<- предыдущая страница следующая ->

*
В воротах Хольт столкнулся с Мюллером. Тот уже выходил с завода, как вдруг в первом этаже распахнулись двери и фрейлейн Герлах крикнула:
— Господин Мюллер, вас вызывает Дессау!
Мюллер схватил Хольта за руку:
— Пожалуйста, сбегайте к Блому. У него испорчен телефон. Скажите ему, что ровно в три состоится приемка моста.
Отремонтированная колея прорезала заводской двор. Хольт пошел к баракам по узкой тропке, проложенной через развалины.
Рабочий кабинет Блома был очень мал. В нем едва помещался стол, стул и полка, битком набитая книгами и бумагами. Дверь в смежную комнату была открыта. Там за чертежными досками работали девушки.
Блом сидел у письменного стола, серый, незаметный, как всегда. Увидев Хольта, он оживился — тотчас встал, закрыл дверь в смежную комнату и, протянув Хольту руку, заставил сесть.
— Я очень рад, что вы зашли ко мне. Вероятно, вас интересует, как шли работы по реконструкции железнодорожного пути?— спросил Блом, не дав Хольту заговорить. И он начал рассказывать о проблемах, связанных с грунтом, о невероятном количестве расчетов, которых они потребовали, о дренажных прослойках в насыпи, о прусских нормативах при строительстве путей... Сняв очки, Блом, мигая, посмотрел на своего посетителя.
Хольт знал, что Блом оказался незаменимым работником, но по-прежнему считал его смешным чудаком, к которому, пожалуй, никто не относился всерьез. И сейчас, когда инженер сидел, сгорбившись над таблицами и чертежами, он был похож на какого-то удивительного гнома, который живет в уединенном гроте, заваленном таблицами, расчетами и проектами... Наконец Хольту удалось передать поручение Мюллера. Он хотел уже встать, но почему-то не сделал этого. Что-то удерживало его здесь против собственной воли.
Блом воспринял сообщение рассеянно, даже как-то безучастно.
— Вам давно следовало зайти ко мне,— сказал он.— Я убежден, что у вашего поколения должна быть потребность пройти по всем тропам, ведущим в прошлое. Вам необходимо избежать ошибок и заблуждений стариков.
«Правильно! — подумал Хольт.— Старики заварили кашу, а я должен ее расхлебывать».
— Я человек чисел,— сказал Блом,— но и у меня есть некоторый жизненный опыт. Жизнь, дорогой господин Хольт, не очень-то милостива к нам, простым людям...
Хольт встал. Самое время уходить. Но Блом поднял руку, словно заклиная его остаться.
— Нет, вы нисколько не мешаете мне, нисколько! — Он неторопливо надел очки в никелевой оправе.— И вообще для серьезной работы сейчас еще рано. Я работаю по ночам.— Блом улыбнулся.— Этот полный соблазнов мир там, за окном, должен сперва погрузиться во тьму, понимаете? Лишь когда в нашей тесной келье приветливо загорится лампа...— Блом опять улыбнулся, как бы извиняясь.— Я человек чисел, и поэзия мне чужда, но разрешите сослаться на величайшую немецкую поэму — не драму «...тогда и в моем...— гм... как его... да,— ярче свет горит... узнаешь ход светил *.— И каким-то молодым движением Блом провел рукой по волосам.
* Блом произвольно цитирует из «Фауста» Гете.
Почему-то эти слова оказали магическое воздействие на Хольта, и он пошел навстречу видению, которое воскресил в его памяти Блом. Перед ним возник образ человека, который бежит от бессмыслицы окружающего мира в науку, где разум находит удовлетворение в себе самом. Этот образ приковал к себе мысли Хольта. Он не исчезал — ни рядом с мертвецами, которые рассыпались в прах, ни рядом с жизнью, которая бессмысленно неслась мимо.
