<- предыдущая страница следующая ->

*
Шли часы. Разнузданное пьяное веселье охватило посетителей. Время от времени толпа танцующих вдруг исчезала, на паркете никого не оставалось, грохот оркестра смолкал. И тогда в ушах стоял глухой гул голосов, неожиданно взрывавшийся женским смехом.
В один из таких перерывов Хольт заметил высокого, крепкого мужчину, который большими шагами направлялся через зал прямо к его столику. На нем был темный, в светлую полоску костюм, широкие брюки и яркий, кричащий галстук. Белые, как лен, волосы торчали над детским розовым лицом. Маленькие свиные глазки впились в Хольта. На секунду человек, казалось, окаменел. И вдруг бросился вперед.
— Подумать только! — взревел он.— Да возможно ли это? Старый вояка! Дружище Вернер! Как ты сюда попал? Ты же убит! Я сам видел, как они тебя прикончили! Да скажи, наконец, что-нибудь, черт ты этакий! — заорал он еще громче.— Как ты сюда попал?
Фетер! Кристиан Фетер, живой, колотил Хольта по плечу, сияя во все лицо. Он был вне себя от восторга. Хольт не мог опомниться. Фетер! Фетер не истлел в подвале под развалинами. Кристиан Фетер здесь, живехонек.
А Фетер уже тащил Хольта через весь зал к своему столику и представил его какой-то девице по имени Карлинхен. Ей было лет двадцать. Черноволосая, кудрявая, с круглым желтым личиком, напоминавшим тыкву. На пухлой ручке Карлинхен сверкали два кольца, красный лак покрывал ногти. Фетер долго шептался с кельнером и несколько раз пригоршнями вытаскивал деньги из кармана пиджака. Кельнер принес бутылку вишневого ликера.
— Сию минуту, господа,— сказал кельнер, обращаясь к сидевшим за соседним столиком,— я все вам подам. Вот только господин уплатит за вино.
Фетер уже успел разлить ликер в большие рюмки.
— Итак, за встречу!
Хольту обожгло горло. Он все разглядывал Фетера. Кристиан казался штатским до мозга костей — благодушный, довольный, словоохотливый. Он, видимо, действительно был счастлив, встретив Хольта. Но Хольту не сразу удалось стереть в памяти образ другого Фетера, того, кто тогда, в подвале, держал бельевую веревку и орал: «Повесить, и точка! В саду на груше!» В конце концов никто никого не повесил. Фетер был только сторожевым псом, выполнявшим приказы своего хозяина. Хозяином был другой, Вольцов. А Вольцов мертв. Нет, Хольт не мог упрекнуть Фетера ни в чем, что не поставил бы в вину и себе. Надо предать забвению прошлое.
Хольт выпил еще рюмку. Оцепенение медленно проходило. Может быть, жизнь не столь уж безнадежна. Надо только уметь принимать ее так, как принимает Фетер,— словно сумасшедшую ярмарку, на которой есть все, что душе угодно. Ведь если верить Фетеру, сейчас наступило время неограниченных возможностей, и тот, кто не использует эти возможности, а занимается разгребанием развалин,— поистине олух! Вот Фетер заворачивает большими делами. Он меняет чулки на сигареты, связан с межзональными рынками и получает огромные барыши, на которые действительно можно жить.
— Хватай все, что можно! — воскликнул Фетер.— Ну-ка, старик, тяпнем еще по одной! Скоро все равно начнется война между amis и русскими.
Он рассказал Хольту о своих родителях. Отца взяли в фольксштурм, и он был убит, а мать живет у родных здесь, в Дрездене, она теперь и пикнуть не смеет.
— А ты, Карлинхен, помалкивай, не то получишь... Погоди, мы еще потанцуем.
Наконец пришла очередь Хольта рассказывать. Но Фетер был плохой слушатель. Он то и дело перебивал. Как? Опять ходить в школу? Рехнулся Хольт, что ли? Да и вообще все, кто слушает стариков, сами виноваты.
— А у твоего старика завод? Завод медикаментов? Интересно! Значит, у него самый первоклассный товар! — Фетер прекрасно во всем разбирался.— Вот, например, таблетки от триппера или что-нибудь в таком роде. Я выложу пятьдесят марок за трубочку. То есть как это не пройдет? — Фетер искренне возмутился.— Ну, знаешь, если так, ты никогда ничего не добьешься. Твое здоровье, вояка! — Он стал расспрашивать о старых знакомых.— А знаешь, сейчас всюду появились списки лиц, переменивших местожительство.— Фетер вытащил из кармана несколько листков, отпечатанных на гектографе, и бросил их на стол. Затем поманил пальцем Карлинхен, и она послушно пошла с ним танцевать.
