в белом передничке поверх ситцевого платья. «Да, верно,— подумал Хольт,— мама всегда следила, чтобы у горничной были чистые передники!» Два маленьких коричневых пуделя с лаем выскочили из дверей. Наконец загудел зуммер, Хольт нажал на ручку калитки и пинком отогнал собак.
— Мокка! — позвал женский голос.— Мокка! Кока-кола! — Лай мгновенно прекратился. Собаки, виляя хвостами, побежали к; крыльцу. Там стояла высокая, статная темноволосая женщина. Она улыбалась.
Это была мать.
Она обняла его.
— Мы счастливы,— сказала она.— Два часа назад позвонил Франц и сообщил радостную весть. Добро пожаловать! Все готово. Можешь сейчас же принять ванну. Или сначала поешь?
В холле он украдкой разглядывал мать. Сколько он ее не видел? Два с половиной года. Она ничуть не изменилась. Время не оставило на ней ни малейших следов. Фрау Хольт была по-прежнему стройная, по-прежнему очень холеная, и по-прежнему улыбке ее не хватало тепла. Да, эта женщина, эта на редкость красивая женщина была его матерью. Доротеа Хольт, урожденная Реннбах. Ей теперь сорок... «Пудели — это новость,— думал Хольт, глядя на собак, с любопытством обнюхивающих его сапоги,— раньше пуделей не было...»
— Значит, ты сначала поешь,— сказала мать.— Бригитта, завтрак готов?
Девушка ждала в холле, у дверей в кухню. Хольт повернулся к ней.
— Бригитта? — спросил он.— Разве вас не Лизхен зовут? — Она покачала головой.— Раньше всех маминых горничных звали Лизхен.— Маме было затруднительно каждый раз привыкать к новому имени, правда, мама?
Фрау Хольт приветливо улыбалась, чуточку излишне приветливо. Она раздвинула застекленную дверь и повела сына в гостиную. Он беглым взглядом окинул персидские ковры и мебель красного дерева. «Все как прежде, тот же стиль»,— думал Хольт. Он опустился в кресло против матери и вытянул ноги, радуясь, что наконец избавился от бесконечных дорог, от переполненных поездов.
Он был похож на мать. Но только внешне. Ни в мимике, ни в жестах, ни в темпераменте, ни в быстроте реакции у него не было с ней ничего общего. Фрау Хольт была медлительна и в речи, и в повадке. Когда она говорила, лицо ее оставалось неподвижным; и улыбалась ли она, или вскидывала брови, это всегда делалось сознательно, произвольно, она всегда владела выражением своего лица. Сидя, она прижимала локти к туловищу, а руки складывала, как певица у рояля. Все ее движения были точно рассчитаны и целесообразны; голос низкий, речь взвешенна, и каждое слово она произносила, четко артикулируя. На ней было светло-серое шерстяное платье, закрытое доверху, строгого покроя, с широкими рукавами. Единственным украшением служил широкий золотой браслет на правой руке.
— Расскажи, пожалуйста, откуда ты сейчас? — начала она.— В конце года я писала твоему отцу, но по сей день ответа не получила.
— Откуда? — повторил Хольт.— Как тебе сказать? Из лагеря военнопленных, отовсюду, куда меня заносило. Не стоит и вспоминать.
Услышав «лагерь военнопленных», фрау Хольт повернулась к сыну и внимательно посмотрела на его перекрашенный мундир.
— Лучше всего, пожалуй, сейчас же сжечь твои вещи. Франц прислал для тебя брюки, джемпер и белье.— Она вскинула темные брови.— Насекомых на тебе нет?
Он усмехнулся. «По крайней мере год она не знала, жив ли я вообще... «Насекомых на тебе нет?»
— С уверенностью сказать не могу,— ответил он.
Она пропустила иронию мимо ушей.
— Полагаю, что ты был некоторое время у твоего...— она умолкла на полуслове.
Бригитта внесла завтрак. Потом накрыла маленький круглый столик, поставила перед Хольтом тарелку, положила прибор и салфетку. Завтрак состоял из омлета с повидлом. Обилие фарфора и серебра ошеломило Хольта. Бригитта положила ему с серебряного блюда серебряной лопаточкой половину омлета, пододвинула блюдо и, прошептав: «Приятного аппетита», вышла.
В самом деле: «Приятного аппетита!»
— ...У твоего отца,— закончила фрау Хольт начатую фразу, как только дверь за горничной закрылась.— Он послал тебя ко мне?