— Мир, полный соблазнов,— ведь вы так сказали? — произнес Хольт, облокотившись о стол.— А сами вы видите смысл в жизни? — Хольт знал, что Блом почти двадцать лет проучился в технических институтах, в университетах и строительных академиях. За годы учения он поседел и высох. А к чему привело его невероятное упорство? — Для чего вы живете, господин Блом?
— Прекрасно! — воскликнул Блом.— Столь радикальный вопрос следует ставить радикально. Это ваше преимущество, ибо вы молоды.
Радикальный? Не успел еще вопрос сорваться у Хольта с языка, как он показался ему дурацким. Правда, он занимал Хольта даже в четырнадцать лет. Но тогда на него существовал единственно возможный ответ: ты живешь для Великой Германии, для Отечества и тому подобное. Pro patria mori **. Это звучало громко, это возвышало душу, а обернулось такой гнусностью, что Хольт на веки вечные утратил охоту спрашивать — для чего я живу? И вот сейчас он все-таки спросил. Интересно, что скажет ему Блом? Но пусть только Хольт услышит — я живу для мирной демократической Германии или что-нибудь в этом роде, как написано сейчас на всех полотнищах с лозунгами,— он просто встанет и хлопнет дверью.
** Умереть за родину (лат.).
— Во-первых,— ответил Блом,— я живу, чтобы строить какой-нибудь цех или небольшой железнодорожный мост и получать от этого удовлетворение. Кроме того, я обязан сделать что-нибудь полезное и для моих ближних, без которых никак не могу существовать, хотя, с другой стороны, я вовсе не чувствую себя слишком обязанным человечеству. Как вы думаете, почему с моей доцентурой, когда я занимался теорией чисел, ничего не вышло? Только потому, что мои дражайшие ближние следуют принципу, согласно которому богатство ценится больше, чем талант...
Хольт молчал. Что же последует во-вторых?
— Во-вторых,— сказал Блом, — призвание! Труд строителя — это некий мост между работой ради хлеба и работой по призванию. Милый господин Хольт,— продолжал он, воодушевляясь,— человек призван познавать! Человек живет, чтобы познать «все действия, все тайны, всю мира внутреннюю связь» ***. Познание — вот единственное содержание жизни! А высшая форма познания — это переход явлений из соблазнительного изменчивого качества в строгое, неподкупное количество. Если явления не подлежат строгой математической формулировке, значит, они непознаны. Но мир познаваем, и не верьте тем, кто это отрицает. Природа не дает сорвать с себя покрывало... Нет, позвольте... Великий Гете заблуждался в этом вопросе. Конечно, если природа не хочет открыть нам свои тайны, мы не можем заставить ее это сделать — ни при помощи рычагов, ни при помощи гаек. Но мы можем вырвать их у нее при помощи математики! Точно так же, как все материальное может быть или будет когда-нибудь выражено математически, так и математика может быть воплощена в материи — в конструкции перекрытий, мостов или...
*** «Фауст» Гете.
Дверь приоткрылась. В комнату заглянул один из рабочих. На мосту дожидается приемочная комиссия, дожидается половина завода, дожидается уже двадцать минут! Блом сразу превратился в прежнего, незначительного человека и забормотал:
— О, господи, куда же я их засунул? — Он растерянно искал свой очки. Нашел, схватил портфель, бумаги, и дверь за ним захлопнулась.
Он оставил Хольта в какой-то странной растерянности.
*
Близилось рождество, когда Фетер наконец вернулся. Поставив возле себя два чемодана, он уселся на железной кровати. Уши его пылали с мороза. Он трещал без умолку.
— Я прямо оттуда, через Любек—Шверин. Правда, слишком большой крюк, зато никакого шухера.— Он принялся рассказывать о своих делах. Сверх всякого ожидания, ему сопутствовала удача.
— Какое ответное письмо? — переспросил Фетер.— Ах, нет! Ее адрес был указан неправильно... Я еще вчера вечером справлялся в Любеке. Да не строй ты такую рожу. Сегодня мы с тобой кутнем на славу. Я откопал здесь роскошное заведение, разумеется, ты мой гость!