Хольт пробежал глазами список. «Барним Ута,— прочел он.— Проживает в собственном доме у озера под Оберкраменом, за перевалом Санкт-Блазиен, Шварцвальд, французская зона».
Хольт опустил листок. Откинувшись на спинку стула, он задумчиво смотрел в зал.
7
Готескнехт сделал вид, будто ничего не случилось, и Хольт, пропустив много дней, опять начал ходить в школу. Фетер обещал вскоре навестить его, он говорил о каких-то своих больших планах. Хольт связывал с этим посещением неопределенные надежды. Может быть, встреча с Фетером окажется поворотной в его бесцельном существовании? И в самом деле, разве перед ним не открылись сейчас новые горизонты, разве его не занимают мысли, нисколько не связанные ни со школой, ни с заводом, ни с Гундель и Шнайдерайтом? Ута Барним жива! Прошло несколько дней, прежде чем Хольт освоился с этой мыслью. Ута жива! Может быть... Нет, конечно, она не забыла его.
Хольт посещал занятия только потому, что для получения продовольственных карточек ему нужна была справка из школы. Да и что бы он стал делать целыми днями? Молчаливый и рассеянный, сидел он в классе, и учителя поставили на нем крест.
— Неуспевающим у меня делать нечего,— сказал Эберсбах.
Один только Готескнехт по-прежнему старался усовестить Хольта.
— Дальше так продолжаться не может. Нельзя же распускаться! Нельзя!
Хольт даже не защищался. Готескнехт смотрел на него испытующе.
— Пора вам проснуться, Хольт. Смотрите, как бы не было поздно!
Но Хольт замкнулся в себе. Он не хотел слушать ни Готескнехта, ни других. Впрочем, однажды он внял настойчивым приглашениям Аренса и навестил его.
В первые дни декабря начались снегопады и жестокие морозы. Зима, которой все так боялись, наступила сразу. У Хольта все еще не было пальто. Он расхаживал в старом мундире, а под него надевал толстую солдатскую фуфайку и теплый шарф.
Аренсы жили в Мёнкеберге, в доме, пристроенном к их мебельной фабрике. В комнате Аренса висели фотографии их загородного домика, который находился недалеко в горах, у водохранилища.
— Нравится вам этот пейзаж? — спросил Аренс, увидев, что Хольт рассматривает снимки.— Я буду рад, если летом мы вместе поедем туда.— Он явно старался завоевать расположение Хольта.— Право, мы очень приятно проведем там конец недели.
За чаем в столовой, обставленной старинной мебелью, Хольт познакомился с родителями Аренса. Отсутствовал только старший брат, он уехал по делам. Хозяйка дома, фрау Аренс, была чудовищно толста. Эгон недавно рассказал Хольту, что мать его тяжело больна, она страдает ожирением, гипотиреоидным адипозитасом. Аренс произносил медицинские термины, как самые обычные слова. Фрау Аренс, которая от тучности почти не могла двигаться, задыхалась, сидя за чайным столом. Стоило ей произнести несколько слов, как у нее начиналась одышка и, прижав руки к своей огромной груди, она стонала: «О, господи... воздуху!» Эгон тотчас вскакивал и распахивал окно. Мебельный фабрикант Аренс был седоватым, холеным господином лет пятидесяти. Красивую голову и глаза с длинными ресницами Эгон унаследовал от отца. Хозяин дома, любезный и жизнерадостный, готов был бурно радоваться по любому поводу и непрестанно разражался громким смехом. Попивая чай и жуя овсяное печенье, господин Аренс осторожно выведывал у Хольта, что делается у них на заводе. Хольт вежливо отвечал, что, к сожалению, ничего не знает.
— Как бы там ни было, акционерному обществу «Шпремберг» придется туго,— сказал господин Аренс, тщательно вытирая салфеткой кончики пальцев.— Впрочем, так будет не только с крупными предприятиями. Вот погодите, у нас экспроприируют все заводы и фабрики. Только не мою! — воскликнул он, словно не помня себя от радости.— Правда, я занимался военными поставками — делал шкафы по заказу вермахта, но меня окончательно вычеркнули из списка лиц, имущество которых подлежит национализации. Награда за добрые дела.