Раньше, чем Хольт успел ответить, в комнату вошла его тетка, сестра матери, на пятнадцать лет старше ее, высокая, седая, ширококостая женщина с жестким, точно из дерева вырезанным лицом. Улыбка, открывшая два ряда безупречных, явно искусственных зубов, не вязалась с ее лицом, неподвижным, как маска. Карие глаза ее смотрели на Хольта холодно, чуть ли не враждебно, хотя губы и улыбались.
Он встал.
— Сиди, пожалуйста,— сказала тетя Марианна низким мужским голосом.— Желаю приятного аппетита.
Он сел и продолжал есть, чувствуя на себе взгляды обеих женщин.
— Смотри-ка, Теа,— продолжала тетя Марианна,— Вернер в полном смысле слова твоя копия!
Фрау Хольт ничего не ответила. Сестра ее окинула критическим оком сервировку и, понизив голос, быстро сказала:
— Эта Бригитта никогда не поймет, что нельзя к омлету класть две вилки. Le stile c'est l'homme! *
* Стиль — это человек (франц.).
Хольт отодвинул тарелку и откинулся на спинку кресла.
— А теперь советую тебе прежде всего искупаться,— сказала мать.
В холле, как угорелые, носились оба пуделя. У лестницы лежала свернутая красная циновка. Наверху, в ванной, Хольт смотрел, как мать открыла никелевые краны и как вода лилась в ванну.
— У Марианны одно время были на постое английские офицеры,— рассказывала она.— К счастью, дома здесь не подверглись конфискации. И пока Францу удавалось избавить нас от необходимости селить у себя людей из разбомбленных кварталов.— Она направилась к дверям.— Англичане оставили нам уголь,— сказала она, выходя.— А то пришлось бы еще и мерзнуть.

Хольт запер дверь и вытянулся в горячей ванне. Благодатное тепло разлилось по телу. Здесь все осталось по-старому. Война, разгром Германии прошли мимо обитателей этого дома почти бесследно. Как в доброе старое время, горничная в белом переднике отворяла дверь; как в доброе старое время, на стол подавали на серебряных блюдах, и мать точно так же умолкала на полуслове, когда в комнату входила горничная. В холле резвились два пуделя — Мокка и Кока-кола, а тетя Марианна возмущалась, что к омлету подают две вилки: «Стиль — это человек». Немыслимо!
Хольт намылился большим душистым куском мыла. Он решил во что бы то ни стало крепко держать себя в руках, не действовать сгоряча. Необходимо выждать, а пока надо вести себя вежливо, в крайном случае облегчать душу иронией. Спускать он никому и ничего не намерен, но и ссориться ему ни с кем нельзя.
Он вышел из ванны и растерся мохнатой простыней. «Мать всю жизнь старалась чем-нибудь подкупить меня, наверняка и сейчас попытается»,— подумал он.
На табуретке лежало приготовленное белье, мягкие фланелевые брюки и пуловер с широкими рукавами. Хольт поглядел на себя в зеркало. Итак, это вторая попытка вернуться к мирной жизни. Быть может, сейчас ему больше повезет, еще раз потерпеть неудачу невозможно. Хорошо, что он не приехал к матери в том состоянии подавленности и отчаяния, в каком ушел от отца. Хорошо, что он мог в Ратцебурге опомниться и прийти в себя. Хольт вынул из старых брюк деньги, которые, как ни странно, не очень пострадали от воды, и бумажку с адресом ратцебургской больницы. В новых фланелевых брюках оказалась пачка сигарет «реемтсма». Довоенный товар!..
На лестнице Хольт остановился в удивлении. Внизу в сером халате ползала на коленях Бригитта и воском натирала паркет. В его памяти сразу ожила почти такая же картина... Темная лестница, душно. Девушка, босая, в переднике, стоит на коленях и скребет деревянные ступеньки. Гундель. Еще в те дни.
Хольт задумчиво прислонился к перилам, достал сигарету и закурил. Бригитта пока еще не заметила его. Сцена на темной лестнице отчетливо стояла перед ним, но вот ее сменила другая — Гундель сидит, за ужином между отцом и доктором Хагеном... Хольт мог опять спокойно думать о Гундель. Время, прожитое у отца, отошло, казалось, в далекое прошлое.
Он медленно спустился в холл. Бригитта встала, чтобы пропустить его. Он кивнул ей. Он ничего о ней не знал, но помнил, как тетя Марианна всегда обращалась с домашней прислугой. Возможно, что он слишком долго смотрел на Бригитту — она опустила глаза и взялась за тряпку. У нее было нежное худое личико и руки были нежные, а глаза темные и темные стриженые волосы, гладко зачесанные назад.