В последние дни выпало много снега. Хольт молча шагал рядом с Фетером. У него все еще не было пальто, и он мерз. Неужели Ута не написала? А ведь он верил, что придет ответ. Надо уезжать, но куда? Хольт был в полном смятении.
Вслед за Фетером он вошел в освещенный подъезд.
Танцзал «Бабочка». Открыт совсем недавно. Круглая площадка для танцев, освещенная снизу. Сумрачно-красный свет настенных бра. Кельнеры во фраках, все с тонкими усиками.
Приятели сели за столик возле самой площадки. Бутылка «алколата» явилась только почином. Фетер щедрым жестом бросил на стол пачку сигарет. Еще год назад он краснел при виде девушки. А сейчас без всякого смущения оглядывал зал.
— Прежде всего я организую нам по хорошенькой Карлинхен!
Хольт ничего не ответил. Он жадно осушил рюмку, потом еще одну. Ему хотелось оглушить себя алкоголем, но он лишь сильнее почувствовал свое одиночество. Летом, возвратившись домой, он лелеял мечту о Гундель. А сейчас?
Фетер хлопнул ладонью по столу.
— Ты никак спишь? — он вылил остаток вина в рюмку Хольта.— Видишь вон тех двух Карлинхен? Блондинка — первый сорт! Черненькая, на мой вкус, тоща, но, может, тебе подойдет? Сейчас приведу их.
Выставив зад и выпятив грудь, Фетер петухом зашагал к девушкам.
Хольт выпил еще рюмку. Часовая стрелка передвинулась на одно деление, и Фетер вернулся с девушками. Впрочем, все вокруг — ритмический шум оркестра, танцующие пары, приглушенные звуки трубы,— все это вдруг отдалилось от Хольта. Да, остается только одно: уехать к матери в Гамбург.
— Он всегда был малость не в себе,— извиняющимся тоном произнес Фетер, вернувшись к столику, и обратился к смуглой девице, которая со скучающим видом сидела возле Хольта.— Сейчас закажу зелье покрепче, увидишь, как он развеселится!
Фетер вступил в переговоры с кельнером. Он вытащил пачку смятых кредиток, и на столе тотчас появилась бутылка, оклеенная пестрыми этикетками. Хольт пил. Коньяк обжигал ему горло. Фетер потащил свою Карлинхен в круг танцующих. Девица, сидевшая рядом с Хольтом, курила и молчала.
После поездки в Дрезден только мысль об Уте помогала Хольту одолевать мучительное чувство, которое он испытывал в присутствии Гундель. Он порвал со всем. И только Гундель еще удерживала его здесь. Она была с ним всегда. Ее взгляд, улыбку нельзя было забыть. Что могло быть сильнее, чем она? Что могло сломить ее власть над ним?
— Да здравствует мгновение! — орал Фетер, обнимая свою Карлинхен.— Оно никогда больше не повторится. Наслаждайтесь мгновением. Ваше здоровье!
И Хольт пил. Он повернулся к своей соседке.
— Пойдем танцевать.
Да, Фетер прав. Нет ничего сильнее мгновения, нужно только отдаться ему целиком. Он почувствовал руку девушки на своем плече и услышал ее голос:
— У тебя горе?
— Горе? Ничего похожего. Как тебя зовут?
— Мехтильда.
Свет под потолком погас и медленно загорелся снова. Хольт отвел Мехтильду к столику. Только теперь он посмотрел на девушку. Она выглядела старше его. Кажется, красивая, насколько можно было разглядеть под слоем косметики.
— Немецкая женщина не красится,— сказал Хольт. Она презрительно надула губы.— Кто ты? На что живешь?
— Я танцевала в балете.
«В балете? Возможно».
— А здесь чего шатаешься?