— У нас работали восточные рабочие,— пояснил Эгон,— русские. Отец действительно очень о них заботился, хотя это каралось. Давал им дополнительный паек, одеяла, медикаменты. После разгрома рабочие письменно засвидетельствовали это.
— Мой муж был всегда добр к своим людям... О, господи, воздуху!..— крикнула госпожа Аренс.
Эгон бросился к окну.
— Ваша мать в Западной зоне? — поинтересовался господин Аренс.
— И вы живете здесь? — воскликнул Эгон.— Просто удивительно.
— А вы бы хотели жить в Западной зоне? — спросил в свою очередь Хольт.
— О нет! — возразил фабрикант.— Разумеется, нет! Вот погодите, здесь проведут национализацию, и я одним махом избавлюсь от всех конкурентов! — Он неудержимо расхохотался.— А пока национализированные предприятия,— продолжал господин Аренс, наконец успокоившись,— начнут выпускать продукцию такого качества, чтобы конкурировать со мной,— о, господи! — к тому времени я давно уже буду в земле.
Хольт распрощался. Эгон проводил его до дверей. На дворе была метель, он быстро продрог и поднял воротник. «И вы живете здесь?» — слышался ему голос Эгона.
Какая-то девушка прошла мимо. Она направлялась к дому. Хольт удержал ее за локоть.
— Да это Анжелика!
Девушка подошла и, склонив голову набок, доверчиво посмотрела на него.
— Пойдем в кино!
Она покачала головой.
— Я с вами почти незнакома.
— Пойдем. Вот и познакомишься.
Она, видимо, раздумывала. Сквозь рукав пальто он почувствовал тепло ее руки.
— Не выйдет. В шесть я должна быть дома. Бабушка за мной очень следит.
— Придумай что-нибудь. Ты ведь поешь в школьном хоре? Скажи, что тебе надо на репетицию!
— Хорошо,— согласилась Анжелика.— Авось поверит.— Она хотела войти в дом, но Хольт опять удержал ее.
— Послушай... А сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
— Врешь!
— Но мне уже исполнилось пятнадцать...
Хольт неожиданно вспомнил; «И вы живете здесь?.. Если у вас там так хорошо, зачем же вы приехали сюда?.. Может быть, вы навестите меня в Хоэнхорсте?»
— Знаешь что,— сказал Хольт,— оставайся-ка дома. В кино мы сходим через год. Разумеется, если я еще буду здесь.— И кивнув Анжелике, он зашагал к трамвайной остановке.
*
Хоэнхорст находился далеко за городом, по дороге в горы. Здесь уже всюду лежал снег. Хольт долго бродил между виллами, разыскивая дом доктора Бернгарда. Он оказался последним в длинном ряду стандартных построек. Звонок не работал. Сквозь щели ставен пробивался слабый свет. Вероятно, выключен ток. Что ему нужно у Каролы? Хольт готов был уже повернуть назад, но передумал и, отворив садовую калитку, обошел дом кругом. До него донеслись звуки рояля. В конце сада у сарая висел керосиновый фонарь. Должно быть, там и помещался легендарный крольчатник доктора Бернгарда. Хольт поднялся на веранду, отворил дверь и пошел прямо на звуки музыки.
Открытый кабинетный рояль чернел в гостиной. По обе стороны пюпитра в медных подсвечниках горели свечи. Играла Карола. На ней было все то же плотно облегающее платье, фигура ее казалась еще более тонкой, а лицо бесплотным. Увидев Хольта, девушка в испуге перестала играть и покраснела. Впрочем, она быстро оправилась от смущения.
— Почему вы бросили играть? — спросил Хольт.— Что вы исполняли?
— «Патетическую». Вы меня испугали, теперь у меня ничего не получится.— Карола вынула свечи и пошли впереди Хольта, освещая ему путь.
«Словно ангел с подсвечника»,— подумал Хольт, усмехаясь.
Она провела его в свою комнату. Он огляделся. Здесь, за городом, все будило в нем воспоминания.
— Как у Петера Визе,— сказал он. Это имя напомнило ему Уту. Охотничий дом в Шварцвальде... Далеко отсюда, но недостижимой цели не бывает. Карола вопросительно смотрела на него.— Видите ли, Петер Визе хотел стать пианистом. Он часто играл мне, особенно Шумана.
— А где он теперь?
— Теперь он мертв.
Карола долго стояла у двери, не двигаясь. Потом схватила свечу и на несколько минут оставила его одного. Хольт не заметил, что она вышла. Он сидел, глубоко задумавшись. Да, Петер Визе мертв. И как ни бессмысленно все, что случилось, он умер хорошей смертью.