— Вы давно здесь? — спросил он.
— С августа.
Ему понравилось звучание ее речи, напоминавшей местный диалект.
— А раньше где вы жили? — спросил он.
— Во время войны отбывала трудовую повинность,— ответила она уже спокойно, не поднимаясь с колен и глядя на него снизу вверх.— Я из Померании... Эвакуация, лагеря и все такое... А теперь я здесь.
Он рассеянно кивнул. Трудовая повинность — все как у Гундель... И он представил себе Бригитту рядом с доктором Хагеном за общим ужином. А почему бы и нет? У нее умные глаза. Он еще раз кивнул ей, все так же рассеянно. Он думал: игра случая — так было с Гундель, с Бригиттой, да и с ним самим, пожалуй.

Мать сидела в гостиной на диване. Оба пуделя лежали у ее ног.
— Хорошо себя чувствуешь после ванны? — приветливо спросила она.— Франц заедет сегодня вечером. Будем держать семейный совет.
«Семейный совет? Попахивает древностью»,— подумал он. Фрау Хольт закрыла двустворчатую дверь, выходившую в холл. Неподвижно и прямо восседала она между собаками, прыгнувшими к ней на диван.
— Ты не обидишься на меня за откровенность?
Он тотчас сообразил: дверь была открыта, и мать слышала его разговор с горничной. «Любопытно, что она скажет». Он улыбнулся.
— Нет, конечно. Пожалуйста.
— Ты знаешь, я всегда разрешала тебе делать все, что захочешь,— сказала фрау Хольт, поглаживая пуделя.— Тебе девятнадцать лет, ты был в плену. Поверь, я ничего не имею против твоей дружбы с Бригиттой. Прошу только об одном — соблюдать приличия. Марианна в своих взглядах очень нетерпима.
Еще немного и Хольт громко расхохотался бы. Но тут до него дошел смысл ее слов. Он поднялся и стал у окна спиной к матери. «Она ничего не имеет против того, чтобы я спал с Бригиттой, но при этом я должен «соблюдать приличия», чтобы не оскорбить высоконравственных чувств тети Марианны»,— думал он.
— Надеюсь, ты на меня не в обиде за это замечание? — спросила мать.
— Нисколько,— ответил он и повернулся к ней лицом. Наперекор своим благим намерениям он вскипел и сказал с такой нескрываемой иронией, что пропустить ее мимо ушей фрау Хольт никак не могла: — Чрезвычайно рад, что ты лишена предрассудков. Я уж боялся, что за мой разговор с Бригиттой ты попрекнешь меня моей старой «тягой к простонародью».
Фрау Хольт перестала гладить пуделя и выпрямилась. Она сидела на диване прямая, как свеча, прижав локти к туловищу и сложив руки.
— Я знаю, что поражение смело многие общественные перегородки,— сказала она спокойно.— Твое поколение после всего, что оно пережило, обязательно поставит под сомнение традиционные формы общественных отношений. После первой мировой войны было точно так же. Поэтому я ничего страшного не вижу в том, что ты любезничаешь с горничной — девушкой, намного ниже тебя по социальному положению. Но такие вещи делают втихомолку, во всяком случае не афишируя, только это я и хотела сказать. Твоя ирония была излишней.— Точно рассчитанным движением она подняла левую руку.— Вопрос исчерпан. Пришлись тебе впору вещи Франца? Нынче вечером он привезет два своих костюма и пальто. Марианна вызвала на завтра портного. Мокка, перестань!— прикрикнула она на одного из пуделей, который неугомонно теребил ее лапкой.— Будь так добр, Вернер, выпусти собак в сад.
Хольт прошел в маленькую переднюю, которая служила гардеробной, и отпер дверь. Собаки выскочили в сад и побежали меж закутанных соломой и мешковиной розовых кустов. Он на мгновение заколебался, глядя в вечереющее небо, и спустился с крыльца.
Отогнав собак, бежавших за ним, Хольт зашагал по безлюдной улице. Он шел на север, к низине. У шоссе стояло несколько старых фахверковых домов, напоминавших большую нижнесаксонскую крестьянскую усадьбу.
Он остановился у кромки Эллерхольцких болот. Поросшие ольховым кустарником, они тянулись далеко на север, до самого низовья Эльбы. Быстро темнело. Он глядел в туман, который поднимался с болот, заползал в сады и дома, проглатывал огни. И, дрожа от холода, он спрашивал себя, домой ли он вернулся сегодня?


<- предыдущая страница следующая ->


Copyright MyCorp © 2024
Конструктор сайтов - uCoz