Она оперлась подбородком на сцепленные пальцы и состроила скучающую гримасу.
— Ты права! Оставим это,— сказал он.
Оставим, не будем говорить о том, что гонит сюда людей. Один бежит от жизни, другой ищет жизнь. Давай вообще не будем говорить.
— Потанцуем, Мехтильда! — он крепко взял ее за плечи.— Только сделай одолжение, пойди смой с себя грим.
Она покачала головой, но подчинилась. Скоро Мехтильда вернулась, и Хольт увидел, что вряд ли она старше его. Они пошли танцевать. Стрелка часов опять передвинулась.
— Знаешь что, давай выпьем еще коньяку! — Фетер обнял свою девицу и запел «О, моя Карлинхен, поцелуй меня!»
Хольт повернулся к Мехтильде и, схватив ее за запястья, притянул к себе. Почти касаясь губами ее лица, он спросил:
— Ты живешь одна или?..
И умолк на полуслове, взглянув поверх ее головы. В вестибюле, у гардероба стояла Гундель. Нет, это не было ни привидением, ни бредом. Это была Гундель в своем коричневом пальтишке и в белом платке. Она пришла не одна. Рядом с ней стоял Шнайдерайт и еще один парень из их барака. Они поговорили с кельнером, потом к ним подошел директор и велел пропустить их в зал. Гундель и Шнайдерайт в сопровождении коренастого парня переходили от столика к столику, раздавая листовки. Одни выслушивали их, другие грубо отмахивались. Они приближались к столику Хольта.
Опомнившись, Хольт попытался оттолкнуть от себя Мехтильду, но она прижалась к нему головой, ее волосы закрыли Хольту лицо, и, когда он отвернулся, Мехтильда упала ему на грудь. Хольт схватил рюмку, Фетер налил ему коньяку, и он осушил ее залпом. На несколько секунд плотная завеса опустилась перед его глазами. Потом пьяный туман рассеялся. Через два столика от него, застыв, стояла Гундель. Она смотрела на Хольта, и Хольт смотрел на нее. Взгляды их скрестились. Мехтильда все еще лежала у него на груди. Она обнимала его и гладила по голове. Хольт стряхнул ее руку.
Шнайдерайт, нахмурив брови, подошел к их столику. Он еще ничего не заметил.
— Чего ему надо? — взвизгнула подружка Фетера.
— Мы хотим пригласить вас на наш агитвечер,— сказал Шнайдерайт и протянул Фетеру листовку.
— А где это будет? — проскрипел Фетер.
Шнайдерайт дал листовки девушкам. Только тут он увидел Хольта.
Испуг и стыд, охватившие Хольта, вдруг перешли в ярость. Шнайдерайт! Везде Шнайдерайт! Неужели он никогда не отделается от этого человека? Мехтильда попыталась удержать его.
— Это красные, не связывайся с ними!— торопливо прошептала она.
Но хмельная волна уже подняла Хольта, а широко раскрытые глаза Гундель окончательно лишили его рассудка.
— Чего ты за мной бегаешь? — крикнул Хольт.— Убирайся в свой барак!
Шнайдерайт повернулся было, чтобы уйти, но, услышав этот крик, словно врос в пол.
— Буржуйский сынок, сволочь пьяная! — сказал он.
— Каторжник! — прорычал Хольт.
Шнайдерайт ударил его. Хольт пошатнулся, но тотчас выпрямился и нанес ответный удар. Со стола полетели рюмки. Завизжала девица. Коренастый парень бросился между дерущимися. Гундель подбежала к Шнайдерайту. Кто-то схватил Хольта и рванул его назад. Он упал на стул, Мехтильда удерживала его обеими руками. И тут Хольт опять увидел взгляд Гундель, устремленный на него... За столиками раздавались дружные угрозы по адресу Шнайдерайта, он положил руку на плечо Гундель и вывел ее из бара.