Карола принесла вазу с яблоками, тарелку и фруктовые ножи.
— До сих пор жизнь меня щадила,— заговорила она, усевшись на свою постель, застланную пестрым покрывалом.— Но я знаю, что значит потерять любимого друга. Мне тоже пришлось это испытать.
В словах ее не было решительно ничего дурного. Почему же они будили в нем чувство протеста? Он и сам не мог этого понять.
— Вы не расскажете мне о вашем друге? — попросила Карола.
Хольт покачал головой.
— Вы всегда думаете о прошлом?
— Я постарался многое забыть. Но прошлое преследует нас. Вот я гляжу на вас, Карола, вспоминаю годы, прожитые в Бамберге, вспоминаю детство.
— Воспоминания о детстве — лучшее из всего, что у нас есть.— Карола закинула ногу на ногу и, сцепив пальцы, обхватила руками колени.
— Может быть,— согласился Хольт.— Но я бы солгал, сказав, что это так. Я убежал из дома. Первый раз в Гамбург, потом — на войну. Я не мог выдержать дома. Сейчас я спрашиваю себя — почему, в сущности? Впрочем, не будем об этом говорить.
Хольт ничего не ел с самого обеда и очень проголодался. Он схватил яблоко, вытер о рукав и впился в него зубами; скоро от яблока остался только черенок. Чувство голода прошло. Карола молча смотрела на Хольта. Им овладело мирное, доверчивое настроение.
— Знаете, с тех пор, как я вас увидел, жизнь уже не кажется мне такой безнадежной,— оказал он.— Но я никак не могу освоиться в новой обстановке. Все мне чужие.
— А я вам тоже чужая? — спросила Карола почти шепотом.
— Да,— сказал он грубо.— Когда вы говорите об осени, о саде, о тоске по далеким краям, мне кажется, что вы проспали все последние годы. Может, и я был когда-то таким, как вы. Может, и во мне все лишь засыпано пеплом. Но, слушая вас, я подумал, что, пожалуй, у меня есть еще выход.
— Я вас так понимаю! — тихо сказала Карола.— Не знаю, почему вам захотелось бежать, но я знаю, что чувствуешь, когда родные места вдруг становятся тесными, а тоска по далеким краям неодолимой. Вы долго были бездомным, если вы вернетесь в мир вашего детства, быть может, все, что угнетало вас раньше, покажется вам теперь великим счастьем.
Она сказала именно то, что ему хотелось услышать, чтобы принять решение. Но желание противоречить овладело им с такой силой, что он поднялся с места. Он посмотрел на нее оценивающим взглядом. Эта стройная, привлекательная девушка нравилась ему. Как ни искусственно звучали ее слова, она была полна жизни, а Хольт еще не знал, что такое настоящая жизнь. Засунув руки в карманы и глядя на нее в упор, он сказал:
— Ведь вам вовсе не безразлично, останусь я здесь или уйду навсегда! Зачем же вы притворяетесь?
Она опустила глаза. Потом встала, смущенная, чтобы посветить ему. Но он взял у нее свечу из рук и поставил обратно на стол. «Только не уламывать, не упрашивать». Притянув Каролу к себе, он завел ей руки за спину и поцеловал прямо в губы.
— Отвечай! — приказал Хольт.— Тебе все равно — уйду я или нет?
— Мне будет очень грустно, если я не увижу тебя больше,— сказала Карола.— Но меня будет утешать мысль, что я помогла матери вернуть сына и обрести счастье...
*
Фетер наконец явился. Он пришел в субботу днем с превеликим шумом. Сидя у себя, Хольт услышал его громкий голос. К счастью, Мюллер еще с утра уехал на грузовике, профессор работал наверху, в лаборатории, а Гундель, как обычно, была в молодежной группе.
Фетер с двумя чемоданами стоял у проходной и, указывая на вахтера, возмущался.
— Не впускает, подумай только!
На Фетере было демисезонное пальто в клетку и жесткая черная шляпа. Схватив свои чемоданы, он тяжело затопал за Хольтом вверх по лестнице.
«Фетер пришел. Этим решается все».
— Послушай,— сказал Хольт, уже все заранее обдумав.— Ты когда собираешься туда? Завтра? Прекрасно. Захватишь письмо для Уты Барним.