Обессиленный и почти отрезвевший, Хольт сидел на стуле. Мехтильда отирала носовым платком кровь с его разбитой губы. Фетер сунул кельнеру, подбиравшему осколки, несколько монет и опять налил всем коньяку. Хольт пил и пил. Наконец-то все кипевшие в нем мысли и чувства успокоились. Лампочки загорелись ярче. Опьянение заглушило чувство стыда и отчаяния. Мехтильда потащила его танцевать.
— Пойдем! — сказал Хольт минуту спустя.
Девушка последовала за ним.
В лицо им ударила вьюга. Идти было далеко. Ветер свистел в разбомбленных зданиях. Мехтильда жила в большом многоэтажном доме. Сейчас, в длинном ряду руин, он казался вымершим. Девушка отперла ворота, и Хольт протолкнул ее во двор. Они остановились, осыпая друг друга жадными, а может быть, только заученными поцелуями. И жадными, а может быть, только заученными были их объятия в серой холодной комнате наверху.
*
Около трех часов ночи, невзирая на комендантский час, Хольт возвращался в Мёнкеберг, пробиваясь через лабиринт разрушенных улиц. Окоченевший Фетер ждал его в проходной, он был слишком пьян, чтобы сердиться. Окна дирекции в первом этаже светились. Разумеется, Мюллер все еще работает. Хольт позвонил. Вахтер впустил их. Хольт схватил Фетера за руку. Надо подняться как можно тише. Но Фетер громко затопал по лестнице и заорал во все горло: «Мчится наш танк...». Хольт, рассвирепев, ткнул его в спину. На Фетера напала икота. Войдя в комнату, он стал громко браниться:
— Паршивая кон...— гоп-ля! — конура, где даже петь нельзя! Ну как у тебя? — несколько успокоившись, спросил он.— Моя Карлинхен не захотела...
— Если ты сейчас же не заткнешься... — прикрикнул на него Хольт.
— Еще чего! — сказал Фетер, со стоном повалившись на кровать, и тут же заснул.
Но Хольт уснуть не мог. Бледный, сидел он на табуретке. В эту минуту он отчетливо сознавал все, что с ним происходит. Его снова несло по течению. Около шести утра он увидел в окно, как по заводскому двору прошел Мюллер. Хольт растолкал Фетера. Тот настойчиво просил позволения оставить здесь свои чемоданы до завтра. Хольт согласился. Днем больше, днем меньше... Теперь это уже не имело значения. Он незаметно выпроводил Фетера и побрел через весь Мёнкеберг, по свежему глубокому снегу. Метель прекратилась, но белый, молочный туман окутал улицы. Шоссе поднималось в гору, туман рассеялся. За городом, над холмами ярко сияло солнце. Хольт посмотрел вокруг. На небе грозно толпились рваные тучи. Долина казалась гигантским озером, до самых краев, до дальних гор наполненным туманом. И город с его руинами и дымовыми трубами и пустырями утонул в этом тумане, словно исчезнув с лица земли. Поля лежали под снегом. Стая ворон с громким карканьем опустилась на голые тополя, стоявшие вдоль шоссе. Насколько хватало глаз, нигде ни души.
Хольт прислонился к стволу тополя. Как вообще могла прийти ему в голову мысль приехать в русскую зону? Он гнался за своей мечтой, за Гундель. Но мечте о Гундель, этой детской мечте о любви, пришел конец. Хольт припал головой к дереву. С гор наплывали тучи. Скоро опять повалит снег. Хольт видел Шнайдерайта, видел, закрыв глаза, как этот человек, большой и жестокий, становится на его пути, как он на каждом шагу вмешивается в его жизнь, как он всегда хочет быть первым и стремится завладеть всем, что дорого Хольту, завладеть Гундель. Хольт прогнал от себя это видение. Вернувшись на завод, он бросился на постель и заснул.