— Успеется,— Фетер осмотрел все углы, поглядел в окно на заводской двор и, наконец, уселся на кровати.— Как ты можешь жить в этом хлеву? Вот станем с тобой компаньонами, такими делами заворочаем!— Фетер был полон планов. Он говорил о делах, на которых можно разбогатеть почти без риска, только это очень долго. Но есть и другие, более опасные, зато гораздо более прибыльные. Вот для этого ему и нужен напарник, такой, как Хольт.
— Погоди,— сказал Хольт.— Я жду ответа на мое письмо. Если не привезешь, тогда посмотрим. «Тогда я продам душу черту»,— подумал он.
Они решили пойти куда-нибудь, где бы Хольт без помехи написал письмо. Но Хольту хотелось соблюсти правила хорошего тона и представить Фетера своему отцу.
Фетер низко поклонился профессору. Детское лицо его так и сияло, он болтал без умолку. Да, он всегда восторгался фильмом «Роберт Кох». Он тоже хотел стать естествоиспытателем. Дома на кухне проделывал всякие опыты с кислотой и прочим, а отец драл его за это нещадно, подумать только! Здесь, в лаборатории, его страшно все интересует.
— Можно посмотреть, что у вас там?
— Не трогайте ничего руками,— строго сказал профессор.
Фетер проворно обогнул стол, сунулся в бывшую ванную, где в клетках сопели кролики, осмотрел приборы, аппараты, холодильник, инкубатор и долго созерцал соседнюю комнату, в которой профессор хранил химикалии и медикаменты. Затем с полминуты понаблюдал, как профессор работает, и громко заметил:
— И как только у вас хватает терпения, вот уж, можно сказать, курочка по зернышку клюет, а сыта не бывает. — Выходя из лаборатории, он все еще подтрунивал над тем, как здесь воняет — не то эфиром, не то еще чем-то. Хольт, разозлившись, вытолкал его в коридор.
На вокзале они сдали чемоданы в камеру хранения и отправились бродить по улицам. Снег опять растаял, но в городе пахло зимой, и эта первая послевоенная зима, словно чудовищный призрак, пугала людей, толпившихся в очередях у магазинов. Лица у всех были серыми и потухшими. Фетер достал из кармана пачку сигарет.
— Товар экстра, «пэлл-мэлл», сверхдлинного формата.— Он покосился на Хольта.— Ты тоже мог бы иметь все, что угодно, если б не был размазней. У твоего старика стоят три бутыли, каждая литров по десять, не меньше, чистый спирт. Да я с ходу выложу тебе на стол по четыреста марок за литр.
— Отстань! — сказал Хольт.
Фетер схватил его за руку.
— А сколько таблеток от триппера, целые пачки! Да ведь на них сейчас спрос больше, чем на чулки и на «честерфилд»!
— Отстань! — повторил Хольт.
Они зашли в пивную, неподалеку от вокзала.
— Моя здешняя база, — пояснил Фетер, здороваясь с хозяином, который был ему знаком.
Около семи они перекочевали в танцзал Ноймана. Фетер заказал спиртного и замешался в толпе танцующих.
Хольт остался у столика. Он пил рюмку за рюмкой и быстро хмелел. Скоро все окружающее отодвинулось куда-то далеко. Он вынул бумагу, ручку, выпил еще одну рюмку и принялся за письмо. «Дорогая Ута,— написал он. И вдруг все его мучения неудержимым потоком хлынули на бумагу.— Я нигде не нахожу себе места. Жизнь чужда и враждебна. Я одинок, я покинут, я тоскую о тебе...» Чепуха. Ложь. Хольт смял листок. Он хорошо знал, как она насмешлива. Он пил, покуда лампы вокруг не загорелись ярче.
Нет, к чему слова и лишние вопросы? Самое правильное — приехать к ней без предупреждения. Но на это он не решался. Прошло больше двух лет, как они расстались. С тех пор много воды утекло. Ута в Шварцвальде. Кто знает, прежняя ли она еще? А он сам? Разве он не изменился? На то далекое время, когда ом вел еще полусознательное существование, жизнь набросила густую тень. Только один огонек светил ему во мраке — Гундель.
Хольт взял ручку. «Дорогая Ута, — быстро строчил он. — Мне очень хочется тебя навестить. Если ты не возражаешь, пожалуйста, напиши мне в Любек, до востребования». Он заклеил конверт. «А если она не ответит? Тогда мне остается только ехать к матери. Или продать душу Фетеру».
Хольт пил, а Фетер все подливал. Взяв у Хольта конверт, он сунул его в бумажник, где лежали толстые пачки кредиток.
— Дай мне денег! — сказал Хольт и нетерпеливо добавил: — Давай, давай! Ты купаешься в деньгах!
Фетер постучал себя по лбу, однако после долгих колебаний вынул бумажник.
— Ладно. Не хочу быть скупердяем. Правда, сейчас у меня туго с монетой. Я все вложил в чулки, но тысчонку тебе дам. Разумеется, под расписку.
Хольт расписался и спрятал кредитки в карман.
Хольта пугало долгое, ничем не заполненное время ожидания. Впрочем, Фетер обещал вернуться к рождеству. Деньги давали Хольту независимость. Пусть хоть несколько вечеров лампы горят ярко. Хоть на несколько мгновений забыться от тоски и безнадежности.
8
Прошло больше двух недель с того дня, когда Фетер был здесь. Если с ним ничего не случилось, значит, скоро вернется. У Хольта стало легче на душе.
Вот уже несколько дней Хольт без уважительных причин не посещал школу. Пусть они исключат его из списков учащихся. Правда, не легко избегать домашних. Просто удивительно, как это отец не замечает, что он прогуливает и с утра до вечера слоняется по улицам. Впрочем, что тут удивительного? У отца другие дела. У него всегда были другие дела. С мыслями об отце Хольт легко справился. Вот с мыслями о Гундель справиться было труднее. Но он и с этим совладал. Гундель не с ним, она со Шнайдерайтом. И Хольт увидел наконец мир таким, каков он есть: дисгармоничным, с трещиной, расколовшей его пополам. Раньше мир представлялся ему манящим, таинственным, волшебным лесом, в центре которого он привык видеть самого себя. Это чувство он пронес через все детство и юность. Сегодня оно казалось ему наивным, пусть благородным, но смешным. Существовало два мира, и их разделяла пропасть. А он стоял на краю этой пропасти и смотрел туда, где думали, говорили и поступали по-другому. Послевоенное время выбросило его в чужой и непонятный мир Мюллера, Шнайдерайта, Гундель. Здесь ему искать нечего. Здесь он пришлый.
С того дня когда Хольт побывал у Каролы, он отказался от тайного стремления стать другим, жить иной, не своей жизнью. Нужно вернуться в тот круг, из которого он вышел, из которого его вырвала война,— в круг своей матери, родных, Уты. Его место там, и, может быть, там он найдет то, чего ищет — свою собственную, свою настоящую жизнь.
Хольт знал, что потерпел крушение. Значит, надо предпринять новую попытку, ведь впереди еще долгая жизнь, нельзя прожить ее так, как он живет сейчас, в это время ожидания. Надо что-то сделать с собою, но что — он не знает. Может быть, Ута знает или мать? А если не они, так уж, наверное, знает Фетер. Раз он сам не может найти путь, значит.
надо пойти за Фетером. И тогда его перестанет терзать то, что еще мучительно — правда, все реже и реже — шевелится на самом дне его сознания. Это ощущение возникает каждый раз, когда он видит заводской двор, или лабораторию и человека в белом халате, или грузовик, въезжающий в ворота...
В таких случаях он спасался бегством в город. Никому не известный, он тонул в людском потоке. Это было бегство в немое одиночество, в водоворот послевоенных будней. Хольт бродил по улицам, где жизнь замирала рано, или усаживался в каком-нибудь баре — они теперь вырастали, словно из-под земли. С превеликим трудом он распределил деньги, которые ему дал Фетер — их должно было хватить на все время ожидания, несколько вечеров ему пришлось побыть дома. Но всегда, находясь в обществе незнакомых людей, он казался погруженным в себя. Хольт почти не танцевал. Сидя за столиком, он молча смотрел на лампы и мысленно передвигал стрелки часов.
Сегодня все было как обычно. Звенели рюмки, играла музыка. Приближалась полночь.
Вдруг шум затих. Лампочки загорелись ярче. Кельнеры бросились получать деньги по счетам. В дверях мелькнули синие шинели полицейских.
— Всем оставаться на местах!
На улице, пронзая туман светом фар, выстроилась колонна грузовиков. Крики, смех.
Облава!
Машины помчались к полицей-президиуму. Но и этот эпизод оказался лишь новым аттракционом на сумасшедшей ярмарке, которая называется Жизнью — от начала до конца, — от «алколата» до «Не ломайся, парень. Возьмут у тебя отпечатки пальцев, и все. За этим тебя и привезли».