9
Под вечер фрау Томас разбудила Хольта. Профессор желает поговорить со своим сыном, сказала она. Еще несколько дней назад Хольт испугался бы. Сейчас ему было все безразлично. Профессор не имел над ним никакой власти. Хольт уезжает, и никто на свете не может удержать его. Он прошел по коридору и постучался к отцу.
Увидев, как сын входит в лабораторию, профессор понял — для мальчика авторитета не существует. Он предложил ему сесть. Мальчик, очевидно, совсем запутался. Вот он стоит, растерянный, неряшливый, небритый. Глубокие тени залегли у него под глазами, воротник мундира расстегнут. Профессор заволновался. Он стал медленно протирать предметное стекло, стараясь собраться с мыслями.
Хольт сел. Он ждал. Не он искал этой встречи. Ему решительно нечего было говорить.
— У меня очень мало времени,— сказал отец. — Я должен ехать с Мюллером и вернусь только завтра днем. Я хотел поговорить с тобой, К сожалению, мне только сегодня сообщили, что ты давно не ходишь в школу. Что ты можешь сказать по этому поводу?
— Я могу сказать по этому поводу, что ты, разумеется, приказал мне ходить в школу, только меня никто не спросил, хочу ли я туда ходить. Как видишь — не хочу. Значит, приказ уже не приказ.
Профессор видел вызов в глазах сына. Он молча признался себе, что, перегруженный работой и многими обязанностями, слишком долго предоставлял сына самому себе.
— Хорошо,— сказал он спокойно. — Сразу после Нового года ты подыщешь работу. А покамест перестанешь бесцельно слоняться и будешь помогать тут, дома.
Хольт молча и вызывающе смотрел на отца, но тот продолжал:
— Весной здесь открывается университет. Я вынужден был отказаться от места заведующего кафедрой, потому что занят на заводе. Но два раза в неделю мне придется читать курс общей гигиены. Кроме того, я буду руководить институтом серологии. Мне необходимы сейчас книги, которые стоят в ящиках на чердаке. Среди них есть и классики и философы. Нужно все привести в порядок — иначе ими нельзя пользоваться. Думаю, что до Нового года дела с ними хватит. Гундель согласна помогать тебе в свободное время.
Упоминание о Гундель ударило Хольта по самому больному месту.
«...Согласна,— повторил он про себя.— Значит, ее-то спросили. Отец приказывает — сын повинуется». Нет, он и на минуту не оставит отца в этом заблуждении.
— Я подумаю,— сказал Хольт.
Профессор услышал угрозу, прозвучавшую в словах сына.
— Прими, пожалуйста, во внимание, что у меня совсем нет времени, а Гундель вряд ли одна справится с книгами.
«Гундель, опять Гундель! Отцу незачем впутывать Гундель в игру. Отцу вообще нет никакого дела до Гундель. Это я отыскал Гундель, когда она была в беде, а не отец. Он в то время сидел в своей прогнившей дыре и пересматривал свои убеждения».
— Не понимаю, чего тебе вдруг от меня понадобилось,— грубо сказал Хольт. — До сих пор тебе было наплевать на меня.
Профессор отложил замшевую тряпочку и стекла. Упрек был слишком справедлив. И в голосе его прозвучала искренняя теплота, когда он сказал:
— Давай оставим прошлое, обратимся к...— Но сын не дал ему договорить. Казалось, одно-единственное слово заставило рухнуть все преграды.
— Вот этого ты и хочешь! — закричал Хольт.— Оставить в покое прошлое... Вот этого вы все и хотите!
Нет, Хольт не хотел оставить в покое прошлое. Ни за что. Вполголоса, лихорадочной скороговоркой он высказал отцу в лицо все, что думал.
Да ни о чем другом и нельзя говорить, кроме как об этом проклятом прошлом, в которое Хольта швырнули помимо его воли, без всякой его вины.