Долгие часы в пустом помещении с деревянными скамейками вдоль стен. На скамейках галерея мужчин — старых и молодых, в непромокаемых куртках, в матросских штанах, в измятых рубашках. И среди них Хольт. Сперва некоторые еще шутили, смеялись, потом потянулось бесконечное ожидание. Все устали. Только под утро начали вызывать на допрос. Все опять оживились.
— Фамилия! Налево! Направо! Хольт, Вернер? Ничего не значится. Направо, пожалуйста!
— Тебе здорово повезло, других отправят в карантин.
— Погодите, вот сюда!
Письменный стол, двое в штатском, на лацканах пиджаков красные треугольники.
— Посмотри, что при нем?
— Триста марок без малого.
— Может оставить. Восемь сигарет? Купили на черном рынке, не мелите чепуху, такой сорт по карточкам не выдается!
— Отпусти его. Следующий!
*
На улице был уже день. В центре города, среди развалин, экскаватор вгрызался ковшом в груду щебня. Хольт прислонился к стене обгоревшего дома. Рев мотора больно отдавался у него в ушах. Хольт почти не ощущал унижения, пережитого минувшей ночью. Все это уже вообще неважно. Он глядел, как отъезжают машины, груженные щебнем. Мотор опять взвыл. Широкие гусеницы пришли в движение. Ковш глубже вгрызся в развалины, гора щебня заколебалась и рухнула. Поднялась туча пыли.
Мотор замолк. Экскаваторщик вылез из кабины. С соседнего участка подбежали несколько женщин в пестрых платках. Пыльная туча рассеялась. Засыпанный подвал разверз свою голодную пасть.
Одна из женщин, не слушая предостережений, полезла в дыру. Через минуту она выбралась оттуда и что-то закричала. Экскаваторщик взмахнул руками и побежал к подвалу, женщины бросились за ним.
Не замеченный никем, Хольт перебрался через насыпь и стал спускаться в темноту, все глубже и глубже.
У нижней ступеньки он наткнулся на мертвеца. Хольт чиркнул спичкой и увидел картину, навсегда врезавшуюся ему в память.
Мертвецы уже разложились. Провалившиеся рты скалили зубы. На костяные лбы свисали космы волос. Ни один взгляд не упал на Хольта из пустых глазниц. Жилы, словно тросы, выступали на иссохших шеях. Все они были когда-то людьми. Мужчины, женщины, дети, застывшие в предсмертных судорогах. Скорченные, валялись они на земле, сидели на скамейках, окаменев в той позе, в которой их застала смерть. Двое еще держали в объятиях друг друга. Руки мумий, прижатые в ужасе к лицу, виднелись сквозь истлевшую одежду. На одном рукаве горела кроваво-красная повязка со свастикой. .....
Спичка погасла.
«Люди — отражения тени», звучал в памяти Хольта стих из Пиндарова гимна, который он когда-то прочел. Хольт шел прямо на свет, пробивавшийся сквозь дыру. Вдруг он наступил на что-то хрупкое, услышал, как рассыпался в прах мертвец: человек — отражение тени.
Не обращая внимания на глазеющую толпу, Хольт выбрался из подвала и ушел прочь. Он знал: теперь к нему придет успокоение, теперь уляжется его тайный страх, что он может бессмысленно растратить жизнь, так и стоя у нее на краю.
Нет, никто не может растратить жизнь бессмысленно. Жизнь сама бессмысленна. Мертвецы доказали ему это. Они тоже знали заботы, радости, огорчения, страсти. Они жили. И ничего от них не осталось. Только кости и тлен. Бессмысленны были их тревоги, бессмысленны радости, бессмысленны огорчения, бессмысленны страсти. Мертвые в подвале все равно лежали бы там, в темноте, даже если бы в мире не существовало ничего — ни тревог, ни страстей, ни самой жизни.
Вот что надо знать прежде всего. Тогда легко жить. Иди по жизни! Все, что ты сделаешь, не имеет никакого смысла... Ступай дыши! Прозрачный воздух веет тебе в лицо твоим же тленом... Ступай люби! На скелете не останется и следа высокого чувства, стыда или вожделения... Бессмысленно все. Юные мертвецы, там, на войне, знали это. Но они молчали. Истлевшие здесь, в подвале, кричат об этом на весь мир.
*
Гундель и Шнайдерайт проводили теперь репетиции в актовом зале почти каждый день. Школьная группа тоже участвовала в подготовке вечера. Программа выступлений была уже твердо намечена. Несмотря на всю сложность, Шнайдерайт не отказался от намерения использовать предстоящий вечер для пропаганды объединения рабочих партий. Его доклад прошел множество стадий и превратился в нечто, совершенно отличное от того, чем был вначале: он стал зрелищем.
— Интересное решение!— сказал Готескнехт, часто присутствовавший на репетициях.— Очень своеобразное, Гундель! Ставлю вам «оч. хор.». Как это вы напали на такую мысль?
— В кино,— пояснила Гундель,— когда смотрела «Броненосец «Потемкин». Я подумала, что можно вообще обойтись без слов и тем не менее сказать то, что мы хотим. Кажется, мы нашли верный путь. Только не все еще получается.
— Может быть, дело в освещении? На сцене слишком холодный и резкий свет, — заметил Шнайдерайт.
Готескнехт раздумывал:
— Погодите! Я поговорю с Лорентцем,— сказал он.— Это наш молодой коллега. Преподает математику и физику.
Лорентц оказался парнем с пухлым мальчишеским лицом и рыжими волосами, остриженными «ежиком», едва ли старше Шнайдерайта.
— Лорентц, — представился он, — через «тц», как великий физик, но пока еще не так знаменит.
Заложив руки за спину и склонив голову набок, он стал посреди прохода и внимательно следил за всем, что делается на сцене. Потом попросил Гундель рассказать ему как можно подробнее, что именно хочет изобразить Шнайдерайт.
— Ясно! — сказал Лорентц. — Свет со сцены мы уберем. Поставим прожекторы с цветными стеклами, подключим реостаты и еще сделаем настоящее шумовое оформление. Вот и порядок!
— Но где же это достать? — спросила Гундель.
— Достать? Чепуха! — заявил Шнайдерайт. — Вы только дайте мне человека, который разбирается в электротехнике, а уж сделаем мы все сами.
К следующей репетиции балкон в зале превратился в лабораторию средневекового алхимика. Лорентц перетащил сюда чуть не половину оборудования из физического кабинета. Вместе со Шнайдерайтом они просиживали теперь до рассвета и что-то мастерили. Вот и сейчас Лорентц сидел среди прожекторов, весь опутанный проводами.
— Что это за горшки? — спросила с удивлением Гундель.
— Реостаты — цинковые пластинки в разбавленной серной кислоте. Ясно? Ну-ка, начнем.
И Лорентц принялся колдовать. В кромешной тьме рампа зажглась еле видными таинственными огнями. В лучах прожектора зеленовато-голубым отсветом засверкал воздушный занавес, и из мрака выступила сцена, призрачная, словно окутанная густым туманом...
— Замечательно, — сказал Готескнехт, когда репетиция окончилась. — Вы справитесь, Гундель. Получится прекрасное зрелище. А как обстоит со вторым отделением?
— Мы посадим в зал пятьдесят ваших школьников. Они подыграют нам, а за ними потянутся остальные.
Явился Гофман, без костылей. Оказалось, что у него великолепный протез — он надел его, чтобы сыграть свою роль. Сегодня, как, впрочем, после каждой репетиции, он опять заявил:
— Ну и поганую роль вы мне дали!
Репетиция кончилась, все вышли из школы. Готескнехт отвел Гундель в сторону.
— Вам и Шнайдерайту давно пора зайти ко мне в гости, не правда ли? Да, вот что я хотел еще спросить: скажите, вы хорошо знаете Вернера Хольта, помните, он вас ко мне направил?
Гундель остановилась.
— Я живу на заводе, у его отца. Хольта я почти не вижу. Мне даже кажется, что он нарочно меня избегает. Но он говорит, что с утра он в школе, потом, до позднего вечера, занимается у товарища. У Аренса, если не ошибаюсь.
— Да что вы! — вскричал Готескнехт. — Хольт вовсе не ходит в школу. И без всяких объяснений. Мне давно следовало позвонить его отцу.
— Что ему нужно было от тебя? — спросил Шнайдерайт, когда они возвращались домой.
— Спрашивал о Вернере. Он прогуливает и врет.
Шнайдерайт с угрюмым видом шагал прямо по сугробам.
— Пора назначить окончательный срок,— сказал он, беря Гундель под руку.— Нужно написать плакаты. А листовки Мюллер позволил мне отпечатать на ротаторе. Только ты достань разрешение на печать. Накануне нашего вечера мы отправимся с листовками по ресторанам и барам. Мы обязаны вытащить молодежь из этих спекулянтских притонов и увести ее к себе.
— А Вернера мы не обязаны увести к себе?
— У нас нет времени бегать за каждым в отдельности.

<- предыдущая страница следующая ->