— Кто из нас двоих выбирал Гитлера или, по крайней мере, спокойно смотрел, как он идет к власти? Не я же! Я тогда и в школу еще не ходил. Правда, у меня уже была «тяга к простонародью», но в фашизме и в войне я все-таки не повинен. Меня бросили в дерьмо. Меня с пеленок пичкали болтовней о солдатской доблести, о том, что «Германия, Германия превыше всего». А кто, скажи, пожалуйста, бросил меня в дерьмо? Кто даже пальцем не пошевелил, чтобы открыть мне глаза? Ты! Я пришел к тебе однажды за помощью, а ушел в еще большем отчаянии...
— Я сказал тебе тогда всю правду,— прервал сына профессор.
— Сказал! — повторил Хольт.— Швырнул! Как кость собаке. Но я не позволю швырять мне правду, не позволю совать мне бесконечные книги. Ты давно упустил время, когда можно было сделать из меня послушную собачонку. Ведь для этого господин профессор не должен был бы разрушать свой брак, для этого господин профессор должен был бы думать не только о своей почтенной особе, но и обо мне, для этого тебе пришлось бы сохранить для меня родительский дом...
Все! Нить мыслей оборвалась. Хольт судорожно рылся по всем карманам в поисках сигареты. Отец придвинул ему свою пачку. Хольт закурил. Профессор долго молчал, подперев голову ладонью. Наконец он сказал:
— Кое в чем ты прав. Мы поговорим об этом как-нибудь в другой раз, когда ты будешь спокойнее. Но я подразумевал вовсе не столь далекое прошлое.
— А какое же?
— Давай лучше говорить о будущем.
Но Хольту не хотелось перед разлукой лгать отцу, он продолжал стоять на своем.
— Какое прошлое ты подразумеваешь? Ага, недавнее! Что же такого случилось?
— Ты слишком распустился.
— Распустился? В каком смысле? — Мальчик, давай же...
— Что значит распустился? Почему ты не хочешь говорить со мной откровенно?
Профессор нахмурился.
— Ты очень часто напивался последние недели. Ты дважды не ночевал дома...
Хольт ухмыльнулся.
— А когда тебе, отец, было девятнадцать, ты никогда не являлся домой пьяным?
Профессор онемел. Впрочем, чувство справедливости пересилило в нем гнев. Действительно, разве в девятнадцать лет, когда он был студентом, ему не случалось напиться?
— ...А что касается двух ночей...— сказал Хольт.— Все последние годы, покуда ты усердно пересматривал свои убеждения, как ты думаешь, сколько ночей я не возвращался домой? И как ты думаешь, многого ли не хватало, чтобы я вообще не вернулся?
Профессор поднял руку.
— Я даю тебе... скажем, сорок восемь часов, чтобы ты принял мои предложения. Во-первых, ты поступишь на работу, которую я тебе подыщу. Во-вторых, подчинишься определенной домашней дисциплине. В-третьих, прекратишь всякое общение с этим Фетером.
— А если нет?
— Тогда ступай своей дорогой.
Хольт встал. Профессор тоже. «Ступай своей дорогой», он спокойно и твердо произнес эти слова.
— Вернер,— отец положил ему руку на плечо.— Мне бы хотелось, чтобы ты остался здесь. Я желаю тебе добра. Попытайся понять это.
Да, понять... Угловатым движением Хольт высвободил плечо. «Как это? Человек живет, чтобы познавать. Так сказал мне Блом, чудак Блом, живущий в нереальном мире...»
Хольт еще подростком пытался понять многое, например,— почему в мире есть бедные и богатые, почему любовь в сказке прекраснее, чем в жизни, или почему не существует мерила для добра и зла, права и бесправия... Все это было очень давно. Тогда для ищущих были плохие времена, глаза у всех были завязаны, они жили, погруженные во тьму. Повсюду царили обман, ложь. Все было фальшью, все, вплоть до сегодняшнего дня, вплоть до этого мгновения.
Хольт надел фуражку, сдвинул козырек на лоб и вышел из лаборатории.

<- предыдущая страница следующая ->